Я буду рассказывать о том времени, когда мы вели войну против друг друга, и о моём отношении к нему. Сегодня это уже невозможно понять. До того как наша сторона начала войну, - у нас ведь не было друг к другу никаких претензий! Ваш народ мне всегда нравился, - не тот, который был на фронте, а население. Когда у меня с ними были контакты, - все равно по какой причине, всё равно, из нижних они были, или из верхних слоев, - это были такие симпатичные люди, очень дружелюбные! И так я чувствую симпатию к русским до сих пор, хотя прошло 70 лет.
В 1939 году мне было 15 лет. Когда началась война, я жил ещё дома, с родителями. В этом возрасте чувства еще формируются родителями. Мы думали то, что думали наши родители. А они были очень недовольны. Родители в любом случае не любили правящий у нас режим.
Почему? Люди обычно говорят, что Гитлер дал работу.
Это хороший вопрос. В деревне, из которой я родом, жили в основном крестьяне: там была часть населенного пункта, которая называлась "Фабрика". Там работало 600-700 человек. В это время многие люди из окрестностей получили там работу. Именно эта округа давала понять, что режим будет иметь успех. То, что моим родителям сначала всё это не нравилось, было вызвано тем, что мой отец был по-другому ориентирован. Он был католик и голосовал за центристскую партию, активно участвовал в её работе. Но они запретили эту партию, и это разозлило моего отца. Поэтому он плохо относился к национал-социалистам, он их не любил. И это, скорее всего, имело религиозные причины. У нас все люди были строгие католики. Моя семья происходит из графства Глатц, - его давно нет. Его выкупили у Габсбургов, и графство Глатц стало Пруссией. [Пруссия получила Верхнюю и Нижнюю Силезии, и графство Глатц по Бреславскому миру 1742 года]. Но это еще долго в тебе отдается. Поэтому мой отец этого не хотел.
Эта была немецкая деревня или немецко-чешская?
Немецкая.
В какой школе вы учились?
Сначала я посещал народную школу, а с 1939 года я два года посещал торговую школу.
Вы были в Гитлерюгенде?
Нет, - и я был исключением. Но я доказательство того, что вступать в Гитлерюгенд было не обязательно, если ты этого не хотел.
Это отражалось на дальней карьере?
Нет, в Вермахте об этом вообще не спрашивали.
Вы можете что-то рассказать о французской кампании?
Нет, я в ней не участвовал.
Как вы восприняли начало войны с Советским Союзом? Вы думали, что это будет так же быстро, как во Франции?
Если говорить о родителях и о настроении в деревне, - люди в целом считали, что с самого начала война уже проиграна. Надо было просто посмотреть на карту! Это было, собственно, безумие, - было понятно, что эту войну нельзя выиграть. Но, учитывая победы в первые полгода, люди думали, что может быть и получится. Однако первое поражение под Москвой было очень тяжелым, и тогда многие сказали, что война на этом проиграна. А когда я говорил с людьми в Вермахте, - они больше не верили…
У вас в деревне зимой 1941-1942-го годов собирали теплые вещи?
Да. Это делалось добровольно.
Вы что-то сдали?
Да, но я не помню, что именно. Я этим не занимался. Я тогда учился в торговой школе и проходил практику на таможне. А потом я был в Имперском Трудовом агентстве: 9 месяцев, с начала марта до декабря 1942 года.
Все началось с того, что я получил повестку, потом я пару дней был дома, - и за эти несколько дней, когда я был дома перед тем как покинуть родину, пришло письмо, что погиб мой брат. Он был на два года старше меня. Можете себе представить, с какими чувствами я покинул дом! Я служил в Трудовом Агентстве, и оттуда мы попали в Брест-Литовск. В Брест-Литовске мы получили форму и оружие, и в Пилсудских казармах прошли обучение пехотинцев. Пилсудский был польский маршал. А город Брест-Литовск был польским до 1939 года. Потом это был, собственно, русский город. В 1939 году был договор между Германией и Россией и они после этого снова включили восточную Польшу в Советский Союз.
Казармы располагались в городе или в крепости?
На окраине города.
Там были следы боев в казарме?
Нет.
Какая униформа у вас была в Имперском Трудовом Агентстве?
Смесь хаки и коричневой формы, кепка. Ничего особенного! И я не долго был в Имперском Трудовом Агентстве в Брест-Литовске: только два месяца подготовки, а потом мы, как служащие Трудового Агентства, - но не как солдаты, - попали на Украину.
Сначала мы были в Волновахе, а потом в Мариуполе – городе на Азовском море. Там мы работали, разгружали вагоны с горючим. Они приходили туда, разгружались, и бензин по необходимости отправлялся дальше на фронт. Там у нас были хорошие контакты с гражданским населением. В декабре 1942 года мы вернулись на родину. Но в январе 1943 года меня призвали в Вермахт. Я был неподходяще одет, потому что я думал, что мы останемся на родине еще на три месяца, - но нас сразу послали дальше, в учебную часть.
Часть, в которую я был призван, формировали в Глатце, в моем родном городе. Там нас и одели. Мы получили униформу, а гражданскую одежду мы послали домой. Нас отвезли на учебный полигон в Ной-Хаммере, в нижней Силезии. Там нас вооружили, мы получили карабины. Оттуда отправляли транспорты в северную Россию, а именно в район Луги. Дальнейшее моё обучение на пехотинца проходило одновременно с боями с партизанами. Партизаны тогда были по дороге от Луги на юг, - где располагается город Псков. Там мы воевали с партизанами. Я должен сказать, что это никак не влияло на наши отношения с местным населением, с которым во время этих боев у нас часто были контакты. Их, в общем-то, не интересовало, что мы делаем с другими. Так я воевал там до декабря с партизанами, и одновременно проходил обучение. Там, в одном городе под Лугой, я и получил настоящую пехотную подготовку.
Как выглядела эта пехотная подготовка?
Очень просто. Четыре недели занятий: как нужно лечь в пехотную цепь. Это я стал пулеметчиком, - а остальные были с карабинами.
Каким номером?
«Стрелок-один». В пулеметном расчете еще были второй и третий номера, они должны были носить патроны. Это был легкий пулемет.
МГ-42?
Нет, тогда его еще не было. У меня был МГ-34. МГ-42 у меня тоже был, но позже. Он был слишком быстрый, расходовал слишком много патронов.
У МГ-34 были патроны со стальными гильзами?
Нет, я знаю только латунные.
С МГ-34 были проблемы? Какие?
Да, это правда, МГ-34 был чувствителен к загрязнениям. А МГ-42 имел, вероятно, большую устойчивость к загрязнениям, он был не такой чувствительный. Но как я уже сказал, он потреблял слишком много патронов.
Вы кого-нибудь помните из вашего расчета пулемета?
Нет, мы разошлись. Они постоянно менялись, потери были очень большие.
Как вас выбрали первым номером расчета пулемета, были какие-то критерии?
Меня никто не спрашивал.
Но какие-то критерии были? Вы хорошо стреляли?
Я никогда не думал об этом. Унтер-офицер меня в какой-то момент назначил. По какой причине - я не знаю.
Во время обучения вы бросали ручные гранаты?
Да.
Какие, с длинной ручкой или «яйцо»?
Обе, - и с длинной ручкой, и «яйцо». Но только один раз, там особо не было чему учиться.
В декабре я попал в дивизию, в которой я был до конца, - это была 93-я пехотная дивизия, берлинско-бранденбургская. Я силезец, но был в берлинско-бранденбургской дивизии. Мы воевали южнее озера Ильмень.
В отношении партизанам: как вам объяснили кто это, - бандиты или подразделения Красной армии, или преступники, которые живут в лесах?
"Преступники" нам никогда не говорили. Но с ними я, молодой солдат, воевал девять месяцев. Они были неприятные. Знаете почему? У нас были потери, а у них – никаких! Они уходили в леса, - для этого нужно было знать местность. Между Ленинградом и Псковом есть озеро Пайпус [эстонское название Чудского озера], - они там все знали, они могли спрятаться. Они наносили нам потери, потом исчезали, и мы никогда не могли их схватить. Они даже не вступали в бой! Они ждали нас, и наверняка получали информацию, - потому что там, где мы были расквартированы, было много русских, дружески настроенных к ним, которые могли дать им информацию. В любом случае, они всегда были там, где их не ждали, и мы ничего им не могли сделать, мы не могли их найти. Это были неприятные люди.
У вас были люди из местных, которые могли вас провести, показать вам местность?
Да, - я думаю, что да. Они были не в нашей части, и я не знаю, насколько они были на нашей стороне. Я этого не знаю, но наверняка они вели двойную игру: у меня есть такие подозрения.
За борьбу с партизанами получали значок, - вы получили?
Нет. А был такой значок? Я такого значка не знаю. У меня есть штурмовой значок, но вот такого значка у нас не было.
В 93-й дивизии вы были в Ораниенбаумском котле?
Не, это было до меня, - когда я прибыл в дивизию, она оттуда пришла. Мы всё время стояли на позициях южнее озера Ильмень. Один раз нас оттуда сняли, - это случилось, когда шли бои за Невель. Тогда наш батальон сняли и отправили туда. Но в следующие два дня у нас были такие большие потери, что нас оттуда забрали и отправили на наши старые позиции на южнее озера Ильмень. Я могу вспомнить, что наших мертвых мы там похоронили в населенном пункте, который называется Пушкинские Горы. Я думаю, что позже созданное там нами немецкое кладбище было уничтожено, - иначе там еще сегодня было бы видно очень длинное кладбище недалеко от города.
От чего были потери: от артиллерии, пехоты, танков, самолетов?
Нет, не от самолетов. Самолетов в этом районе было не много, - ни русских, ни наших. Я не могу сказать, отчего были самые большие потери. Но артиллерия у русских была хорошая. И я не могу точно сказать, как долго мы еще были на озере Ильмень, - но потом мы все время отступали.
Потом мы были на позиции, которая у нас называлась «позиция "Пантера"». Я думаю, что город неподалеку назывался Опочка. Тем временем меня повышали: я стал обер-ефрейтором, потом унтер-офицером, потом фельдфебелем. Однажды произошёл такой случай: мне нужно было отвести пленных назад в батальон, на командный пункт. Я довёл их без каких-либо проблем, - но на командном пункте батальона мне поручили отвести их в полк. Это было примерно 10 человек. Дорога от командного пункта батальона до командного пункта полка шла через лес, - по крайней мере, большая ее часть. А я вел их один, и у меня был только карабин. Я ориентировался по маленьким табличкам, прибитым на деревьях. Я сказал пленным куда идти, они сразу это поняли, - и вот я шел за ними, и ни один из них не попытался сбежать. Они были очень мирные. Позже, когда я их сдал, я удивлялся, почему они не сбежали. Мне казалось, они тоже были рады, что все закончилось.
Позже меня отправили на офицерские курсы, - в военную школу. Это было уже когда был создан Западный фронт. Курсы были в Метце, в Эльзас-Лотарингии. 20 июля 1944 года я был в Метце в военной школе. В этот день у нас были учения в поле, поэтому мы узнали о произошедшем только когда вернулись в казарму. Мы помылись, и все отделение, 9 человек, сидело в нашем кубрике, и говорило об этом. Я тоже высказался. Я должен сказать, что мы, солдаты, высказывались очень открыто. Мы проклинали войну и людей, которые нас на нее послали. Я думал, что в этом кругу начинающих офицеров я могу высказать свое мнение. И я не сказал ничего другого, как "Жаль, что это не получилось". Я так сказал! Наступила тишина. Потом один, - только один, - возмутился тем, что я сказал, хлопнул дверью и пошел докладывать. Но его остановил старший товарищ, офицер. Он был примерно на 10 лет старше нас, и я до сих пор помню, как его зовут. Он его усадил и привел в чувство. Это случилось со мной 20 июля 1944 года. И этому человеку я навсегда остался благодарен. Я пытался найти его после войны, - но безрезультатно. После войны мы были разбросаны по всему миру. Это было очень значимое событие, 20 июля, - и я сожалел, что покушение не получилось. А другие, которые молчали, они думали точно так же, как я. Только один пошел докладывать. Я не помню, как его звали, но прозвище у него было "Доза". Я бы охотно встретился с ним после войны и поговорил! Но лично я думаю, что с этим донесением он бы не далеко ушел. Начальник инспекции был католиком, как и я. В Метце мы всегда вместе стояли в церкви, когда была месса. Понимаете?
Дело в том, что ещё раньше произошла одна история. Лейтенант, который нас обучал, который был начальником батальона в военной школе, - он придумал, что в воскресенье утром мы должны попытаться выучить песню. Представьте себе, фронтовые солдаты, - ха-ха! Я был в наряде на кухне. На построении мы должны были построиться вместе с батальоном, но сзади. И вот он сказал нам, что мы сейчас будем тренироваться, разучивать песню. Я попытался у него отпроситься, сказал, что я в наряде на кухне, - но он мне этого не разрешил. Разучивать песню в воскресенье утром, с пришедшими с фронта кандидатами в офицеры, в 1944 году! Это было так безмозгло, что я возмутился и ушёл, сказав, что я иду на кухню. Он посчитал это отказом выполнять приказ и доложил начальнику инспекции. Тому самому человеку, с которым мы постоянно по воскресеньям стояли рядом в церкви. По это дело я больше ничего не слышал, - а этот лейтенант сказал мне, что на меня у шефа «камень на полке», то есть, что я пользуюсь его расположением. Потом он, к сожалению, погиб.
Тем не менее, война продолжалась. За что вы воевали?
Не за режим. Как говорят - "за родину". Вы можете это понять, это все так связано, что ты забываешь свою жизнь и не знаешь, почему воюешь.
А за товарищей, - это было важно?
Об этом не было дискуссий! Это было общее дело!
После покушения на Гитлера был введен институт дополнительного контроля?
Да. Это были НСФО, национал-социалистические руководящие офицеры. Их все избегали. Но они и ничего не делали в Вермахте. Зачем они были нужны, я не знаю, я ни одного не встречал. Я даже не знаю, на каком уровне они были, - в ротах их не было. По-моему в батальоне их тоже не было. Может быть на уровне полка они были, я не знаю.
Ещё до выпуска из военной школы, мы четыре недели участвовали в боях западнее Метца, - но оттуда нас опять сняли, и все кандидаты в офицеры были произведены в лейтенанты и отправлены в наши старые дивизии, - те потребовали нас назад. Шёл 1944 год, это было время больших побед русских на востоке: летом 1944 года шло их наступление. Я прибыл в свою дивизию в Курляндию, - до нее уже можно было добраться на корабле из местности, которая он сегодня принадлежит Польше. Дивизия вместе с другими была отрезана, - там была оперирующая отдельно Курляндская армия.
Туда я попал, вероятно, в октябре. Я не помню точно. Это было уже 70 лет назад, а я уже совсем об этом не думаю. Мы об этом совсем не разговариваем. Это с вами я говорю между делом. А когда два солдата встречаются, они никогда не говорят о войне.
Почему?
Мы больше не хотим об этом думать…
Итак, тем временем я стал лейтенантом и получил роту в моей старой 93-й пехотной дивизии. Русские теперь пытались уничтожить Курляндский котел. Мы пытались им противостоять, и там, конечно, все время были тяжелые бои.
Когда вы на корабле прибыли в Курляндию, вы чувствовали себя потерянным, оторванным от основных сил немецкой армии?
Нет. Я думаю, совсем нет. На фронте ты всегда чувствуешь себя в какой-то степени покинутым. Там было не больше. У нас были более близкие проблемы - пехота перед нами.
В книгах по истории говорят о нескольких курляндских битвах. Во время третьей из них, 31 декабря 1944 года, меня ранило. Русские армии наступали, лежал снег, уже была зима. Мы вырыли окопы. Сто метров перед нами и сто метров за нами снега не было, - он весь был сожжен русской артиллерией. Наше снабжение в Курляндии было плохим. Был дефицит всего. А на русской стороне была артиллерия, - они причиняла нам большие потери. Но я опять не могу сказать, от кого от кого были большие потери: от артиллерии или пехоты.
И вот 31 декабря 1944 года меня ранило осколком ручной гранаты в левое бедро. Осколок неудачно попал и там остался, - в ахилловом сухожилии. Там чувствительный нерв, я не мог ходить. Но мне очень сильно повезло. Литовский крестьянин, у которого была лошадь и сани, отвез меня на главный перевязочный пункт, и в конечном итоге я попал домой. Меня опять на корабле отправили на родину, через порт из-за которого началась война, - то есть Данциг. Мы пришли в Данциг, оттуда меня отправили в лазарет в какой-то польский город, и я лежал там в лазарете.
Тем временем, 15 января началось большое русское наступление. Поэтому нас из этого лазарета перевели в Познань. Там я лежал всего пару дней, потому что их наступление делало такие успехи, что этот лазарет тоже должен был очищен. Нас 8 дней возили по Силезии, и нигде в лазаретах для нас не было мест. Поэтому я попал в Бад Гарцбург. Там я был до марта, потом меня перевели в Шпандау, на курсы для выздоравливающих офицеров. В конце концов, в апреле 1945 года, меня записали в ранг КВ [KV - Kriegsverwendungsfähig], - годен для военной службы, - и послали снова на Восточный фронт, который тем временем был уже на Одере. 1 апреля началось известное наступление на нижнем Одере у Штеттина, в Померании. Штеттин теперь тоже Польша, он лежит прямо на границе. Там у меня были столкновения с врагом.
Когда вы стали фельдфебелем, вы перестали быть первым номером пулеметного расчета. Вы получили штурмовую винтовку?
Сначала у меня был МП-38. Позднее был «штурмгевер», он появился в 1944-м году. Даже унтер-офицеры его не имели.
Он вам нравился?
Да, это было хорошее оружие. Я думаю, что после войны это оружие использовалось в Бундесвере. У него патроны были немного меньше. У предыдущих пистолетов-пулеметов был пистолетный калибр 28. У штурмгевера они изменили размер, патрон был несколько короче, а какой был калибр, я уже не помню [7,92 мм].
В качестве командира роты, вам приходилось вести своих солдат в атаку?
Да, в том числе.
Как это было?
Я сейчас вспоминаю о вечере Рождества 1944 года. Мы заняли одну позицию: она не была занята ни нами, ни противником, и нас туда отправили для уплотнения фронта. Местность была потеряна, ее надо было завоевать обратно. На русских мы больше не наступали, речь шла только о том, чтобы завоевать лучшую позицию для обороны. Начала наша артиллерия, - в ночь на Рождество, в ноль часов. Мы должны были идти в атаку, а до того артиллерия должна была нанести удар по русским позициям. Но этот артиллерийский удар в действительности состоял из пяти или шести снарядов - и просто разбудил русских, если они спали. Это было плохо. С другой стороны, когда русские наступали, они артиллерией размалывали все в песок: у них было очень много снарядов и никаких проблем со снабжением.
Сначала мы пошли по открытому месту, потом был очень короткий бой. Они удивительным образом очень быстро очистили свои позиции, - по крайней мере на участке нашей роты. Мы хорошо продвигались. Но соседние подразделения не пришли. У нас были переносные рации, - они были больше, чем сейчас телевизор. У нас была возможность связаться с командиром батальона, и он приказал держаться, потому что соседи слева и справа не прошли. Мы заняли позицию и ждали. Потом пришел приказ - отступить на исходную позицию. Мы просто потеряли людей! На следующий день приехал командир, даже на броневике. Они часто задействовались в этом районе, но для него не подходили. Этот командир очень на нас давил. Но его броневик подбили из «оголовка печной трубы» [Ofenrohrkopf = Raketenpanzerbüchse 54 = Panzerschreck]. Вы знаете, что такое «оголовок печной трубы»? Вы знаете, что такое панцерфауст? Так это дальнейшая разработка панцерфауста. Его обслуживали два или три человека, и он мог стрелять на 200 метров, а из панцерфауста тяжело было попасть и на 30-50 метров. Сейчас все оружие лучше… В общем, броневик подбили, командир выпрыгнул и пробежал через нас, - и вскоре он был уже за нами. Поэтому он остался жив и здоров.
А в начале мая война была практически закончена. Подразделения, кто мог, спасались бегством на запад, в русский плен никто не хотел. Тогда, вероятно 8 мая, я попал в английский плен. Строго говоря, они не рассматривали нас как пленных, потому что еще до того, за несколько дней до этого, между Вермахтом и британцами было заключено соглашение о прекращении огня. И они обращались с нами очень корректно, - не так, как с пленными, а как с немецкими солдатами. В плену мне даже удалось спасти мою солдатскую книжку. Нас привезли в Шлезвиг-Гольштейн, и оттуда отпускали на родину. Тех, кто был с востока, - из районов из которых немцев изгоняли, - тех сначала не отпускали, но в коне концов отпустили. Тем временем мы все уже зарабатывали у крестьян, занимались крестьянской работой. Семьи тогда снова воссоединились, - остатки семей, которые были изгнаны из Польши. Я встретил свою семью в Бремене, и на этом война для меня закончилась.
То есть, в какой-то момент вы решили, что надо уходить с Восточного фронта, чтобы попасть не к русским, а к англичанам?
Да, это верно.
Когда вы это поняли, и как это происходило?
Это было распространенное мнение. С самого начало было такое мнение, и я не знаю, на чем оно было основано, - но, собственно, каждый предпочитал попасть в английский плен, если была такая возможность.
Когда вы приняли решение, что хватит воевать, надо идти в плен?
Это было в самом конце. В принципе, это был просто выбор между английским и русским пленом.
А когда у вас проявилось чувство, что война проиграна?
Я уже говорил, что в самом начале войны мои родители считали, что войну против Англии мы выиграть не можем. А тогда речь шла только об Англии. Моего отца однажды вызывали в городское управление, потому что на него донесли. После того, как Франция и Англия объявили нам войну, он как-то в ресторане сказал, что эту войну мы выиграть не можем, мы ее проиграем. И вот его вызвали в гестапо и предъявили такое обвинение. Он сказал, что его не правильно поняли, что он такого не говорил. Вероятно, у них не было интереса расследовать это дальше, и они оставили это без последствий, он выкрутился. Но мой отец действительно считал, что войну против Англии нельзя выиграть. Он и не хотел, чтобы мы ее выиграли. А потом пришла еще эта, полностью лишняя, - как я сегодня считаю, - война. Англичане сами объявили нам войну, - это еще можно было понять, речь шла о коридоре в Восточную Пруссию. Еще можно было понять, что этот вопрос нам пришлось решать военным путем. Вы знаете что-то о Версальском договоре? Это был действительно плохой договор! Да, это еще можно было понять, это было военное решение. Но из этого не должно было получиться Мировой войны! И потом, когда война распространилась, мой отец все равно считал, что у Англии мировая империя, и на их стороне США, и войну нельзя выиграть. Мы уже это знали. И вот потом еще начинать войну на восток, - это могло привести только к поражению! С таким настроением я стал солдатом. Было бы лучше однажды заключить мир, и так далеко не заходить.
За что вы получили Рыцарский крест?
Это я вам тоже точно не могу сказать. Меня к нему представили, это было в Берлине. Я об этом ничего не знал, я был ранен. Другие раненые прочитали об этом в газете и рассказали мне. Так я об этом и узнал. Больше я ничего не знал. Потом ко мне пришел генерал (имя которого я забыл), чтобы его мне вручить. С тех пор он лежит у меня в ящике.
Бытовые вопросы. Как вы брились на фронте?
Я тогда еще не брился.
У вас вши были?
Да, много.
Как вы с ними боролись?
Иногда отдельные подразделения получали возможность отойти назад в деревни, и там стояла всегда не одна, а несколько саун. Там вещи накрывались крышкой и прожаривались. Вши при этом не выживали.
Как вы стриглись, коротко?
Коротко это налысо? Нет, у нас были нормальные прически. Мы не стриглись налысо как русские, это у нас было не принято.
Вы, как командир роты, следили за внешним видом солдат, чтобы они застегивали пуговицу?
Нет, я такого не помню. Я и сам не очень хорошо выглядел. У меня как-то был отпуск на родине. Когда мы ехали домой, мы проходили очистку от вшей, это было обязательно. При этом на очистку от вшей ты терял один день отпуска. Станция очистки от вшей находилась в Вирбаллене, это, по-моему, еще в Литве, а может быть уже в Восточной Пруссии, я точно не знаю [сейчас город Вирбалис, Литва]. Там надо было сдать вещи, их очищали от вшей. А в один из отпусков меня не пускали дальше, и я получил новый китель и новую куртку, потому что старые были так изношены, что в них нельзя было ехать на родину. На меня показывали бы пальцем, так я был оборван! Вот такие были проблемы, - а не то, что у тебя пуговицы не хватало.
Русские солдаты иногда получали водку перед боем, а вы получали?
Нет. Иногда нам давали шнапс или какой-то крепкий алкоголь, но это была одна бутылка на все отделение. Отделение, если в полном составе, - это 9 человек, которые делили эту бутылку. Наливали, отмечая по пальцам.
Как часто давали?
Не часто.
Горячая еда всегда была?
Собственно да, - но зимой она остывала по дороге, и доходила до нас уже холодной. Подносчики еды приходили к нам, когда уже было темно. Когда они до нас доходили, еда уже не была даже теплой. Но это было переносимо.
У немцев был хлеб в пластиковой упаковке. Он был вкусный?
Нет, никакой пластиковой упаковки я не помню. Нам давали буханку хлеба на отделение. «Комис-брот», черный цельнозерновой.
Зарплату получали?
Нет. Я не помню. Да и что нам было с этим делать?
Офицерам переводили на сберегательную книжку?
Мою сберегательную книжку я ни разу не видел. Она была открыта, - но из-за того, что нас изгнали из родных мест, я так никогда и не держал её в руках. Я не знал, посылали ли туда деньги. Тогда меня не особенно интересовало.
Русская разведка ходила? Насколько вы ее боялись?
Да, боялись.
Как часто она приходила?
Скорее редко, - но она была. Мы тоже это делали, это было неприятной задачей, - иногда надо было брать пленного для допроса. То же самое делали русские. У них были такие группы, у них периодически была задача взять пленного. Это было неприятно. Я как-то раз тоже получил такое задание. Мы знали, где стоят русские посты и хотели похитить часового. Между нашими позициями и его постом был маленький лес. Это была наша первая цель, - добраться до него. Мы туда дошли, это было ночью, в темноте. Мы крались, а не шли. В лесу лежали сухие ветки, поэтому было слышно, что в кустах кто-то есть. Русский часовой выстрелил, - у него был хороший пистолет-пулемет. Очередь пошла очень близко, я чувствовал, как пули летят мимо моей куртки. Мне очень повезло: очередь прошла очень близко. Продолжать эту акцию желания у нас не было, и мы ползком вернулись обратно. Но русские хорошо это умели – ходить в разведку. Это были люди, близкие к природе.
Трофейное оружие вы использовали?
Да, пистолеты-пулеметы. У меня такой тоже был.
С барабанным магазином?
Да, с барабаном. Немецкие пистолеты-пулеметы имели такой длинный магазин, - и когда ты лежал на земле, тебе надо было слишком высоко поднимать голову. Понимаете? А русский пистолет-пулемет был более плоский, и голову можно было держать ниже. Это было преимущество. Такие вещи очень важны. Я тоже использовал русский пистолет-пулемет.
Вы знаете, что такое «Сталинский орган»?
Один раз я это пережил. Мы продвигались вперед и как раз дошли до кладбища, - и там попали под обстрел из «сталинских органов», - это было очень правильное место как раз для этого. Но на центральном фронте их и наши силы были сильнее, - бои на центральном фронте были тяжелее, и русским там удались большие прорывы. А у нас на северном фронте было немного спокойнее.
У вас в роте были «хи-ви»?
В роте нет, но они были в батальоне, - в снабжении, и ещё работали как водители. Там я с ними познакомился. «Хи-ви» - это были бывшие пленные, я предполагаю. Я не знаю.
Водители, вы сказали?
Точнее, возницы: на конных упряжках. Первого «хи-ви» (хотя этого слова мы тогда не знали) я увидел ещё в Трудовом Агентстве. Он отвечал за поддержание машин в порядке. У нас частично были трофейные автомобили, - и он отвечал за то, чтобы завести их зимой. Потому что наши машины для зимы не были предназначены.
Перебежчики с советской стороны были?
Нет, я ни разу не видел.
А с немецкой стороны?
Мне известен один. Он потом с другой стороны держал перед нами речь. Мол, «у него все хорошо, и мы тоже должны перебежать». Да, только этого нам не хватало!
Он был коммунист, или какие-то другие были причины?
Я не знаю.
Чего вы больше боялись: умереть, быть раненым или попасть в плен?
Попасть в плен был самый распространенный страх.
Была пропаганда, что в плену будут увечить, были доказательства?
Были. Я, правда, не был на другой стороне. Но я не в первый год, а позже, читал серьезные книги, и там описывалось, что пленных расстреливали. Такое происходило и на Западе. Или пленных допрашивали, если они попадали в плен не массово. Если они не хотели говорить, их расстреливали.
Вы молились на фронте?
Я думаю, что нет. Я один раз был в коротком отпуске, и сказал моей матери, что никакого любимого Господа нет. Она была так возмущена! Нет, я не молился.
Вы потеряли веру на войне?
Да. У меня погиб старший брат.
На Восточном фронте?
Да, в Велиже, это город на Двине, на границе с Белоруссией. Они попали в окружение, и там он погиб. Это было в феврале 1942 года. Все было замерзшим, где он был похоронен - не известно.
Как выглядела похоронка, и кто ее принес?
Я уже говорил, что в тот момент я уже получил повестку в Трудовое Агентство. Тогда я был 2-3 дня был дома. И как раз тогда пришло письмо, которое моя мама отправляло моему брату. Почтальон мне его вручил, и там стояло "погиб за Германию". Это было написано от руки, и от руки был написан номер части. Это было все сообщение… Ещё у меня было два двоюродных брата, и они оба попали в русский плен. Один попал в плен в Румынии, и его потом отпустили. А второй работал на Урале в шахте, и когда он вернулся он и здесь был шахтером. Он говорил, что там им было плохо, - но русским было точно так же плохо. Я говорю о снабжении, у русских тоже ничего не было. У меня в семье несколько человек погибло: наступление на Россию стоило многих жизней, с обеих сторон.
Как командир роты, вы писали письма родным погибших?
Я должен уточнить, я был не «компани шеф», а «компани фюрер», - исполняющий обязанности командира роты. Не спрашивайте в чем разница, никакой разницы не было. Нет, у нас это делали в канцелярии батальона.
Как командир роты, вы составляли каждый день отчет по личному составу?
Да, в связи с заявкой на продовольствие. Я был плохой командир роты, у меня не было своего офиса. У меня была палатка, как у обычного солдата, ничего другого. Я иногда писал письма домой, короткие сообщения.
У вас был писарь в роте?
Нет.
В атаке, как командир роты вы были спереди или сзади?
Всегда первым. И риск был соответствующим. Были расчеты продолжительности жизни командира роты. Она составляла 9 дней боев.
Русские говорят, что пехотинец живет 3 атаки, вы можете подтвердить?
Я не знаю. Я знаю про эти 9 дней. Но лейтенант был впереди, - и у русских, вероятно, лейтенант тоже был впереди.
Какое ощущение вы испытывали перед атакой?
Никакого особенного чувства я не помню. Я принимал это как есть. Я не дрожал. Сегодня я дрожу.
Русские ветераны говорят, что во время атаки человеческое уходит, ты действуешь как автомат.
Да, вероятно. Да, так и есть.
Как сложилась ваша жизнь после войны?
После войны я зашёл в торговую школу, где раньше учился, - но продолжать обучение у меня интереса больше не было. Тогда я начал работать на стройке, потом учился в университете и стал инженером.
У вас есть фото с войны?
Нет, никогда не было. У меня есть только фотография, которую сделали после вручения награды, - Рыцарского Креста.Это единственная фотография. Тогда я получил одну неделю отпуска дома, и это был мой последний отпуск. Когда была сделана эта фотография, я был одет во все новое, - потому что при ранении и в транспорте все вещи были потеряны. Поэтому я так хорошо выгляжу, - во всем новом.
Война вам снилась?
Нет.
Что вас поразило в России, когда вы в первый раз туда попали?
Прежде всего, местность, простор. Меня очень тронули, впечатлили эти леса в болотах. Мы их, конечно, проклинали, когда воевали с партизанами, - но когда смотришь на эти леса... Мы их боялись, оттуда по нам стреляли партизаны. Я надеюсь, что этого больше никогда не будет.
* * *
А я родилась 1 июля 1925 года в Бреслау, - я силезка. Там я ходила в школу, потом в школу для девушек, потом на курсы воспитательниц детских садов. Потом я нашла работу в Берлине: в семье врача с двумя детьми. Секретарша церковной общины была знакома с родителями этой семьи, и спросила у них, не хотят ли они меня взять. Я должна была один год отработать в семье, чтобы получить подтверждение профессии. Но в 1945 году нас всех вместе эвакуировали из Берлина из-за воздушных налетов.
Где вы были во время бомбежек?
В погребе. А если рядом был бункер, то в бункере. Уехав из Берлина, мы поселились недалеко от Кведлинбурга, и там я пережила 1945 год. Потом война закончилась и 1 июля пришли русские. Было соглашение о границе между союзниками и русскими, и русские заняли территорию до Эльбы.
Когда пришли русские, как они себя вели?
Они пришли 1 июля, тогда война уже закончилась. Они просто заняли деревню, и все. Никаких боев не было. Американцы выехали, а русские въехали и заняли дома, в которых до того жили американцы.
Можно ли сказать, что они были хуже или лучше американцев?
Так нельзя сказать: мы ни с теми, ни с другими особенно не общались. Они хорошо себя вели, - по крайней мере, насколько я знаю. Ничего такого не было.
Никаких негативных впечатлений?
Нет. Я не могу сказать, что они мне особо понравились, - но никаких контактов у нас не было.
До Рождества 1945 года я уехала на запад, и приехала в Бремен. Недалеко от Бремена я снова нашла работу в одной молодой семье, где было трое маленьких детей.
С администрацией, русской или американской, вы не общались?
Нет. Мы были гражданские.
А почему вы решили уехать на запад?
Ну, кто же останется у русских?
Как сильно упал уровень жизни во время войны?
Никак. До 1945 года нам всего хватало, мы получали наши карточки, - это было немного, но хватало. Полный конец пришел только в 1945 году. Моя мать жила в районном центре недалеко от Бреслау, примерно в 60 километрах от города. Они оттуда уехали после артиллерийского обстрела, - и фронт через них прошел три раза. Вот там было плохо. Вся наша семья, все, кто оставались дома, должны были уйти, - это было злое время.
В 1945 году вы голодали?
Конечно, мы голодали. Но всё же мы получали карточки: по ним тогда давали очень мало, но этого хватало. Карточки были до 1947 года, потом их стало меньше, а потом в магазинах все появилось. Хорошо было то, что я жила в семье врача, - мы жили в деревне, и иногда имели немного больше продуктов. И был черный рынок.
Интервью : А. Драбкин Перевод на интервью: А. Пупынина Расшифровка: В. Селезнёв Лит. обработка: С. Смоляков