Петър Томов служил парашютистом в Парашютной дружине. Сражался во время Первой фазы Второй мировой войны, при Страцине, на территории Македонии и во время Второй фазы на территории Венгрии. Награжден двумя орденами «За храбрость», два раза ранен. Запись произведена в Военном клубе города Пловдив.
Зовусь Петр Христов Томов. Рожден 23 мая 1923 года, в селе Ивановском Ставропольского края. Хотя я родился в СССР, но сам болгарин. Отец мой из Дебелеца, что возле Велико-Тырново. Профессия его была садовник, до самой смерти. Успел он пожить в России и при царе, и после Революции остался – в итоге прожил там 40 лет. Мама моя – русская, кубанская казачка. Семья наша владела 5000 декаров земли. (500 гектар. Прим. – С.С.) Их нам подарил один землевладелец. Папа работал на него восемь лет и создал ему такие зеленые сады, что тот землевладелец из благодарности подарил отцу землю, которая раньше использовалась под пастбище. Это произошло буквально за год перед Революцией. Папа засеял все это громадное пространство под арбузы… Я был еще ребенком, но помню, что не сразу после Революции начали отбирать у народа частную собственность, а постепенно. И еще одно воспоминание, – я тогда учился во втором классе, – какие же арбузы рождала эта земля!
В 1933 году дядюшка Сталин, спавший на карте России, вдруг проснулся на месте нашего края, на Кубани, и решил: «Пусть там будет голод!» Новые беды обрушились на русский народ. Умышленно организовывался во многих областях России голод. Людей выселяли в Сибирь. Села пустели. В ночное время люди боялись выходить из дома. Все это вершилось по приказам свыше и с целью, чтоб не стало больше в России богатых людей.
У папы было два душевных приятеля – оба болгары. Бай Иван из Тырново, а другой – из Горна Оряховица. В 1933 году всех троих арестовали как врагов советской власти и отправили в ГПУ… но не в Ставрополь, а в какой-то другой городок. На второй день в селе, как папу прибрали, сразу же приехали телеги, и люди начали выносить из нашего дома мебель, кровати, одежду… Надо сказать, что так поступили не только с нашим семейством, но и с другими богатыми людьми.
Одним днем, когда отца водили на допрос, какой-то офицер ГПУ обратил на него внимание и спросил: «Христофор Антонович, а что, вы здесь делаете?» Папа взглянул на офицера и узнал в нем сына наших бывших соседей. Он, конечно, сильно возмужал, этот юноша, стал офицером… Папа начал рассказывать ему: «Задержали меня, задержали Ивана, задержали и третьего нашего приятеля – всех, как врагов советской власти». А офицер говорит: «Я попытаюсь вам помочь. По вашим друзьям не могу ничего гарантировать, но для вас сделаю все, потому что знаю вас с детства. Сейчас только подпишу кое-что…» Идет к своему шефу и докладывает: «Этот болгарин взят ошибочно. Я его очень хорошо знаю. Он нас многому научил… Поедемте в наше село! Там нет ни одного дома крытого соломой».
Удалось убедить его, и папу отпустили! Хотя полгода он все-таки провел в ГПУ. Стоило отцу показаться на селе, как русские жены его друзей стали каждый день приходить к нам домой и плакать: «Как может быть, чтоб тебя отпустили, а наших мужей нет?» Тогда папа сказал им: «Я сделаю все возможное. Поеду в Москву. Там есть один наш болгарин, который занимает большую должность». То уже шел 1934 год.
Отец уехал в Москву добиваться встречи с Георгием Димитровым. Три месяца мама ждала его возвращения, и наконец, на четвертый месяц он появился. Нас, детей, чтоб мы не мешали разговаривать, родители выставили на улицу. Я был хоть и наимладший, но, однако и самый «наидявольский». Приложив ухо к замочной скважине, мне удалось подслушать их разговор…
Мама выпытывала у отца: «Как все прошло? Почему ты так долго?» А батя отвечал: «Сволочь это, а не болгарин!», – «Почему?», – «Ну, он сказал, мол, проваливай отсюда по-хорошему. И добавил, мол, не советую тебе искать следы твоих болгар в Сибири. А если поедешь, то помни… Обратного пути не будет!» Отец вышел от Георгия Димитрова и направился прямо в болгарское посольство. И так папа говорил маме, а я подслушивал через дверь: «Если желаешь, поедем! Я собираю детей и уезжаем!» Отправился он во второй раз в Москву, где уже готовили нам паспорта. А те два болгарина так и исчезли бесследно.
А как пришел 1935-й, мы уехали из Союза… Родители вынуждены были пойти на такой риск – бросить все имущество и с пустыми руками поехать в Болгарию. Большой дом, хозяйство, в восемь гектаров двор –все оставил мой отец. Куда мы поедем в Болгарию, и кто нас там примет – такой вопрос не стоял.
В болгарской школе меня перевели на один год назад, чтоб освоился с языком. Болгарский я выучил очень быстро (Когда мы жили в Союзе, никто из нас не знал болгарский, кроме отца). Устроились мы здесь, в Пловдиве, только благодаря отцу – он был очень трудолюбив. Какое-то время жили в его родном селе Дебелеце. Впрочем, сейчас это уже город. После возвращения из России, как я уже говорил, мне пришлось во второй раз пойти в четвертый класс. Отец вместе с сестрой и мамой уехали в Пловдив. Он там имел некий лев (рубль, долю) от наследства… А мы с братом остались в Дебелеце, чтобы завершить обучение. Я поступил в 5-ю гимназию в Пловдиве. Там окончил третий класс. Потом записался в техникум. А 23 сентября 1943 года меня призвали в армию.
По какой-то случайности я попал в 5-й воздушный полк. Его командиром являлся Йончо Йоневски – двоюродный брат отца. Я всегда желал стать летчиком, поэтому летом часто забирался куда-нибудь повыше, и прыгал в реку Марицу – мне это очень нравилось... Однажды, когда брат приехал ко мне на свидание, я попросил его: «Скажи папе, что я любой ценой хочу стать летчиком! Попроси, пусть он поговорит с дядей». Папа приезжал на аэродром, и они с Йончо обсуждали мою просьбу…
В один прекрасный день после учебных занятий появился старшина и спрашивает: «Кто здесь Петр Томов?» Отвечаю: «Это я», – «Ну, собирайся! Что-то тебя командир зовет». Хотя я старался всегда быть безупречным в службе, но все-таки слегка испугался: «Я что-то натворил?..» Ответа не последовало. Ну, что ж, я пришел, и как полагается младшему по службе, доложил, кто я, что я…
Командир произнес: «Тихо, тихо! Сейчас скажи-ка мне, хотел ли ты стать летчиком?», – «Так точно!» – воскликнул я словно безумный, – «Хорошо! Есть у меня одна мысль…».
В тот период времени (шел 1943-й год) из Софии прибыла комиссия с целью набрать парашютистов для учебы в Германии. Капитан Алайков решил собрать всех тех, кто пожелал бы стать парашютистом. И Моров Ванька (погиб в 1944 году во время Первой Фазы) говорит: «Пешка, давай пойдем! Будем прыгать с высоты!» И таким образом все закрутилось-понеслось...
На экзамен явилось 80 человек, восемь из них приехали с пловдивского аэродрома. И тут меня заметил командир Йоневски: «Петьо, а ты куда?!» Я еще подумал: «Он меня сейчас точно побьет!» Подходит ко мне: «Никуда не ходить! Мы с твоим отцом уже отправили на тебя запрос». Хорошо бы, но тут вмешался Алайка: «Как? Да он же у меня третий из лучших. Сейчас будем проводить новые испытания. Даже не смейте!» И командир так разозлился, – а я стоял по стойке смирно – выписал мне затрещину. Мое ухо издало некий звук, что-то вроде – «Дзиннь», шапка слетела. «Экий осел», – сказал мне Йоневски, повернулся и ушел. Алайков же, как ни в чем не бывало, спросил: «Каково тебе, мальчик? Что-то случилось? Немного красные у тебя щеки, но в остальном, мне кажется, все хорошо». На другой день мы прибыли в Софию, в аэропорт «Враждебна». Шел сентябрь месяц…
В Брауншвайг отправились осенью 43-го. В Гара-Бов наш поезд столкнулся с другим поездом. Пришлось стоять два дня. Вместо Брауншвайга нас отправили в Сербию, в Кралево. Брауншвайг каждую ночь бомбардировали и возможно, поэтому нас решили пока поберечь и дать нам окончить школу. В Кралево я завершил полный курс обучения, и стал настоящим парашютистом. Наш инструктор (все инструктора были немцы), когда я учился в школе, не звал меня по имени, а почему-то окрестил Томич – «Томич, ком хиер!» И все в дружине стали звать меня Томичем.
После того, как мы вернулись, меня направили в Скопье в Военно-воздушное училище связи. Там я обучался на бортрадиста. Спустя шесть месяцев возвратился обратно в Телиш, откуда отбыл в долгожданный отпуск. Дома удалось погостить всего три дня. Девятого сентября пришла телеграмма, в которой сообщалось, что мне приказано явиться на аэродром «Враждебна».
Поезд прибыл в Софию, я вышел в Подуене и добрался до «Враждебной». Там мне встречается наш ротный командир, – помню его очень хорошо – поручик Бончев: «Томов, шагай в часть, возьми все, что полагается, и догоняй нас!»
На товарной станции загружались целую ночь. В итоге, погрузили все необходимое, сели на поезд, который доставил нас в Кюстендил. Там всей дружиной проторчали еще два дня. Наконец-то, прибыли на фронт – мы сменили возле Стражина (Между Кюстендилом и Куманово) другую нашу часть.
По шоссе действовали танкисты майора Гюмбабова, а мы держали правый фланг у реки возле Стражина. Там для нас и начались первые бои. На второй или третий день я был вместе с одним моим коллегой из Стара Загора. И в какой-то момент я его жду, а он все не идет. Пару раз крикнул ему: «Гоче! Гоче!» Тот молчит, а головой почему-то уткнулся в землю... Потянул его голову, и как она повернулась… смотрю – пулька-то точно под каску… Без шума, без стона – я даже не услышал ничего! У меня мороз по коже! Обернулся, туда-сюда, побежал звать санитаров. Второй раз на него глянул – дырочка от пули и струйка крови…
Тогда я еще действовал без радиостанции. Мы уже дошли до Крива-Паланка (возле болгаро-македонской границы), а грузовики с оборудованием, выехавшие из Кюстендила, никак не могли нагнать нас. И вот там уже началась серьезная битва. Тогда где-то полностью сгинул минометный взвод Паскалева…
Сразу же после Крива-Паланка есть один монастырь, Старо Нагоричане (возле Куманово). Там меня ранило в руку, да так, что два моих пальца висели на одной коже. Я полз через какой-то виноградник, и вдруг что-то обожгло руку… Поглядел – все в крови! Что ты будешь делать? Положил в карман, руку-то…
|
| Знак Томова, сданный им в музей |
На «моторе» отвезли меня в лечебницу, в Крива-Паланка. Там попался знакомый доктор Иванов из Пловдива. Напротив пловдивской Торговой гимназии на втором этаже здания стоял рентгенный аппарат. Он там работал. Если мы сбегали с уроков из училища, то обязательно шли туда к нему за справкой. И вот десять дней я пробыл в больнице – меня все никак не хотел отпустить добрый доктор: «Ну, что мне с вами делать?! Хорошо, раз вы так настаиваете, то езжайте. Не могу спорить с вами!» Стянули мне все в одну шину, потому что я мог действовать с помощью других пальцев, и отпустили. Свою часть я нагнал у Страцина.
Противник сидел на господствующих высотах и забрасывал нас минами. Крепко же они били по нам из Страцина! Два танка переползли через дорогу и застряли там. За ними попыталась проскочить пехота… Мы же находились на правом фланге. С этого момента я уже действовал с радиостанцией – из-за ранения меня на нее перевели. Радиостанция «Дора 2» – штука тяжелая, почти 30 кг. Все время таскаешь на горбу как ранец. Где не появлюсь с радиостанцией, всякий от меня бежит подальше.
На одном месте залегли. Ноев в десяти метрах от меня из кустов кричит, чтоб я подошел к нему. Добрался до кустов, устанавливаю рацию. Звучит приказ: «Быстро, войти в контакт с тяжелой ротой!»
Тяжелая рота действовала с другой стороны шоссе, поэтому не было возможности связаться с ними. С высоток Страцина немцы видели все как на ладони и били нас оттуда очень жестоко… Только развернусь, нажму зуммер, по мне начинают бить. Сунулся в другое место, уже кто-то опять кричит: «Слушай ты… ебать… двигай отсюда! Сейчас устроят порку тебе, и твоей радиостанции». Ладно, я осмотрелся. Сзади меня скалы. Сказал сам себе: «А почему бы не сделать следующий номер?..»
Был у меня длинный кабель. Я его забросил наверх скалы, а сам укрылся в 20 метрах за другой. Давай передавать: «Дойчланд капут, Дойчланд того-этого…» Тут как начали сыпаться их мины на меня... да так, что со скал покатилась куча камней. Радиостанция – в куски! Хорошо, хоть сам жив остался.
На другой день меня снова вызвал Ноев. Мы тогда являлись штабной ротой. От нее на тот момент уже почти ничего не осталось. К тому же теперь еще была потеряна рация. Я старался держать себя так, что в этом виновен не я, а те, кто нас обстреливал с высот. Ноев же, смотрел на шоссе, по которому остервенело лупили немцы. Как следствие успеха в попытке по расчистке путей несколько наших танков уже ползли вверх.
Все бы хорошо, но мы по-прежнему не имели никакой связи. Ноев повернулся ко мне: «Томич, есть необходимость пойти и наконец, найти тяжелую роту!» Я, как глянул на шоссе, так и похолодел. Там каждую минуту падает снаряд и поднимается пламя разрыва… С горы-то им видно все! «Ты должен любой ценой связаться с ними! – и этак смотрит на меня, – Ну, что тебя испугало?» А я ему говорю: «Что меня пугает, то пугает. Но то, что надо сделать, я сделаю!»
И начал я сложную игру. Как упадет снаряд, я в ту воронку. Жду следующего. И пошел-пошел помаленьку – так, так, так… В какой-то момент, наконец, исчез из поля зрения немцев. Таким образом, смог добраться до реки.Падали мины… но уже далеко от меня.
Добре, перешел реку. Теперь снова требовалось выбраться на берег, чтобы найти, наконец, эту тяжелую роту. Ну, пора!
Все прошло гладко. Я имел счастье, найти командира роты и доложить ему все, что мне поручал наш командир. Назад вернулся уже ночью. А ротные «папочки» спрашивают: «Ну, ты жив ли?!», – «А что это вы?..», – «А то, что мы наблюдали за тобой, и как ты скрылся в одном месте, и точно там упали два снаряда! Ни кустов не осталось, ни камней. Как это у тебя получилось?», – «Потому что, испугался. А страх дает силу и здравый смысл».
|
| Орден Томова, сданный в музей |
На следующий день бои продолжились. Мы достигли подножия Страцина, и начали забираться вверх на скалы. Наша артиллерия, – ошибочно ли, нет ли, – взяла, да и начала обстреливать, скалы-то. Ноев разгневался, вырвал телефон у того артиллериста, что корректировал огонь, и начал командовать артиллерией сам: «Два налево, так вашу!..» Он выправил игру. А иначе много бы наших парашютистов погибло от своей же артиллерии. Немцы же, увидев зарю, начали отступать.Наверное, еще и благодаря тому, что армия генерала Станчева уже двигалась из Скопье. И может быть, поэтому же мы потом имели счастье войти в Крива-Паланка без единого выстрела.К вечеру после напряженного штурма мы взяли Страцин. В городе обошлось без рукопашной, дело решили исключительно стрельбой. Германцы отступили в ночь…
На рассвете, когда взошло солнце, я проснулся от того, что окончательно замерз… Оглянулся вокруг. Сижу в каком-то блиндаже, рядом зеленая шинель. Немецкая! (Мы-то были одеты только в парашютные ветровки). И получается, пока я спал, то легонько тянул на себя эту зеленую шинель, чтобы хоть немного согреться. Присмотрелся – три трупа… Я спал рядом с тремя убитыми германцами! Еще сказал тогда: «Надеюсь, не проснутся, мать их…» Кто-то из ребят узнал,и потом вся дружина потешалась надо мной: «А если бы они проснулись, что стал бы делать?»
В Страцине после штурма собрали всю дружину целиком. И там «Всадник без головы» (Так между собой десантники звали генерала Стойчева. С намеком на конноспортивную карьеру генерала. Прим. – С.С.) торжественно произвел всех кандидат-подофицеров в подофицеры (старшины).
После взятия Страцина мы продолжали наступать в направлении Куманово, к которому подошли примерно во второй половине дня. Глядя на Куманово, я спрашивал у соседа: «Ну, фабричные это трубы, или я ошибаюсь?..» А ночью почувствовался мощный взрыв, словно землетрясение. И когда я посмотрел туда через день – труб уже не было.
Говорю: «Ясна картинка». Подошел ротный командир Бончев. Спрашиваю его: «Господин поручик, знаете, что здесь уже нет ни единого немца», – «Ладно тебе. Откуда знаешь?», – «А где, по-вашему, заводские трубы?», – «А ведь верно!»
Дело в том, что те трубы немцы использовали как сторожевые вышки. После подрыва труб они спокойно собрались и ушли. Эти номера немцев известны… К примеру, посадят пару человек на мотоциклы и перебьют кучу народа. Пулемет в коляске, другой рулит – и пошел колотить. Так вот образом они держали Страцин с небольшим количеством народа.
В Куманово нас встречали с цветами. На два дня мы устроились в училище. На третью ночь упросил командира отпустить меня в Скопье. Там жила моя тетя, я знал адрес и хотел проведать ее. Взял «мотор», поехал, увидел своих родственников. А тетя вдруг говорит: «Петьо, есть ли у тебя грузовик? Давай, загрузим его багажом, и мы с твоим дядей переберемся в Софию!» Мой дядя – македонец. Они с тетей в свое время решили перебраться в Скопье, но война настигла их там, и не было никакой возможности вернуться.
Во время Второй фазы хлебнули проблем. Пришлось отдать два штабных взвода: один из штаба в Третий корпус, а второй – в Четвертый корпус. Меня назначили преподавать азбуку Морзе молодым солдатам. Все бы хорошо, но однажды ночью часть наших «старичков» заодно с ротными командирами схватили меня и утащили в другой барак – «Томич, готовься и ты с нами!» Я посмотрел, посмотрел на них: «Да хоть сейчас, давайте!»
Первый снег застал нас уже в Белграде. После того на грузовиках добрались до Печа (венг. – Pecs). Настоящие бои начались возле города Надьятад (венг. – Nagyatád). На тех позициях пробыли около двух недель. И вот там у нас погибло много молодых и самонадеянных парней. А все потому что «старички», коих «отшлифовало» еще во время Первой фазы, ходили по окопу нагнувшись и особо себя не показывали, а эти новички все тянули шею, чтоб увидеть нечто… Его со снайперского прицела – цык! Глядишь – один протянул ноги, второй протянул ноги... Нет, ребята, здесь такой ярмарки не будет! Как только увидел того, который был офицером, сказал: «Слушай-ка, ты! Командуешь ротой, бля, так хоть ты внимательней будь, бля!», – «Эй, ты меня еще учить будешь!» Говорю ему: «Давай-ка, я тебе кое-что покажу!» Нашел вилку, прикрепил к ней зеркальце – «Присядь-ка рядом со мной!» Навел зеркальце на солнце-то… Тут же пуля – цык! Прямо в зеркало! Так вот и убивают наших-то, этакие дьяволы! Да еще и не видишь, откуда бьют. Поэтому я его просил и вправлял ему мозги, дабы он не подставлялся и смотрел за другими. С этим делом ведь не шутят. Основная цель – выполнить работу, и при этом остаться в живых. Иначе, за каким чёртом ты на войне?
|
| Парашютисты на параде |
Там (возле Надьятад) из наших парашютистов никто не погиб. Только один угодил в беду. Один «дойчо» (Дойчо – ганс, фриц. Прим. – С.С.) крикнул нам что-то обидное. И наш имел дурость высунуться и заорать: «Дойчланд капут! Шайзе! Швайн!» Пока кричал, успел получить порцию свинца. Потом скончался в больнице.
Меня самого снова ранило точно на 16 апреля. Нас тогда распределили по одному парашютисту на каждый танк, для их охраны. Парашютист двигался в 20 метрах позади танка. Если покажется некто с «Танков юмрук» (панцерфауст), то ты должен защитить танк. Ведь танкист смотрит только через маленькую амбразуру в броне. Что он там увидит…
Штурмовали очередную высотку в районе Ястребац (Вероятно ошибка памяти. Ястребац в Сербии, южнее Белграда. Прим. – С.С.). Я как глянул – вокруг лес, а мы в поле, все равно, как на блюдечке. Деваться некуда: оглядываемся, бежим вслед за танком… Мне тогда показалось, что прошло очень много времени. Я приподнял голову, и за танком увидел деревья. Сказал вслух: «Е-е-ей, немного осталось! Доберешься до леса – ты спасен». Подошли к лесу, танк впереди меня остановился. Эти лесные участки в Венгрии очень широкие и густые. Пробираться сквозь них довольно мучительно. Однако по найденной тропинке через лес я смог выйти к винограднику. И как прошел его, гляжу – несколько болгарских солдат из других частей. Видимо, они появились с другой стороны, чтобы окружить Ястребац. Я забрался в какую-то старую постройку, отворил ворота – раздутые туши коней, коров… В нос ударил тошнотворный запах, и я тут же выбрался и осторожно двинулся дальше.
Гюмбабов и Ноев, в это время сидели в танке и наблюдали за мной через триплексы. Ноев заметил, что один парашютист спокойно расхаживает по винограднику. Позже он понял, что это я.
Вовремя заметив, что сверху с правой стороны бьет пулемет, я решил ползти. За виноградником на пригорке виднелся дом. Немцы, словно кроты, сверху подвели к нему лабиринт окопов. Из подвала того дома и бил пулемет. Я решил приподняться, дабы получше рассмотреть, что происходит. Дом находился в десяти-пятнадцати метрах от меня. Сказал себе: «Можно бросить одну гранатку тому приятелю пока он меня не видит. Таким образом можно заставить его замолчать». И вдруг в окне дома показался оружейный ствол! И пока я оглядывался, он врезал по мне, а затем исчез. После выстрелов я почувствовал боль в ногах и упал…
Упал, и хорошо еще, что скатился в яму у дороги. Мой приятель Стефан Иванов Дамянов видел, как меня ранило. (Ноев и Гюмбабов, те разглядели только то, что я упал). Стефчо подобрался ко мне, потянул за ноги, однако увидел, что я тяжело ранен и держусь руками за живот. Он попытался вытащить меня, но следующими выстрелами ранило в грудь и его. Тогда танку дали приказ подойти ближе и закрыть нас. Из дома стреляли по дорожке, не давая нам поднять головы. И танк влупил из орудия по тому дому! Думаю, от него точно ничего не осталось.
Так вот меня и умыкнули из-под обстрела, укрываясь за броней танка. Где-то там потерялся мой пистолет. Куртку с дыркой от пули я хранил до недавнего времени. На один палец она прошла мимо позвоночника.
Подшел Ноев и так грустно глянул на меня. «Томич, выше голову! – хорошо бы, но я вдруг начал харкать кровью. На животе-то все разорвано, – Томич, главное не бойся!» Гляжу на Ноева, – так хорошо его помню, словно сейчас вижу перед собой, – а он плачет… Он сильно ко мне привязался, этот Ноев. И слезы у него капают – «Томич, парашютисты не умирают так просто!» Еще как умирают. На другой день он сам там сложил голову! И не только он, да еще и ротный командир Иванов, и Гюмбабов с двумя танкистами – поручиками. А вокруг уже вовсю цвела сирень…
До вечера меня успели перетащить назад через виноградник, а после того отправить на машине в село. Ночью сделали операцию – меня, как следует, заштопали.
В комнате я лежал с двумя офицерами, да потом еще принесли одного раненого в живот. Санитары и сестры в таких случаях всегда предупреждают: «Воды не давать!»
Этот раненый был очень хороший паренек. Наши кровати разделял стол, на котором стояла ваза с сиренью. Похоже, он так и не справился с этой работой – терпеть боль, и все звал и просил санитара дать ему воды. А они только увлажняли ему губы ватным тампоном. И это являлось его спасением! Но в какой-то момент я чуть было не вывихнул шею, потому что был весь в бинтах… Он схватил вазу, выкинул из нее сирень и проглотил воду. Промелькнула мысль: «Конец ему!» Я закричал: «Санитар! Санитар!» Через какое-то время тот появился: «Что случилось?» Говорю: «Смотри-ка, воду-то выпил этот человече!» Санитар перекрестился: «Бог да его прости!» Через полчаса парнишка отошел…
После того, как меня залатали, на другой день чувствую – забинтован, все нормально.
Все бы хорошо, но начала расти температура: 39, 40, 41… И держится беспрестанно.
Уже начал волосы на себе рвать. Месяц, два прошли – температура не спадает. Пошла молва по коридорам: «Томич отходит».
Закончилась война. Все закончилось к 5 мая. Но даже в этот день погиб один из наших парашютистов. Решил пошутить с гранатой, и от таких шуток он для начала лишился руки, а затем, как я понял, скончался.
На четвертый месяц разрезали меня во второй раз. Внутри все гноилось… Мои потроха вычистили, уложили назад и снова зашили. Не помню, сколько времени минуло, один день чую, кто-то трясет меня. Отворяю очи – санитар: «Давай-ка, вставай! Поешь-ка немного!» Оказывается, я проспал двое суток.
Потом появились мои однополчане. Они поведали мне обстоятельства смерти Ноева. Надо признать, «дойчо» имели очень хороших наблюдателей. Я хорошо изучил их фокусы. Допустим, сидит один скрытно на дереве, наблюдает, и командует минометами. Там «дойчо» применили минометы с прыгающими минами, которые после падения подскакивали и просто косили народ. Ужас! Наши парашютисты тогда сильно натерпелись страху от этих прыгающих мин.
(Вероятно, речь идет о немецких осколочных подпрыгивающих минах обр. 38 года для 81-мм миномета. Масс – 3,5 кг. Маркировка: 8 cm Wgr. 38.Прим. – С. С.)
Ноев, Гюмбабов, Иванов и те два поручика сидели на лесной поляне у танков. Пообедать решили, понимаешь ли. Тут падает мина – и все бито одной картой!
Санитарным поездом раненых доставили в Софию, в один из госпиталей, который располагался в XI гимназии. По моей просьбе меня перевели в военную больницу Пловдива, тогда она называлась «Католической». И тут лежал до тех пор, пока не поправился.
|
| Парашютная дружина 1 Болгарской армии. 1945 год София |
После выписки меня признали инвалидом войны, назначили пенсию. Однако я ее получал только два года, потому как был посажен в тюрьму на срок в 15 лет! А осудили меня за: «бунт, террор, насильственное свержение власти, саботаж и шпионаж». Но это все клевета! А наклепал на меня тот, кому я давал сигареты. Работая кассиром в кооперации «Военноинвалид», я ссужал ему сигареты в долг, хотя и не имел на это права. Он тоже был инвалид – потерял на войне руку. Его взяли как организатора заговора. Есть у меня один одноклассник, который в то время ударно трудился в Государственной Безопасности. А ведь был одним из самых слабых в нашем классе. Но у него в ГБ нашелся какой-то родственник, большой начальник… Он вел расследование и кажется, обещал этому инвалиду немного сбросить с его «пятнашки»: «Чем больше сдашь людей, тем быстрее выйдешь из тюрьмы! Хорошо ли ты знаешь вашего кассира? Что можешь сказать про него?», – «У него есть дядя в Америке…» А я имел родственников и в Америке, и в Советском Союзе. Вот он так клепал на меня, клепал…
Восемь лет я сидел в Пазарджике – с 1952 до 1959 года, не считая предварительного ареста. Когда сел, уже был женат. Жена меня ждала. Но дети выросли без отца…
В тюрьме не болел, не кашлял, а вместе с генералом Станчевым работал художником. Будучи его учеником, сильно привязался к нему. После освобождения устроился шофером в Военно-медецинский институт. Сейчас в пенсионерах. Имею дочь и двух внуков.
(Кирил Николов Станчев родился 14.XII.1895 года в Кюстендиле. Окончил Военное училище в 1916 году, произведен в подпоручики. Генерал-лейтенант с 18.XI.1944 г. Один из основателей и руководителей републиканского «Движение на капитаните». В 1935 г. обвинен в участии в антимонархическом перевороте, уволен и осужден на смерть. Приговор изменен на пожизненное заключение. В 1940 году Станчев амнистирован. Участвовал в нелегальной деятельности в Софии, в подготовке и проведении переворота от 9.IX.1944. Член делегации установившей связь с командованием III украинского фронта. 11.IX.1944 г. повышен в звании до генерал-майора. Командовал 2-й Болгарской армией. В 1946 году уволен и приговорен к пожизненному заключению за организацию нелегальной военной организации «Военен съюз». Освобожден в 1958 г. Умер 11.IV.1968. В 1990 году реабилитирован, а в 1992 повышен в звании до генерал-полковника – посмертно. Прим. – К. Г.)
* * *
Что могу сказать о политических офицерах? Захариев – прекрасный человек! Почтителен, скромен, культурен…
На второй день, после того как у нас появился политический командир, потребовалось направить людей в разведку. Тогда еще погиб Иван Моров, мой хороший приятель. Семь или восемь человек тогда пошли – всех перебили. И Захариева с ними. Я его почитаю и уважаю. В моей комнате на стене в рамке висит список погибших парашютистов.
Захариев там тоже есть. Часто на него гляжу.
Награды? При Страцине я получил орден. За ранение, за те пальцы. На меня тогда обратил внимание Ноев – с перевязанной рукой я штурмовал Страцин. Может быть, там и решили меня наградить.
Второй орден получил в Венгрии, когда меня снова ранили.
Впечатление от немцев? Прекрасное! Во всех отношениях. Я сам лежал в больнице с одним немчиком в Венгрии. Это почему-то очень сильно возмущало наше начальство… И раненый-то – совсем дитя! Ну, лет 17 ему было, максимум 18. Нам, помню, тогда давали шоколад на десерт, а ему – нет. Так я отломил половину плитки и отдал ему... Он посмотрел на меня, не выдержал – слезы так и брызнули из глаз.
Немцы были очень смелые. Смелые и находчивые! Мы должны учиться у них.
Русские? Постоянная пьянка! Был у меня приятель, офицер. В Пловдиве на рисовой фабрике тогда размещались русские. Один офицер, майор… он, кстати, не пил и не курил, а это большая редкость среди них! Так вот однажды он мне сказал: «Петьо, меня направляют в командировку в Румынию. Я тебя возьму с собой». Я решил поехать с ним. Штаб Толбухина тогда располагался в одном порту. Ему надо было туда попасть по каким-то служебным делам. Он мне написал документ, что я его ординарец. «Давай, – говорит, – возьми в Румынию один чемодан сигарет. Там их продашь и купишь что-нибудь интересное». Я спросил его: «Ты меня там случайно не оставишь в Румынии, нигде?», – «Как же я тебя оставлю?! Сейчас я тебе принесу форму». Дал мне гимнастерку, бриджи… сапоги были у меня. И документ подписал, печатью ударил. По службе он поехал в тот городок, а меня оставил на вокзале: «Тут до вечера меня жди, потому что тебе со мной нельзя. Будут тебя кто спрашивать – придумай, что наврать».
Много русских солдат, ехавших в отпуска, собралось вокруг меня. Поскольку я русским владею перфектно, завязался разговор. На их вопросы я отвечал: «Командирован в Болгарию, то да сё…». Один обрадовался: «Е-е-е, я сейчас напишу письмишко, а ты его отправь из Болгарии!»
Таким образом я собрал целую кипу писем. Тут вернулся майор: «Как дела, всьо в порядке?» Говорю: «Да, все нормально. Только что с этими письмами делать?!», – «В Пловдиве отнесешь на почту, и готово». Есть среди них хорошие люди. Но большой процент, в сравнении с немцами, очень плохих людей. У немцев нет краж, нет насилия… Но эти русские, они – смелы, просто безрассудно смелы. Он, как ударит два-три стакана, и уже не помнит, что творит.
Отношение командира к солдату? Я сам поступил в армию еще при царе Борисе, клятву ему давал. От родителей я попал ротную семью. Наш ротный старшина любил солдат, как своих детей. Он их поколачивал, но этим он вразумлял их. Солдаты между собой хорошо ладили, по крайней мере, до событий 9-го числа. После того бывали случаи, солдаты увидят офицера, то шапку – под мышку, а руки – в карманы… А тот молчит. Для меня это не офицер! Не!
|
| Учения |
Венгры? Как мы приближаемся к какому-либо городку, сразу пытают нас: «Есть ли среди вас русские войска?» Они относились к нам хорошо.
Македонцы? Я, как бы вам это сказать, их не очень-то люблю. Они не произвели на меня хорошего впечатления. Потому как сколько раз в Скопие сам был, в Куманово был – всегда одна и та же песня: «Твою маму, болгарскую!» И как только слышу такое, это выводит меня из себя!
Психологические последствия войны? Нет! Не чувствую никаких изменений!
Уверен ли, что сам лично убил кого-то? Лично я? Там нет времени смотреть да проверять. Если засмотришься, то может так быть, что дальше все пойдет без тебя...
Перевод интервью из книги EХО ОТ ВОЙНАТА
Составители: Константин Голев, Мариан Гяурски
Редактор: Владимир Станев
Издательство „Фоли Арт”, 2011
| Интервью: | К. Голев |
| Перевод и лит.обработка: | С.Смоляков |
Выдержка из современного описания истории парашютной дружины: «18 сентября парашютная дружина зачислена в 1-ю Болгарскую Армию. 10 октября выдвинулась из Кюстендила в район Крива Паланка и Куманово, где была брошена в бои за Стражин и Страцин. Новая власть неособенно доверяла получившим немецкую подготовку парашютистам и находит способ избавиться от них: при Стражине и Страцине элитная боевая часть болгарской армии, обученная десантированию и действиям в тылу врага, была использована как обычная пехота. Десантники в пехотном строю вынуждены были атаковать укрепленные пулеметные гнезда немцев. Во время атаки при Стражине командовал поручик Станимиров. Дело дошло до рукопашной схватки. Немецкие позиции были взяты, но цена оказалась огромна – из 470 парашютистов 56 были убиты, 151 ранены. Победный ход дружины во время первой фазы войны – Стражин, Страцин, Старо Нагоричане, Куманово. Командир дружины капитан Ноев отбывает в Софию. Командовать в его отсутствие назначается поручик Станимиров. Он руководит дружиной от операции при Старо Нагоричане до захвата позиций около Куманово, когда капитан Ноев возвращается. После взятия Куманово парашютисты отбывают в Софию. За участие в боевых действиях дружина получает орден “За храбрость».