Klein Erich

Опубликовано 28 июня 2016 года

32320 0

― Представьтесь, пожалуйста, и расскажите, где и когда Вы родились, о Ваших семье, детстве…

― Меня зовут Эрих Кляйн. Я родился 25 февраля 1919 года в Арнсвальде, историческая территория Ноймарк (сейчас это территория Польши, город Хощно). Там я пошёл в школу и окончил её. Я был старшим из двух сыновей, и, благодаря моим родителям, проживавшим в городе, и дедушке с бабушкой, проживавшим в сельской местности – моё детство прошло в счастливом единении с природой. Брат был на полтора года меня младше. Будучи учениками, мы с ним много путешествовали во время каникул.

Мы бывали в Восточной Пруссии и Баварии, в Австрии, Швейцарии, Голландии. У нас были такие специальные железнодорожные билеты, дающие право на бесплатный проезд: их нам организовывал мой отец, который работал на Германской государственной железной дороге.

Моя мама, в своё время получившая специальность портнихи, вела домашнее хозяйство. Вчетвером мы часто совершали велосипедные прогулки, а также поездки к дедушке и бабушке в Паммин, где у них было крестьянское подворье. Кроме того, мы выезжали и к нашим родственникам в Кюртов и Хассендорф. Мое беззаботное детство прошло в городе и в сельской местности примерно поровну.

С 1925 года я стал посещать мужскую реальную школу, а уже 4 года спустя – открытую в Арнсвальде в 1927 году (Прим. перев. – в годы Веймарской республики) реформированную реальную гимназию (Прим. перев. – т.е., тип гимназии с преимущественным преподаванием естествознания, физики, математики, с одним новым и одним древним (латынь) языком).

Французский мы изучали с 6-го класса, английский – с младшего отделения 4-го и 5-го классов, а латынь – с младшего отделения 6-го и 7-го класса. В младшее отделение 4-го и 5-го классов к нам влились 5 девочек из женской средней школы. Примерно половина учеников приезжала на учёбу на велосипедах из Бернштайна, Хоэнвальде, Нойведеля, Швахенвальде, Шёнвердера, Вольденберга и других мест.

Приобретением гимназией рояля «Бехштайн» была заложена основа музыкальных занятий, а позднее – и возникновения хора учащихся, и школьного оркестра. Я играл в нём на скрипке. Вместе со мной на этом же инструменте музицировала Кристель Бюлов: дочь учителя музыки и будущая крёстная моего сына Пауля. В хоре я пел альтом, а когда стал старше – басом.

Наряду с этим у нас действовали кружки биологии, садоводства, географический – и другие, а также спортивные секции. На старшей ступени мы не раз предпринимали многодневные велосипедные вылазки. Важную роль играли и проходившие каждый понедельник общешкольные богослужения. В конце недели непременно организовывались концертные программы. Часть из них – силами учителей; в остальных – поклассно принимали участие и мы, ученики.

На последней ступени мы все с гордостью носили наши гимназические шапочки, отороченные снизу зелёным, с красной средней частью и чёрным бархатным верхом. Остальные носили другие расцветки: младшие классы – синие, средняя ступень – жёлтые, а выпускники – белые полосы.

В 1933 году реформированная реальная гимназия была переименована в «Полную среднюю школу для мальчков и девочек». Актовый зал стал местом, где проводились все мероприятия: концерты Дрезденского скрипичного квартета, доклады с показом слайдов о живописи и поэзии, школьные торжества, выступления наших оркестра и хора. Здесь же ученики нештатно встречались со своими учителями. Инициатором таких встреч был директор школы – оберштудиендиректор – д-р Кройш. В этом году ничто не задело его больнее, чем конец того, чему он посвятил всю свою жизнь…

13-тысячный окружной городок, несмотря на небольшое количество населения, мог похвастаться несколькими спортивными обществами. Самым заметным было основанное в 1861 году «Зарегистрированное мужское спортивное общество», входившее в состав Германского спортивного общества. Своими успехами оно было известно далеко за пределами Арнсвальде. Могу с гордостью сообщить, что я состоял в нём и был не раз отмечен почётными грамотами и увенчан дубовым венком за достигнутые успехи.

Мне было 14 лет, когда в Германии изменилась политическая система. Будучи школьниками, мы не могли оставаться в стороне от катастрофических явлений в экономике страны предыдущих лет. Однако, интересы учащихся были различными: одни состояли в «Следопытах», другие в молодёжных партийных организациях. Вне стен школы я принадлежал к туристической группе «Германский вольный стрелок»: мы с моим братом Вернером занимались спортом, совершали пешие и велосипедные вылазки.

Вступление в мае 1933 года в Гитлерюгенд было для некоторых болезненным, однако вряд ли здесь можно говоритьь о каком бы то ни было принуждении. В целом, мы стремились быть полезными стране. И «Народное сообщество», с которым нам ещё предстояло столкнуться, было для нас не пустым звуком. Мы пережили годы разрухи, падения моральных ценностей, безработицы, не обеспеченной никакими социальными гарантиями. Эти явления были вызваны изначально невыполнимыми колоссальными репарациями и галопирующей инфляцией.

На фоне этих событий в 1935 году я, типичный представитель помешанных на походах и экскурсиях молодых людей, стал шарфюрером Гитлерюгенда. Должен сказать, что при всей её неоднозначности, члены этой организации не стремились сломя голову в политику или в травлю представителей других народов. Скорее, это были просто индивидуалисты. На путешествия в компании моего брата на велосипеде или по железной дороге мое членство в HJ никак не влияло.

Иногда к нам присоединялся кто-нибудь из школьных друзей: один раз Эрнст Демель, другой – Гюнтер Баум. Мы втроем с Эрнстом и братом побывали в районе Рейна и Рура, заехали к Хорсту Шнухелю в Эссен-Штееле, куда перевели его отца, банковского служащего из Арнсвальде. А на Пасху мы с Гюнтером собрались в Восточную Пруссию, а заодно и в вольный город Данциг.

Поездка на поезде через Данцигский коридор повергла нас в шок. Окна в вагонах были закрыты, двери тоже, в каждом вагоне торчал польский пограничник при оружии. В Диршау железнодорожный путь заканчивался, дальше мы ехали на велосипедах, а на границе Польши и Данцига польские таможенники основательно перерыли наш багаж и потребовали заплатить пошлину за продукты питания, которые дали нам в дорогу родители. Мы попытались уговорить их, но поляки были неумолимы. Тогда мы уселись в сторонке и стали поедать «неприкосновенный запас», и только после этого нас пропустили. Вот этот пример и повлиял на наши взгляды относительно Данцига.

Мы проехали на наших великах до Эльбинга, Кёнигсберга, Куршской косы, по Мемельскому мосту до Гольдапа – и там остановились у дедушки и бабушки Гюнтера. Отдохнув, мы через район Мазурских озёр, через Алленштайн и Мариенбург, измученные, всё же успели к началу занятий после пасхальных каникул.

Для нас с братом Вернером эти вылазки были весьма богаты событиями и вообще поучительны. Для нас не существовало ни слишком крутых откосов, ни слишком высоких гор, ни слишком глубокого снега. Мы не пропускали ни одного замка, ни одного музея в Штеттине, Берлине, Дрездене, Касселе, Веймаре, Эрфурте, Нюрнберге, Регенсбурге. Мюнхене, Кёльне, Бремене, Гамбурге и так далее. Мы беседовали с монахами-францисканцами в Бад-Тёльце, с бенедиктинцами в Эттале…

Мы даже успели каким-то чудом одним глазком взглянуть на знаменитый Байройтский фестиваль, изъездили вдоль и поперёк Обераммергау и Унтераммергау, а на пароходике, невзирая на довольно-таки солидную качку, добрались из Куксхафена на остров Гельголанд. На рождественские каникулы 1935-36 гг. мы забрались в Ризенгебирге, где вволю покатались на лыжах.

Надо сказать, что все перечисленные странствия проходили в весьма суровых, спартанских условиях. Иногда мы ночевали в молодёжных гостиницах, но чаще предпочитали палатку. После каждой поездки мы аккуратно записывали впечатления и даже публиковали их в нашей местной газете «Арнсвальдер Тагесцайтунг». Выплаченные гонорары мы берегли для финансирования следующих поездок. Вообще, деньги на путешествия мы старались заработать сами, занимаясь репетиторством или прирабатывая на сборе сахарной свёклы.

Близлежащее озеро Клюкензее, соединявшееся ещё с двумя озерами, давало возможность для занятий плаванием и греблей. Стоит упомянуть и о наших занятиях танцами, завершавшихся, как тогда подобало, торжественным балом, и о прогулках с 6 до 7 вечера по Штайнторштрассе в Арнсвальде, на которые выходила вся городская молодёжь.

Хотя национал-социалисты переняли многое от прежних молодёжных объединений, включая и форму одежды, и формы проведения отдыха – но дух былых союзов постепенно вытеснялся идеологизированным духом нового режима, стремившегося стричь всех под одну гребёнку.

Осенью 1936 года нас ожидал неприятный сюрприз: было принято решение сократить период обучения с 9 лет до 8 при сохранении объёма учебной программы. Таким образом, мы были вынуждены заниматься и в послеобеденные, ранее свободные, часы. Экзамены наша ступень держала в марте 1937-го года. Это существенно урезало возможности свободного времяпрепровождения. Однако, 15 человек успешно сдали экзамены и закончили школу.

― Что Вы делали после неё, как попали в армию?

― Уже 1 апреля 1937 года мы получили повестки о призыве отработать положенные 6 месяцев в рамках «Имперской трудовой повинности». Мне выпало работать в Лихтенове на лесозаготовках. Примерно 150 моих ровесников были расквартированы в бараках лагеря в лесу. Нами руководили опытные специалисты. Но по истечении положенного полугодового срока внезапно поступило распоряжение продлить срок работ до 7 месяцев в связи с необходимостью уборки урожая в сельском хозяйстве.

Затем я планировал на 2 года пойти в армию – и уже тогда продолжить образование в Техническом университете в Бреслау. По его завершении – собирался устроиться по специальности в порт: либо Штеттина, либо Гамбурга.

Так что 4 ноября 1937 года я был несказанно рад, когда меня зачислили в 68-й моторизованный артиллерийский полк в Бельгарде. Военная подготовка оказалась весьма напряжённой: у меня создалось впечатление, что именно меня, как потенциального абитуриента, решили «отрихтовать», как полагается.

Мы с Гансом-Ульрихом Клитцингом нередко попадали в поле зрения младших командиров, и нам вменялась в вину «разболтанность», а иногда и чуть ли не «саботаж». За такое приходилось рассчитываться увольнением в город по выходным. Нас дрессировали обращением с ручными пулемётами, учили в любых условиях работать на рациях, обращаться с 15-см гаубицами (Прим. ред. – артиллерийские калибры в Вермахте исчислялись в сантиметрах), вождению всех видов транспортных средств. На полигонах отлаживались навыки нападения и обороны в условиях, приближенных к боевой обстановке, проводились учебные стрельбы боевыми патронами и снарядами.

1 октября 1938 года мне было присвоено звание ефрейтора, а также объявлено о том, что я – кандидат в офицеры запаса и заместитель инструктора. Командир батареи гауптман Хелинг приказал мне явиться к командиру батальона майору Тровитцу. Там меня проинформировали, что я зачислен в группу наиболеее подходящих кандидатов в офицеры. Требовалось согласие родителей, поскольку я ещё не достиг 21 года – возраста совершеннолетия. Во время предоставленного мне краткосрочного отпуска в Арнсвальде я сумел уговорить отца дать мне разрешение, хотя он особого энтузиазма и не проявил. Затем после двухдневного обследования в Штеттине я был произведен в фанен-юнкеры и был переведён во 2-й моторизованный артиллерийский полк, дислоцированный в Штеттине.

Офицерская служба была трудной, зато интересной. Она требовала полной самоотдачи, но приносила настоящее удовлетворение: как-никак, отныне ты был вхож в офицерское казино и имел полное право вовсю гарцевать на лошадях. Основная масса офицерского корпуса была далека от политики, что же до унтер-офицеров и рядового состава – те в этом смысле вообще не знали, что это такое. Да нам и не было нужды вмешиваться в политику, она нас просто-напросто не интересовала. Мы не имели избирательных прав, не состояли ни в какой из партий, нам оставалось единственное: подчинение вышестоящим командирам и начальникам. Хоть сами мы политику не формировали, зато политика формировалась с нашей помощью.

Польскую кампанию я начал унтер-офицером (Прим. перев.: в немецкой армии это звание старше ефрейтора, но ниже унтер-фельдфебеля, который соответствует званию старшины). Наше подразделение было переброшено через Восточную Пруссию для дислокации в Бресте.


― А начали Вы службу солдатом 60-й пехотной дивизии?

— Нет, она была потом. Польскую кампанию я начал во 2-й моторизованной Штеттинской дивизии. Артиллеристом в составе моторизованной артиллерийской части: гаубица калибра 105 мм, моторизованное гаубичное подразделение. Эта кампания была настоящим блицкригом: она очень быстро закончилась. С нашей дивизией мы где-то за 2-3 дня прошли путь через Польшу до Восточной Пруссии, а оттуда через Ломжу до Бреста. В этой войне было очень мало боёв и стрельбы.

— В Бресте Вы встретили советские войска, так?

— Да, мы их видели, но никакого контакта с ними не было. Там мы столкнулись с политикой, вступив в город раньше советских войск, но не зная о договорённостях Сталина и Гитлера о том, что они решили провести там границу. Мой командир доложил «наверх» о прибытии части в город, а ему приказали срочно его покинуть, что мы быстро и сделали. После этого туда вошли советские части.

Потом началась моя офицерская карьера. По завершении Польской кампании последовали курсы офицеров-артиллеристов в Ютербоге, затем 1-го апреля 1940 года мне было присвоено звание лейтенанта, и я был переведён в войска: в артиллерийский батальон 601-го мотопехотного полка в Рейнброль (район стратегического развёртывания войск перед наступлением на Францию, объявившую войну Германии). Командовал батальоном майор Хаупт, моим командиром батареи был оберлейтенант фон Малаховски.

— Давайте вернёмся к Польской кампании. Считается, что поляки оказывали сильное сопротивление в Бресте. Вы это почувствовали?

— Нет.

— Вы принимали участие в параде в Бресте?

— Нет.

— Каковы были Ваши обязанности, как офицера?

— Я был лейтенантом в моторизованном подразделении тяжёлых гаубиц, служил на позиции выдвинутого наблюдателя. Это означает, что я находился в самом тесном контакте с пехотой.

Моей задачей было осуществлять её раннюю поддержку на определённом участке. Это выдвинутая позиция на участке фронта. Артиллерия – поддерживает атаку пехоты с помощью наблюдателя, который берёт на себя управление огнём, и ещё по требованию предоставляет поддержку в виде тяжёлой артиллерии: так, чтобы атака происходила согласованным образом, чтобы не было стрельбы по своим, иных неожиданностей – чтобы она развивалась равномерно. Для этого и существует выдвинутый наблюдатель, находящийся на самом переднем крае линии фронта. Он также отслеживает действия врага – и оттуда, со своей позиции, координирует огонь.

— Как в Вашем подразделении происходила транспортировка орудий?

— На автомашинах. У нас была полностью моторизованная часть, в которой были прекрасно налажены снабжение, логистика, управление на марше и так далее.

А 10 мая 1940 года началось наступление на Францию. Я участвовал во Французской кампании, служа в моторизованном дивизионе тяжёлых 15-см гаубиц. Это было артиллерийское подразделение резерва Главного командования. Мы прошли до самого юга страны – и закончили свой путь в Лионе, где очень тесно общались с местными, когда боевые действия уже закончились. Я великолепно владел французским языком, который выучил в школе. И, благодаря мне, многие связи с французами у нас и начинались…

Вообще, в Вермахте были прекрасно обученные кадры. Мы были намного лучше подготовлены к войне, чем англичане и французы, которые всё ещё воевали по старинке. Всего лишь один из наших батальонов принял участие в отражении атаки англичан, которые прибыли помогать французам. Их почти мгновенно победили. Они не захотели попадать в плен – так им сказали отправляться домой. А основная часть дивизии продолжила движение на юг, и тот батальон потом к нам присоединился.

Французская кампания, как и Польская, была подлиным блицкригом. В ходе войсковых операций мы прошли Бельгию, Голландию, Люксембург. После прорыва нашими войсками линий обороны бельгийцев и голландцев оказались связаны силы союзников на севере Франции, что в значительной степни снизило их оперативные возможности. Ни на какой «блицкриг» союзники никак не рассчитывали. Среди 10 дивизий британского экспедиционного корпуса не нашлось ни одной танковой.

Будучи передовым наблюдателем, я обеспечивал на главных направлениях продвижение наших сил пехоты на участке у канала Эна-Оаз. За это я был награждён Железным крестом 2-й степени.

Помню, что Безансон, Лион и Дижон были взяты без единого выстрела. 22 июня 1940 года в Компьенском лесу было подписано германо-французское перемирие.

Артиллерийский батальон 601-го мотопехотного полка был переброшен в Померанию на полигон, где был включён в состав 3-го артиллерийского полка вновь сформированной 60-й мотопехотной дивизии. После продолжительных учений с использованием новой техники дивизия была передислоцирована в Австрию в район Холлабрунна. Это произошло в ноябре 1940 года.

— Какие были различия между Французской и Польской кампаниями? Французская была тяжелее или было больше боёв?

— Французская – была проще в плане языка. Также — она была более, так сказать, «человечна». В Польской кампании – преобладали националистические настроения. И они исходили от польского населения. Ведь Польша только после Первой мировой войны стала самостоятельным государством, до этого же – она была поделена. С тех пор поляки всё время пытались расширить свою территорию за счёт Германии: захватить Данциг, продвинуться в Западную Пруссию и в Восточную, побольше подмять под себя. И такая позиция находила широкую поддержку в правящих кругах. Русские на себе это тоже испытали. А в итоге поляки не рассчитали своих сил: многого хотели – и перестарались, как говорится.

— А с точки зрения боёв — были ли сражения во Франции тяжелее, чем в Польше?

— Во Франции бои были немного тяжелее. Потому что французы были хорошо вооружены, они выстроили линию обороны, они приобрели боевой опыт до начала этой кампании. Французская армия мужественно оборонялась, но… ничего не смогла противопоставить нашему натиску. Ведь в таких обстоятельствах успех моторизованного подразделения на 40% зависит от движения, а на 60% от огневой мощи. Части, которые пренебрегли такой важной составляющей атаки, как движение, сделав ставку на огневую мощь – можно сказать, допустили командный просчёт и не использовали свой шанс. У нас был, конечно, очень смелый манёвр, а любое смелое действие влечёт возникновение рисков, которых и без того всегда достаточно.

— Вы принимали участие и в Югославской кампании?

— Да. После Французской кампании я был командирован в Данцигскую дивизию: 60-ю пехотную, дислоцированную в Данциге. В ней служили его жители: студенты, полицейские… дивизия возникла на основе боевой рабочей дружины ещё во время Польской кампании. Потом подразделение было моторизовано, и ему было присвоено обозначение «60-я пехотная моторизованная Данцигская дивизия». В её составе в начале февраля 1941 года нас по железной дороге перебросили через Венгрию в Румынию, место дислокации – Слатина-Драгашаны. Здесь дивизия получила статус учебной. Но уже 2 марта 1941 года нас – на этот раз своим ходом – снова перебрасывают в район Пловдива.

В Болгарии, прозванной «Балканской Пруссией», нас встретили подчёркнуто дружелюбно. Мы с интересом наблюдали за обычаями и повседневной жизнью болгар. На постое я оказался в одной семье… запомнился такой эпизод: древняя старушка, жестом велев мне присесть на корточки, надевает мне крестик на шею, добавив, что, мол, мне предстоит пройти через долгую войну, а крест этот предохранит меня от опасностей. И я носил этот крест до тех пор, пока в 1945 году не оказался в советском плену, где у меня его отобрали.

В Пловдиве меня перевели в штаб батальона 1-го артполка 1650-й мотопехотной дивизии. Новым командиром стал гауптман запаса доктор юриспруденции Хильгер из Данцига. Он был рад видеть в моем лице подмогу: всё-таки единственный боевой офицер среди множества его подчинённых – главным образом, студентов данцигского технического университета. Я был назначен на должность офицера в пехотный полк 120-й мотопехотной дивизии, командир – полковник фон Гроддек. Я осуществлял связь 4-го артиллерийского батальона.

В Сербию тогда вторглись албанцы и итальянцы, и шла война с Грецией. 8 апреля 1941 года мы, перейдя в районе Кариброда границу Югославиии, через Ниш, Скопле, Приштину сумели продвинуться до самой границы с Грецией. Итальянские войска там потерпели неудачу, развязав 9 марта 1941 года войну с Албанией. Против нас в Греции действовал британский экспедиционный корпус. Ударная группа фон Гроддека, действовавшая в составе 5-й танковой дивизии, перешла границу Греции, атаковала англичан и нейтрально отреагировала на греков. Британский корпус вынужден был отступить, бросив тяжёлые вооружения и автотранспортные средства, однако в районе Фермопильского ущелья и на побережье Коринфского залива им всё же удалось за счёт арьергарда успеть уйти морем.

19 апреля 1941 года греческая кампания была завершена. Жители Пелопоннеса и Спарты торжественно встречали Вермахт, видя в нас освободителей от итальянцев. В мае 1941 года нас направили на отдых в Австрию в район Холлабрунна. Своим ходом: через Белград, Тимишоару, Будапешт и Вену.


— Вы тогда служили на той же позиции?

— Да, как и прежде, я служил на позиции выдвинутого наблюдателя. Наша батарея выполняла также и учебные функции: например, в Румынии и Болгарии мы выступали как образцово-показательное подразделение. Румынские и болгарские артиллеристы обращались к нам с вопросами, просили совета. Всё проходило в дружеской форме, нас там принимали как гостей.

— Какое было у Вас в части отношение к союзникам: румынам, болгарам?

— Дружеское. Болгары называли себя «балканской Пруссией». А потом из Болгарии совершенно неожиданно нас перебросили в Персию, а оттуда в Грецию. А в Греции были англичане, которые воевали там с итальянцами. То есть, своим вторжением в Грецию мы поддержали итальянцев, и англичане сразу же отступили. Греки отказались воевать против нас, мы их не стали трогать, и снова между нами и греками возникли такие дружеские отношения, что греки нам потом говорили, что мы освободили их от итальянцев, они были нам очень благодарны.

— Когда дивизию — уже после греческой кампании, после Румынии — перебросили на границу с Советским Союзом?

— Где-то в мае это было. Нас переправили назад в Нижнюю Австрию, где мы и находились в момент нападения на СССР ещё в качестве резервной дивизии, а уже оттуда нас перебросили через Львов куда-то под Киев, где мы приняли первый бой с советскими войсками. То есть — мы приняли участие не в первом этапе вторжения.

— Война с Советским Союзом была для Вас неожиданностью — или же её в той или иной степени ждали?

— В общем-то, мы задумывались о такой перспективе. Но в целом, как и кампания на Балканах, эта война стала неожиданностью, хотя всё же и стала следствием процессов, в которых мы как солдаты участвовали, но не могли знать о них заранее. Мы думали, что всё пройдёт, как в Польше и на Балканах.

— Когда Вы узнали, что война с Советским Союзом начнётся?

— Мне об этом не рассказал, а как бы даже намекнул командир 120-го моторизованного пехотного полка полковник фон Гроддек, у которого я служил в качестве офицера связи. У этого полковника были какие-то родственники в дипломатических кругах.

— Когда это случилось?

— Узнал, когда нас отводили из Греции. Где-то за 10 дней до начала войны. Все задавались вопросом: а что дальше? Никто, конечно, ничего не знал. И об этом официально никто не сообщал, я узнал это только благодаря своим личным связям в штабе полковника фон Гроддека.

— Чем Вы занимались в самом начале войны?

— Мы были заняты обеспечением единого продвижения войск, которые шли широким маршем. Мы настроились на новое направление, новую войну. Это очень сложный процесс — продвижение войск по дорогам. В зависимости от страны, условия продвижения войск различаются, и изучение этих условий требует времени, знаний. И, как солдат, я был сосредоточен на своей ежедневной работе.

22 июня мы узнали о нападении на Советский Союз без объявления войны, то есть, о начале операции «Барбаросса». 60-й мотопехотный полк, действовавший в составе танковой группы Клейста, через Нейсе, Краков, Львов 9 июля прибыл в Житомир и Бердичев для ведения первых боевых действий на Восточном фронте. Мы оказались лицом к лицу с противником, с которым нам ещё не приходилось сражаться в бою.

— Где был Ваш первый бой?

— Где-то под Житомиром. Там мы впервые увидели другую войну. Мы вступили в какую-то русскую местность, а там до нашего прихода были взяты в плен русские разведчики-пехотинцы — и очень жестоко казнены. Это были первые жертвы войны, которых мы увидели. На нас это произвело громадное впечатление. И увиденное дало нам понять, что эта война будет не похожа на предыдущие.

— Какое ощущение было у Вас перед её началом? Что она долго продлится — или что это будет опять блицкриг?

— Мы, конечно, надеялись, что эта война будет так же, как и предыдущие, блицкригом, что мы найдём общий язык с населением. У нас же в Болгарии и в Бессарабии не было вообще никаких проблем с ним. Жители тех стран присоединялись к нам — и мы выступали совместно. К нам впоследствии начали присоединяться казаки; я помню, что на нашей стороне воевал их батальон, в рядах которого были даже гражданские. Он воевал на участке 6-й танковой дивизии. Но во времена Сталина об этом нельзя было говорить.

— Ещё один вопрос о периоде начала войны. Чем отличалась кампания против Советского Союза летом 1941 года от кампаний в Польше и Франции?

— У меня был боевой опыт, полученный в разных странах, я разбирался в науке управления армией. Войска были настроены на победу, на быстрое достижение превосходства общими усилиями по всем направлениям, в войсках существовало полное доверие к командованию: один за всех и все за одного. Так было и в России, когда мы преодолели первые оборонительные линии русских, и это сохранялось, когда мы начали продвигаться на новые территории от Житомира к Днепропетровску, а оттуда и в район к Азовскому морю.

В ноябре 1941 года мы были уже в районе Таганрога и Ростова-на-Дону. Я по-прежнему служил офицером связи у фон Гроддека — и видел, что у командования схожие ощущения. Ну а потом — была зима… и она стала первым серьёзным шоком.

— Мы ещё дойдём до зимы. Давайте вернёмся к лету…

— Тогда наша дивизия двигалась в район Днепропетровска. Шло наступление. Мы, минуя Киев, шли в направлении излучины Днепра. Река была форсирована, а на её восточном берегу в районе Днепропетровска был создан плацдарм, который мы удерживали до завершения сражения на окружение в районе Киева. Я был ранен в левую руку, но остался в части.

4 октября 1941 года 60-й мотопехотный полк нанёс удар вдоль восточного берега Днепра в южном направлении – и овладел Запорожьем, где на западном берегу действовали венгерские части.

— Видели ли Вы в поведении советских войск какие-то особенности во время Вашего продвижения к Днепропетровску? Солдаты были деморализованы или вели себя как-то по-другому?

— Было впечатление, что сплочённость советских войск не такая, какой была в предыдущих битвах. Чувствовалось, что они раздавлены, не уверены в себе, но позади них стоит и держит их в рамках строгое командование, которое не даёт им расслабиться. А так — чувствовалась неуверенность: они сами сдавались в плен.

— Что Вы знали о России до войны?

— Вообще, немного. Я там никогда до этого не был, хотя школьником много путешествовал по Европе. О России я узнавал от балтийских немцев, живших в Риге, и от знакомых, которые работали в дипломатическом корпусе в Петербурге. Это было до сталинского периода. Потом Сталин, как я себе представлял, из коммунизма сделал социализм. Он говорил, что только через диктатуру социализма мы достигнем коммунизма. То есть, тотальное насаждение социализма, всё человеческое долой — это, конечно, была борьба против собственного народа. Против среднего класса, против граждан, у которых было собственное мнение. Их перемалывала государственная машина. Ещё позже мы узнали о таких вещах, как «треть страны сидела, треть страны сидит, а другая треть ещё сядет».


— Что поразило Вас больше всего, когда Вы оказались в Советском Союзе?

— Мы увидели, что на этих необъятных просторах можно много чего сделать, улучшить: в плане инфраструктуры, строительства, во всех сферах жизни. Мы увидели, что советские люди — открытые.

— Можно ли сказать, что Вы были поражены их бедностью?

— Да: бедность, ставшая результатом отсутствия прогресса…

— Ваша дивизия проходила через Львов. Слышали ли Вы что-нибудь о событиях в Львове, о батальоне Нахтигаль (Прим. перев.: Nachtigall – батальон украинских националистов)?

— Во Львове я был свидетелем одного события, которое повергло меня в ужас. К нему были причастны поляки. Мы ничего с этим поделать не могли, не могли повлиять, а я был офицером связи и находился постоянно в разъездах. Я многое видел, но это меня шокировало…

— Осенью Ваша дивизия была в районе Ростова-на-Дону; было ли Вам уже тогда понятно, что война затягивается?

— В ходе наступления на расположенный на берегу Азовского моря Мариуполь мы, действуя в составе 3-го танкового корпуса генерала Макензена, оказались вовлечены в ожесточённые бои, совпавшие по времени с началом дождей и осенней распутицы. Ни о каком стремительном броске и речи быть не могло: техника безнадёжно увязала в грязи. И всё же в этих условиях нам удалось овладеть крупнейшим центром – Ростовом-на-Дону, и расположенной вблизи города станицей Аксайская. Майор Хильгер удостоился Немецкого креста в золоте, а я – Железного креста 1-й степени.

Под Ростовом нас застала неприятная новость. Вернее, в степях между Волгой и Доном. Там мы узнали, что Япония объявила войну Америке и что Красная Армия получила свежее пополнение из сибиряков. Мы на такой сюрприз не рассчитывали.

28 ноября 1941 года при температуре минус 25 градусов мы были внезапно атакованы элитными сибирскими частями русских – и вынуждены были оставить позиции, чтобы не оказаться отрезанными от тылового обеспечения. На нас через степь широким фронтом наступали свежие русские дивизии, а мы стояли, не в силах что-либо им противопоставить. Тогда мы отступили к устью реки Миус и закрепились там.

Это было первым нашим отступлением с боями, стоившим нам немалых жертв. Был создан оборонительный фронт по реке Миус до самого Таганрога. В результате на этом участке наступление русских захлебнулось, хотя на харьковском направлении они смогли прорваться благодаря введению в бой новейших танков Т-34.

А второй неприятностью стала зима, к которой мы никак не готовились. Это касалось и одежды, и снабжения. И это стало причиной глубокого разочарования, которое вскоре наступило в войсках. Боеспособность немецких войск существенно снизилась не только за счёт морозов, но и вследствие постоянно бросаемых противником в бой всё новых и новых частей. Поставки вооружений и техники осуществлялись через Иран, с августа 1941 года оккупированный частями русских и англичан.

17 мая 1942 года юго-западнее Изюма в районе Лозовеньки дивизия внезапным ударом в тыл прорвавшихся танковых сил русских разгромила их. В ходе наступления в восточном направлении уже в излучине Дона стали ощущаться перебои войскового подвоза. В донских степях сёла располагались лишь вдоль многочисленных небольших речек, и возможности расквартирования войск в них были сильно ограничены. Что касалось провианта, то в этих сёлах на него нечего было и рассчитывать.

— При отступлении от Ростова кто был большим врагом для Вас: Красная Армия или зимняя погода?

— Красная Армия и наше снабжение. Дороги были разбиты во время осенней распутицы, поэтому мы и выбрали отступление к Миусу: нам нужен был хороший плацдарм. И в районе Миуса такой плацдарм нашёлся, река стала линией фронта — и мы могли держать его. А на севере, конечно, советские войска прорвались и углубили наступление.

— Что Вы делали во время холодов? Как спасались?

— Постепенно научились справляться. Нам начали доставлять зимние вещи, которые собирали в Германии и потом передавали на фронт. На это ушло, правда, время. Этого можно было бы избежать, если бы мы были готовы. Такая неготовность стала большой неприятностью для солдат.

— Какие лично у Вас были способы борьбы с холодом?

— Я научился переносить холод, хотя это было очень нелегко. Мы кутались в одежду. Мы помогали друг другу, будили, чтобы не замёрзли во сне. Это было для нас новым, мы раньше этого не умели.

— В Красной Армии алкоголь входил в повседневный рацион, а как это было у немецких солдат?

— Мы захватили с собой кое-что из Франции, но я не могу сказать, что в войсках постоянно употребляли алкоголь, напивались…

— После поражения под Москвой и Ростовом — можно ли сказать, что моральное состояние немецких войск упало, или его как-то поддерживали?

— Разочарование присутствовало, но в то же время и боевой дух сохранялся. Нельзя сказать, что солдаты в один прекрасный день заявили: «Всё, мы больше не хотим воевать». Прошло некоторое время — и снова пришли хорошие новости о победах в мае-июне.

— Оцените, пожалуйста, моральное состояние советских войск зимой 1942 года. Что Вы можете сказать по этому поводу?

— Обе стороны испытали разочарование. На нашей стороне 40% войск составляли союзники, представители других европейских стран: французы, румыны, итальянцы, хорваты, финны. И вот после Сталинграда они перестали воевать. До Сталинграда всё было хорошо, все воевали. Мы пережили зиму — а с наступлением весны они стали говорить, что если дальше так пойдёт, как до зимы, они будут уходить домой.

— Были ли какие-то ограничения по количеству выстрелов, по боеприпасам – в те периоды, когда были проблемы с подвозом?

— Что касается боеприпасов, то мы их расходовали экономно, но никогда не боялись тратить.

— Известно, что немецкая артиллерия (в особенности — тяжёлая) стреляла больше, чем советская. Чувствовали ли Вы это — и каковы тому причины?

— Артиллерийское командование всегда уделяло много времени совместной работе артиллерии, пехоты и инженерных войск. Все командиры имели прекрасное военное образование, а войска были хорошо обучены. Логистика всегда была на высоте. Успех артиллерии достигался пристрелкой, а если где-то требовалась атака без поддержки артиллерии, то пушкари всё равно помогали готовить удар вместе с другими родами войск.

— Какими транспортными средствами располагал Ваш дивизион?

— Мы были обеспечены моторизованными средствами передвижения: у нас был легковой автомобиль, была передвижная радиостанция для координации действий с Люфтваффе во время боя, были передвижные наблюдательные пункты… До самого Сталинграда всё было в порядке с транспортом.

— Поднялось ли настроение в войсках в связи с успехами весеннего наступления?

— Настроение в войсках было сдержанным, оно не улучшилось. Мы держались друг за друга, мы знали своё положение. Знали, что дальше будет сложнее, будут проблемы с обеспечением: из-за дорог, из-за степей, из-за действий партизан, чью силу воспринимали серьёзно.

— А про партизан уже тогда было известно? Их боялись?

— Лично я до Сталинграда про них не слышал. А вот после него — партизаны появились в большом количестве. Под Могилевом, на Березине…

— Была ли возможность съездить в отпуск?

— Я не был в отпуске 2,5 года.

— Наступление 60-й дивизии было остановлено под Сталинградом. Почему и как это произошло?

— 19 августа 1942 года из штаба 6-й армии под командованием генерал-полковника Паулюса поступил приказ о наступлении на сталинградском направлении. 21 августа был создан плацдарм в районе Калача-на-Дону, благодаря которому 14-й танковый корпус и действовавшая в его составе 60-я мотопехотная дивизия (командующий генерал-майор Колерман) совместно с 16-й танковой дивизией и 3-й моторизованной дивизией прорвалась к Сталинграду через Калач и оказалась у северной границы города (Волга служила границей, отделявшей европейскую часть России от азиатской).

Однако пехота отстала от нас – и условия ведения боя сильно ухудшились, потому что именно с севера Сталинграда подходили советские части. Для нас возникла угроза окружения. 14-му танковому корпусу выпало пережить весьма напряжённые недели — и даже действительно попасть в окружение к русским.

Боевое обеспечение производилось с помощью танков, и таким образом удалось создать на севере города боевой плацдарм. Однако в уличные бои вступать было нельзя, потому что войска были ослаблены. Потом с юга подошли 4-я и 6-я армии, а также румыны. Большой проблемой, неприятной реальностью – стали уличные бои в Сталинграде: к ним немецкие войска не были готовы.

— Что Вы можете рассказать об уличных боях?

— Мне не пришлось участвовать в них. Я постоянно находился в расположении дивизии в качестве адъютанта командира артиллерийского батальона 160-го артиллерийского полка. Тогда я был уже старшим лейтенантом, в моём подчинении был взвод. У меня была всего одна самостоятельная поездка в город: чтобы составить себе представление о том, что там происходит, и сравнить с положением в северной части города. Потери были — большими, а успехи в уличных боях — скромными, так как войска не пополнялись. Люфтваффе бомбили город, но это приносило только сильные разрушения, однако к военным победам эти бомбардировки не вели.

— В дальнейшем Вас перевели на север?

— После того, как Люфтваффе заканчивало бомбардировку, мы, артиллеристы, должны были производить плановый артобстрел города. Таким образом, мы облегчали участь пехоте, которая должна была вступать в бой после артподготовки, но это была не прицельная стрельба, а просто обстрел квадратов: одно отделение стреляет туда, другое сюда. И такой метод часто вызывал удивление. К 15 сентября 1942 года с овладением главным вокзалом большая часть Сталинграда оказалась в руках немецких войск. Однако, промышленные предприятия северной и южной частей города всё ещё находились у русских. Собственно, город занимает полосу шириной до 8 километров вдоль западного берега Волги: именно она и образует центр растянувшегося на целые 35 километров Сталинграда. Позиционная война на улицах и в развалинах домов города — не предусматривалась.

— Участвовали ли Вы в контрартиллерийских действиях?

— Мы, конечно, были задействованы в подобных акциях, но при этом должны были строго относиться к боезапасу, экономить снаряды: подвоза просто не было. И вообще приходилось быть осторожными, потому что опасность могла прийти откуда угодно, да и людей оставалось всё меньше: и в подвозе, и в снабжении… иногда было чувство, что тебя бросили на произвол судьбы. И настроение в войсках было зачастую упадническое.

— Что Вы делали, когда пришло сообщение о начале наступления советских войск 19 ноября?

— Лично я тогда уехал домой. Мой младший брат служил лейтенантом — и погиб под Демянском ещё 22 февраля 1942 года. Тогда существовала возможность отозвать солдата из действующей армии: если у родителей оставался единственный сын. И мои родители подали такой запрос после гибели моего брата.

В ноябре 1942 года я получил посланное моими родителями по инстанциям заявление об отзыве меня, как единственного оставшегося в живых сына, из частей действующей армии. Однако я, принимая во внимание сложность обстановки на данном участке, сказал, что останусь со своим батальоном в Сталинграде, потому что чувствовал, что не могу бросить там всё.

Майор Хильгер воспринял моё решение с полным пониманием, но настоял на том, чтобы я всё же объяснил свои мотивы родителям. Он сказал: «Езжай домой, побудь там 2-3 дня, обсуди всё с родителями, а потом возвращайся на фронт. Потому что я хочу поехать в отпуск после тебя в Данциг и быть там со своей семьёй на Рождество, а одному из нас необходимо оставаться здесь на фронте постоянно».

И тогда я решил, что поеду. После 2,5 лет на фронте я отправился в отпуск с условием вернуться к середине декабря, что позволило бы майору Хильгеру отправиться в отпуск и провести Рождество в родном Данциге с женой и детьми. В общем, получилось так, что в период сражений я был дома.

В Арнсвальде я разъяснил отцу и матери мотивы, побудившие меня остаться в Сталинграде, и недолгое время насладился полузабытыми ощущениями того, что на мне штатская одежда. Прощание с родителями всколыхнуло во мне бурю противоречивых эмоций, а переданные 22 ноября по радио сводки ОКХ об окружении 60-й армии оптимизма совсем не внушали.

И путь в мою часть оказался не из лёгких. Я был назначен командиром батареи в один из полков 6-й танковой дивизии армии Манштейна, которой была поставлена задача по деблокированию попавших в окружение наших частей. Но поскольку противник сумел вынудить к отступлению итальянские войска и далеко на западе овладеть Харьковом, операция по деблокированию наших войск у Сталинграда была отменена. Из 160 тысяч солдат 6-й армии удалось эвакуировать по воздуху из зоны боевых действий около 28 тысяч раненых. 90 тысяч человек попало в советский плен, из них выжило лишь 6 с половиной тысяч.

Старшим лейтенантом и командиром батареи 7-го батальона 76-го полка я остался в составе 6-й танковой дивизии, постоянно взаимодействуя с 11-м танковым полком (командир – полковник фон Оппельн, потом – майор Беке). То есть – на центральном участке фронта. Тем временем Харьков был отбит у русских, и наши части приступили к перегруппировке для летнего наступления.

Батарея – это 4 орудия, 15 см каждое. Всё в броне. Плюс – бронированные машины наблюдения, бронированные грузовики… Дальность стрельбы до 21-го километра.

— Это были самоходные орудия — или требовалось их транспортировать?

— Да, требовалось. Самоходные появились потом, когда меня командировали в расположение Данцигской дивизии на юг Франции. Всех, кто отступил от Сталинграда вместе с подразделениями 6-й танковой дивизии, отправили туда на переформирование. Новыми для нас видами вооружений были самоходные бронированные 10,5-см гаубицы, подвижные наблюдательные пункты на базе танков, оснащённые ложными орудиями, и амфибии.

Там я стал командиром батареи орудий Веспе, калибр 10,5 см, на шасси Панцер-II. Также у нас был танк наблюдения на базе Панцер-III с муляжом пушки и 6-см зенитная установка для борьбы с авиацией. Командиром батальона был гауптман Шульте, с которым у меня установились приятельские отношения. Он в своё время также прошёл через школу в Ютербоге – и понимал толк в обученных кадрах. Мало-помалу штатное расписание укомплектовывалось, доставлялись техника и вооружение. Предстояли нелёгкие дни боевой подготовки к серьёзным сражениям.

А пока во Франции осуществлялось новое формирование Данцигской дивизии. 60-я мотопехотная дивизия стала мотопехотной дивизией «Фельдхеррнхалле» («FHH»). Оставшиеся в живых военнослужащие снова обрели почву под ногами.

В сентябре 1943 года мотопехотной дивизии «Фельдхеррнхалле» была поставлена задача разоружить 8-ю итальянскую армию, дислоцированную вдоль средиземноморского побережья Франции в связи с произошедшим путчем Бадольо, и после этого взять на себя охрану морского побережья.

В октябре-ноябре 1943 года дивизия по железной дороге перебрасывается в северную Францию в район Арраса. Там же проводятся и маневры в присутствии генералов Гудериана и Гейра фон Швеппенбурга.

10 декабря 1943 года дивизию снова по железной дороге экстренно перебрасывают на участок группы армий «Центр» в район Витебска. Там по всему фронту – в самом разгаре оборонительные бои, потребовавшие срочного проведения разведки местности. 18 января 1944 года сражение завершилось с огромными потерями для наших войск. Потери Красной Армии составили 40 тысяч убитыми, кроме того – было уничтожено 1200 танков и 350 орудий.

По поводу этой зимней кампании могу сказать, что наш дивизион участвовал в ней не как единое целое: нас разделили надвое – и это та, другая, часть участвовала в боях и понесла большие потери. Подобное разделение артдивизиона является выходящим за рамки фактом: бронированные подразделения должны сражаться, как единое целое.

— Российские ветераны в своих воспоминаниях упоминают, что после Сталинграда немецкие войска вообще стали другими: изменилось их настроение. Что Вы можете сказать об этом?

— Отношение изменилось потому, что большое количество войск (40% союзников, о которых я говорил ранее: итальянцы, румыны, хорваты) покинуло фронт. Нет, они не погибли: они просто перестали сражаться вместе с нами.

Они были хуже вооружены по сравнению с немецкими войсками. Но после их ухода – количество войск сократилось, и среди немецких солдат зародилось желание найти политическое решение, потому что военным способом разрешить ситуацию не получалось. Правда, солдат — подчиняется приказам и доверяет командованию. И мы действительно доверяли своему командованию.

— Как Вы восприняли перевод во Францию: как отпуск?

— Нет, это было новое формирование Данцигской дивизии. И все, кто возвращался в дивизию после фронта или из отпуска — чувствовали себя её частью. И это была основа нового воинского подразделения, которое зародилось на юге Франции. Там дивизия одновременно выполняла роль оккупационной части. В этот период американцы высадились в Южной Италии – и итальянская армия под командованием Бадольо капитулировала. Весь Южный фронт, на котором итальянцы воевали, перестал существовать, а их армия была разоружена.

— Как воспринимался среди офицеров перевод на Восточный фронт? Как наказание? Потому что там было больше шансов погибнуть или пропасть без вести?

— Нет, как наказание это не воспринималось. Если солдат осуждался – то его направляли в спецподразделение или в штрафную роту. Такое явление, конечно же, тоже существовало.

— Зимой 1943-44 гг. Вы были уже в Витебске?

— Да, и оттуда в январе был передислоцирован под Нарву. В связи с переходом в наступление частей Красной Армии под Ленинградом нас 24 января 1944 года по железной дороге и частично на самолётах направляют туда – и без промедления бросают в гущу боёв. В Нарве я был командиром батареи орудий Веспе, как и прежде. Мой командир, гауптман Шульте, погиб (также погибают командиры батарей фон дер Хайдт и Бёкле).

В этой ситуации я взял на себя командование артиллерийским дивизионом, в который входило четыре батареи. За участие в сражениях мне вручён Немецкий крест в золоте и присвоено звание гауптмана (считая с 1-го февраля 1944 года). С этого момента я начал карьеру командира батальона. Меня назначают на должность командира 1-го артиллерийского батальона 1-го артиллерийского полка «Фельдхеррнхалле». Вскоре командование сказало, что им нужен командир батальона высшей квалификации, и меня направили учиться в танковую и артиллерийскую школы сроком на 6 недель. Школы находились в Мюнстере и в Кройцборне.

— В чём заключалась разница в обращении с обычной пушкой и с самоходкой Веспе?

— Орудие было такое же. Но в самоходке – снаряды лежали внутри, плюс за самоходками везли боеприпасы на бронированных машинах. В обращении же с орудием и в его стрельбе — не было никаких различий. Различия были в управлении. Танк наблюдения едет впереди, определяет цели и даёт команду батарее на огонь, стреляет из одного орудия — и даёт таким образом направление огня остальным. То есть, управление огнём идёт из двух самоходок, из двух точек наблюдения. Одна из них действует впереди в самой первой линии атаки. Как командир батареи, я находился в танке наблюдения. Это был танк Панцер-III с муляжом орудия: чтобы враг не мог определить, из какого именно танка управляют огнём. И я всегда был на прямой связи с командованием артиллерией. А впереди находился выдвинутый наблюдатель. Командир батареи находился не на ней самой, а на наблюдательном пункте, а на батарее находился так называемый «старший на батарее».

— На каком расстоянии от линии фронта и от батареи действовал танк наблюдения?

— По-разному. Если батарея стреляет — она неподвижна. Фронт двигается, а она остаётся далеко позади. Если в какой-то момент становится известно, что артподдержка не нужна — то батарею начинают немедленно перемещать ближе к наступающим войскам. Это задача, которую должен выполнять в ситуации боя командир батареи или командир дивизиона.

— Кто производил выбор целей для огня? Вы самостоятельно?

— Решения принимает командир артиллерийского подразделения, согласуя их с пехотой. Целей много, но выбирают наиболее опасную цель в зависимости от задач атаки или обороны. Решение принимается индивидуально, но это не индивидуальное решение, а согласованное: зависящее, в том числе, и от применяемого боезапаса и оружия.

— Что Вы использовали для наблюдения за боем? Стереотрубу? Или, может быть, наблюдали невооружённым глазом?

— Какое-то время была стереотруба. Потом – на самоходках стояли такие приборы, которые позволяли производить круговое наблюдение. Потом были приспособления для постоянного наблюдения, ещё были самолёты-разведчики, с которыми была постоянная связь: они сообщали о расположении врага.

— Сколько у Вас было радиостанций и какие?

— По-разному. Была точка, откуда производилась связь с самолётом-разведчиком. Из другого места производилась связь с командованием полка, дивизии. Это была проводная связь. Также — были радиостанции и был специальный радист, который управлял всем этим процессом.

— Насколько была распространена телефонная связь на передовой?

— Вообще не использовалась. В тылу — была.

— Как кодировалась информация? Использовалась ли азбука Морзе?

— Информацию кодировали всегда, никакого прямого текста. Когда заходила речь о смещении огня, то тогда говорили прямым текстом. А обычные переговоры в войсках — кодировались. Существовали специальные коды, или же слова заменяли другими словами. Это было необходимо, потому что у врага существовала радиоразведка, которая записывала наши шифровки, и если бы враг нас понимал, то у него была бы точная информация о наших действиях. И азбуку Морзе тоже использовали. По необходимости. Когда нужно было передать что-то секретное. Личные сообщения шли прямым текстом. Мы вынуждены были менять ключи каждые 3 дня. Таким образом исключали опасность расшифровки их врагом.

— Если взять 1941 и 1944 годы — как изменилось Ваше отношение к противнику и как изменился сам противник?

— Кардинально. В 1941 году думали, что «вот он, ещё один блицкриг». И что всё скоро закончится. В 1944 году — фронт стал другой, логистика стала другой. Никакого сравнения. Изменилась работа Люфтваффе, превосходство в воздухе было утеряно, нас бомбили на дорогах, на мостах, в городах, на вокзалах, разрушались пути сообщения и снабжения. Разница была очень большая…

В 1944 году немецкие солдаты были полностью деморализованы. Было страшное перенапряжение, было много самоубийств в действующей армии, особенно в районе Могилёва, Минска и Березино. В том краю много болот, и в то время там было очень много партизан, которые атаковали немецкие войска маленькими группами, загоняли в непроходимые топи, из которых невозможно было выбраться на твёрдую землю, поэтому многие так и не смогли прорваться к Минску, многие просто пустились в бегство. Войска были оставлены без поддержки. И так продолжалось до самой Восточной Пруссии.

В марте 1944 года меня направляют в школу танковых войск в Мюнстер и в артиллерийскую школу в Гросборне для прохождения 3-месячных командирских курсов. На период моего отсутствия обязанности командира батальона возложены на гауптмана Пабста.

В июне 1944 года по завершении курсов я возвращаюсь в мотопехотную дивизию «Фельдхеррнхалле», находящуюся на отдыхе и доукомплектовании личным составом уже под Могилёвом. Докладываю о прибытии командиру полка подполковнику Ратцелю, передаю ему привет от супруги из Магдебурга и информирую его о прохождении курсов.

Внушает опасение активизация партизан в тылу частей группы армий «Центр». Партизаны подрывают железнодорожные пути, мосты, повреждают линии связи, поджигают склады.

22 июня 1944 года, как и ожидалось, войска Красной Армии начинают широкомасштабную наступательную операцию. Мотопехотная дивизия «Фельдхеррнхалле» проводит ряд отвлекающих атак на днепровский плацдарм у Могилёва, однако терпит неудачу, поскольку противник, включая партизанские отряды, заходит нам в тыл, что создаёт реальную угрозу окружения многочисленной группировки германских сил.

Неделю спустя после начала наступления Советов на участке группы армий «Центр» шириной в 350 километров в Белоруссии фактически не остаётся немецких сил. Красная Армия продолжает стремительное продвижение на Запад. Наши потери составили 28 дивизий – или 350 тысяч человек.

Высокие потери понесла и наша мотопехотная дивизия «Фельдхеррнхалле». Часть солдат и офицеров оказалась в плену, разрозненным остаткам удалось отступить через Минск в Восточную Пруссию: в Данциг/Эльбинг.

— Что Вы можете сказать о наступлении Красной Армии 22 июня 1944 года?

— Это было очень мощное наступление. В Могилёве нам был нанесён удар в самое сердце. Мы должны были начать отступление к Березине раньше, чем начали его фактически, но не получили на это приказа. Мы всё-таки начали отступать, и к тому моменту с разных сторон на дорогу, по которой мы отходили, начали выезжать другие войска, а дорога была односторонняя, на ней было много мостов, они были в плохом состоянии — и образовалась гигантская пробка. И вот во время этого отступления где-то между Могилёвом и Березино меня ранило. Во время рейда на передвижном наблюдательном пункте, в результате обстрела нашего танка с воздуха.

Меня отправили сначала в полевой госпиталь, а потом, окольными путями, в госпиталь в Эбенроде в Восточной Пруссии. Я просил врача оставить меня на фронте, но он был категорически против. Он же заявил, что они не посмеют ампутировать мне ногу. Меня посадили в автомобиль-амфибию — и я поехал на ней в госпиталь, а госпиталя на месте уже не оказалось, потому что он тоже начал отступать. Я отправился его искать — и нашёл только в Восточной Пруссии. В общем, моя дорога туда была полна приключений.

— Насколько мощными были атаки советской авиации?

— Они были чудовищными. На Березине у нас разгромили всю противовоздушную оборону. Русские самолёты летали над колонной — и сбрасывали на головы отступавшим войскам бомбы. Меня и ранило во время авианалёта. Ситуация была катастрофическая, она не поддаётся описанию. Отчаяние. Ко всему прочему, войска остались без командования.

— У Вас было какое-нибудь прозвище для советских штурмовиков?

— Нет.

― Просто я знаю, что некоторые немцы называли их «цементбомбе».

― Нет, никогда не слышал. У немецкой авиации было столько забот в небе над Германией, что для фронта она уже не находила времени. Это тоже стало для солдат большим разочарованием.

― Что с Вами было дальше после Вашего выздоровления?

― В августе 1944 года на полигоне Вартелагер под Познанью осуществляется ещё одно формирование Данцигской дивизии. Соединению присвоено название «Танковая дивизия «Фельдхеррнхалле». Командующим назначен полковник Папе. Во вновь сформированном артиллерийском полку – два батальона. Я стал командиром первого батальона самоходок Хуммель: это 15-см гаубицы на шасси танка Панцер-IV. Очень тяжёлые самоходки. Я воевал на танке наблюдения, как и в случае с Веспе. Огневые взводы батареи получают на вооружение по шесть 15-см гаубиц на самоходных лафетах и по одному зенитному артиллерийскому взводу.

Командные и ответственные должности занимают опытные фронтовые солдаты и унтер-офицеры, стремящиеся вновь оказаться в прежних частях: это уцелевшие после наступления русских на центральном участке фронта, выздоравливающие и возвратившиеся на фронт отпускники. Но большая часть личного состава – запасники из Эльбинга.

Я вызван в ставку ОКХ в Берлине. На Вильгельмштрассе меня принимает полковник Марциан. Докладываю ему о ходе боёв нашей дивизии «Фельдхеррнхалле» на центральном участке фронта. После двух дней составления письменного отчёта меня потребовал генерал-полковник Гудериан, находившийся в ставке фюрера в Восточной Пруссии. Контроль в ставке в значительной мере усилен из-за неудавшегося покушения на Адольфа Гитлера 20 июля 1944 года. Меня благодарят за проделанную работу, но этим всё и оканчивается. Ночным поездом я возвращаюсь в Берлин, а оттуда – в Познань и в Вартелагер, где работы – под завязку!

В сентябре 1944 года дивизию «Фельдхеррнхалле», ещё толком не завершившую стадию формирования, перебрасывают через Силезию и Словакию в Венгрию. Мой батальон – штабная батарея и три огневых взвода – был весьма дружественно принят в Верпелете. Один венгерский офицер пригласил меня в усадьбу графа Стараи.

В Верпелете наш офицерский состав – командиры батарей оберлейтенанты Шуберт, Шиллер, Махмер, Тренк вместе с офицерами штаба лейтенантом Рихтером в качестве адъютанта, бароном фон Шиллингом в качестве технического инспектора, а также начальником финчасти и штабс-медиком доктором Кнаппе – продолжил интенсивную подготовку в условиях, приближенных к боевым.

Уже в октябре 1944 года нашему соединению поставлена задача участвовать в разгоревшемся сражении за Дебрецен, в котором потерпела неудачу 1-я венгерская армия. В ходе последующих дней нас беспрерывно перебрасывали с одной «горячей точки» на другую: под Монор, в район Дёдёлье, на остров Чепель, в излучину Дуная под Вак и в район Будапешта, где нам приходилось противостоять наступавшему противнику.

Во взаимодействии с героически сражавшимися венгерскими частями мы сумели отбить попытки противника атаковать нас, используя остававшиеся до некоторых пор возможности манёвра. Не отличавшийся высокой маневренностью 1-й полк дивизии «Фельдхеррнхалле», закрывая мощным огнём бреши в линии обороны, отражал удары яростно наседавшего противника, не позволяя ему осуществить задуманное.

9 декабря 1944 года дивизия «Фельдхеррнхалле» вышла на восточный берег Дуная вблизи столицы Венгрии для предотвращения попыток окружения её противником. Однако, вследствие натиска русских, использовавших тяжёлые виды вооружений, и авиаударов союзников, нам всё же не удалось предотвратить окружение Будапешта. Венгерская столица оказалась во вражеском кольце 25 декабря 1944 года. Будапешт был объявлен крепостью, которую удалось удерживать ценою обещаний операции по деблокированию. В подвалах разрушенных зданий бок о бок с солдатами и офицерами находились тысячи мирных жителей и беженцев со всей Венгрии.

5 февраля 1945 года в ходе интенсивного бомбового удара я оказался засыпан обломками здания прямо на своём командном пункте – и получил ранение, после которого пришёл в сознание лишь несколько часов спустя. Очнувшись, я увидел рядом нашего дивизионного хирурга доктора Хюбнера. Он с группой венгерских военврачей срочно доставили меня в отель «Геллерт», где мне была оказана необходимая помощь, затем я был переправлен в катакомбы, в которых был развёрнут полевой госпиталь для тяжелораненых немецких и венгерских солдат.

Сражение за Будапешт завершилось 11 февраля 1945 года по прошествии 50-ти дней ожесточённых уличных боёв, нередко переходивших в рукопашные схватки с противником. Венгерские и немецкие части получили приказ на прорыв. Поскольку никакого единого плана прорыва не существовало, выходить из окружения пришлось отдельными группами. 661-му человеку из сократившихся до минимума необходимой боеспособности пяти германских дивизий в тяжелейших условиях удалось достичь расположенной в 50 километрах от Будапешта нашей линии обороны. Все надежды на прорыв кольца окружения, как и в Сталинграде, оказались тщетными.

А 12 февраля мы, раненые, оказались под угрозой попасть в плен к русским, не имея ни малейшего понятия, какая судьба нам уготована. Сначала мы вообще ничего не поняли: вокруг – темнота, только крики и стоны раненых, голод, жажда и отсутствие малейшей надежды на лучшее.

Три дня спустя в катакомбах возник пожар. Лишь немногим удалось уцелеть. Меня вместе с другими ранеными доктор Хюбнер сумел переправить в госпиталь «Хонвед». Я хоть и выжил в этом аду, но пребывал в полнейшей растерянности: ни связи с частью, ни помощи, ничего. Впереди грозно маячила неизвестность.

Два года спустя после Сталинграда и семь месяцев спустя после Могилева и Минска Данцигская дивизия и в Венгрии оказалась в катастрофическом положении. Мы, будучи убёжденными, что Россию так просто не одолеть, всё же отчаянно сражались за выживание Германии. На переднем плане было и оставалось чувство долга, боевое товарищество. Мы жили как бы на «островках», интересуясь лишь тем, что важно для дня следующего. И, если я сейчас начну перечислять все примеры мужества, стойкости и готовности к самопожертвованию солдат и офицеров наших частей и подразделений, то у нас просто не хватит ни сил, ни времени.

― Куда Вы были ранены?

― Меня задело взрывом бомбы: перелом ноги и контузия. Врач из моего дивизиона лежал рядом ― и ухаживал за мной. Когда у него появилась уверенность, что я выживу ― меня ночью перевели в отель «Скелат». Там мною занялись дивизионные хирурги и один венгерский врач. У меня был травмирован глаз, переломы здесь и здесь, колено… (Показывает.) Я был практически без движения. Меня там прооперировали, был целый консилиум. Я выжил. Вот, значит, у меня здесь протез, здесь протез, глаза смотрели в разные стороны; позднее я перенёс операцию на глазах ― и сейчас читаю без очков. В общем, вот так. По словам врачей, на мне не осталось живого места, но, тем не менее, я жив.

― Операция состоялась до пленения?

― Незадолго до пленения. Я был ранен 2-го февраля, 12-го февраля Будапешт капитулировал. Перед тем, как отель осадили, меня снова перевели в каземат в крепости, где уже и взяли в плен.

― Что с Вами происходило в плену?

― После окончания военных действий 8 мая 1945 года я провел не одну неделю в госпитале «Хонвед», затем нас перевели в наскоро созданный полевой госпиталь для пленных в Фехервари-Уте, а в июле-месяце – в румынский порт Констанцу, откуда уже по Чёрному морю доставили в Советский Союз, где из Новочеркасска наша разнородная группа из 600 военнопленных была направлена в Донбасс.

В лагере 182/4 в городе Шахты нас распределили по угольным шахтам: часть группы попала на шахту 5, остальные – на шахты 23 и 32. После необходимых процедур дезинфекции мы оказались за колючей проволокой, остриженные наголо. Настало время привыкать к капусте, чечевичной каше, 600-граммовой пайке хлеба – для рабочих наверху, и к килограммовой – для тех, кто спускался в забой. Атмосфера постепенно меняется в лучшую сторону, с нами уже общаются по-людски. Страдания приносят плоды: мы начинаем подучивать русский.

Я послан на добычу угля в шахту 23, работа трёхсменная: киркой отколол, лопатой отгрёб. Всё ручками и ножками. Иногда объявляют аврал: нормы выработки подскакивают до 150%. Русские, приговорённые к принудительным работам, похоже, успели здесь освоиться: частенько завышают цифры выработки, врут напропалую. Часть из них – бывшие заключённые немецких лагерей для военнопленных. Врать и приписывать потом, когда уголь выгружен в товарные вагоны, приходится и начальству. Мы всё это поняли – и сделали для себя выводы: поперёк течения не плыть.

В 1948 году в лагерь прибывают двое офицеров НКВД довольно высокого ранга. Меня вызывают на допрос, где пытаются кулаками выбить признание вины в гибели красноармейского парламентёра Остапенко в Будапеште. Не проходит. Больше эту тему не затрагивают. Меня переводят в главный лагерь в Шахтах. Там я работаю уже наверху, не в забое: занимаюсь изготовлением рудничных стоек из брёвен.

В 1949 году меня переводят в спецлагерь 15. Заключённые этого лагеря заняты на работах в каменоломне. В начале декабря меня снова желают видеть сотрудники НКВД. Вопрос стоит так: вы из западной зоны оккупации или из восточной? Я не понял, что от меня хотят, и по-немецки попросил внести ясность. Проигнорировали. Мой русский язык во внимание не приняли – и отпустили.

Начиная с декабря 1949 года сотни наших военнопленных («представителей буржуазии») начинают свозить в Ростов-на-Дону в НКВД. 23 декабря 1949 года в подвалах НКВД со мной в одной камере оказывается Петер Хермес, который впоследствии после освобождения из советского плена сделал неплохую карьеру дипломата: сначала стал послом Федеративной республики в США, а позже – в Ватикане.

24 декабря нас на «чёрных воронках» привозят на особый суд. В «предбаннике» усаживают на пол. Разговаривать – запрещено. По очереди вызывают в зал заседаний. Всё идёт довольно быстро. «Я, Эрих-Пауль Кляйн, 1919 года рождения…» – без предъявления мне обвинения, без права на защиту – был приговорён к смертной казни, как военный преступник. Правда, она тут же была заменена на 25 лет лагерей. Такова же оказалась участь и остальных.

Суд руководствуется «Декретом о военных преступлениях» (ст. 2 «Насильственные действия»). Декрет этот был издан Сталиным вскоре после освобождения названного в его честь города с целью заполучить в качестве дармовой рабсилы солдат «фашистского» Вермахта и их пособников из числа советских граждан. Всем им полагается смертная казнь через повешение: мера явно устрашающего характера. Но смертная казнь в СССР отменена ещё 26 мая 1947 года.

И вот мы в канун Рождества стоим за решёткой. Каждый поёт про себя «Тихая ночь, святая ночь». В этот момент открывается железная дверь, показывается надзиратель – и, сочувственно глядя на нас, говорит (нам перевели его слова), что не собирается у нас ничего выпытывать, что будет приносить нам хлеб, потому что сочувствует нам и понимает нас, но вынужден держаться с нами жёстко: в противном случае и его отправят в Сибирь, и он уже никогда не увидит свою семью. Эти слова я воспринял как проблеск надежды.

Гигиенические условия в тюрьме были ниже всякой критики. Мы голодали, получая всего 200 граммов хлеба в день и какое-то пойло. Туалетом служило ведро в тёмном закутке. Нам полагалась 10-минутная прогулка: руки за спину, разговоры категорически запрещены. По крайней мере, хоть на небо было можно взглянуть да глотнуть свежего воздуха… После месяца этой пытки нам снова позволили быть обычными военнопленными и перевели в лагерь. На сей раз – для отбывающих сроки наказания.

Отрезанные от внешнего мира, мы работали согласно прежним – явно завышенным – нормам. Мы выжили, и самым главным было то, что мы держались вместе. На строительстве огромного здания, предназначенного для промывания угля, я работал бетонщиком. Генерал-майор Тровитц, с которым мы были знакомы еще по Померании – подсобным рабочим. Наш бывший медик доктор Бош, занимавшийся мною, когда я был ранен в Днепропетровске, укладывал арматуру вместе с Готфридом фон Бисмарком (с ним вместе мы сражались под Сталинградом)…

И только в 1951 году нам, «военным преступникам», было даровано право оповестить родных открыткой и получить от них почту. Я получил одну посылку – от родителей, ещё одну – от епископа Хекеля, третью – от врача, доктора медицины Вернера Хюбнера, от генерал-майора Гюнтера Папе и от других друзей и знакомых.

Потом, после смерти Сталина, в 1953 году три русских генерала пересмотрели моё дело ― и отправили меня домой. Это было то самое дело, которое я Вам показывал. Я приехал из советского плена 26 сентября 1953 года ― и начал искать моих родителей. Они были изгнаны из нашего родного города и жили в Восточном Берлине.

Я получил вид на жительство в ФРГ и прилетел в Западный Берлин. Мы встретились с моими родителями в Западном Берлине. Потом мы все вернулись в ФРГ. Потом мне прислал открытку тот самый врач, который за мной ухаживал в Будапеште, доктор Хюбнер. Он написал: «Эрих, приезжай, всё готово». Я прилетел к нему, он меня снова прооперировал ― и через два месяца я был снова полностью здоров.

21 апреля 1992 года после распада Советского Союза я через наше министерство иностранных дел в Бонне подал заявление на пересмотр вынесенного мне приговора. В ответ на мой запрос посольство Федеративной республики Германия в Москве 7 февраля 1995 года ответило следующее:

«…после длительной проверки русской стороной 4 января 1995 года нами получено решение о Вашей реабилитации. Мы рады…»

― Какими боевыми знаками отличия Вы были награждены?

― Немецкий крест в золоте, Железный крест 1-го и 2-го класса, нагрудный знак «За ближний бой», Штурмовой значок, серебряный знак за три ранения.


― За что именно Вы получили награду «За ближний бой»?

― 15 подтверждённых ближних боёв.

― Не могли бы Вы рассказать хотя бы один из эпизодов?

― Мне это будет тяжело сделать…

― Хорошо. Как Вы восприняли известие о капитуляции Германии?

― О капитуляции я узнал, когда был в Будапеште. В Новороссийск нас повезли где-то в июле-августе. Врачи предлагали мне организовать отправку домой через союзников ― я сказал: «Нет, я должен отправиться домой через Советский Союз». Потом после возвращения домой встал вопрос, чем заниматься здесь? Учиться – слишком поздно, наука – слишком поздно, армия – я пообещал маме, что больше не пойду туда…

Тогда я пошёл работать в финансы, в банк: и вскоре стал ответственным за повышение квалификации руководящих кадров. Такая была моя гражданская карьера.

А из Бундесвера ко мне обратились в 1962-м году – и сказали, что я им нужен в качестве резервиста. Я был призван на военные сборы, прошёл учёбу при военной академии в Гамбурге и военной школе Бундесвера в Бад-Зонтхофене, меня квалифицировали как «носителя госсекретов» и подлежащего мобилизации в случае войны. По желанию генерала Гюнтера Папе, моего последнего командующего дивизией – и по согласию с моими работодателями из «РААБ КАРХЕР АГ» я зачислен в резерв Бундесвера в звании майора запаса. Я был приписан к 3-й танковой дивизии в Дортмунде в должности командира батальона. Периодически принимал участие в маневрах НАТО, имевших место в годы «холодной войны».

Все мои знакомства и дружеские связи, возникшие в годы войны и плена, сохранились. Ещё до моего возвращения из советского плена возникло товарищество бывших служащих «Фельдхеррнхалле». Генерал Эберхардт, полковник Фетт, полковник Польман и подполковник Шёнинг проделали большую работу по розыску рассеявшихся по стране боевых товарищей.

В 1976 году я закончил писать историю артиллерийского полка дивизии, своего рода «малую историю» дивизии.

В 1983 году я был избран председателем объединения, что включало исторические исследования Данцигской дивизии, составление и рассылку различных писем по инстанциям и организациям. Естественно, что с годами число участников встреч уменьшалось: многие боевые товарищи уходили из жизни. Но руководитель нашей группы по связям профессор Беллин всё же сумел даже в 2005 году провести очередную, 45-ю по счету, встречу в Ольдендорфе (Люнебургер Хайде). На неё явились 17 человек, из них 6 женщин.

Будучи членом объединения немецких военных, сражавшихся под Сталинградом, я в 1993 году был включён в состав первой делегации в Волгоград: «перекидывать мостик взаимопонимания» с российскими ветеранами.

В 1997 я посетил бывшую Восточную Пруссию, в 1998 – страны Балтии, в 2000 году – побывал в Бретани (Франция), в 2001 году – Санкт-Петербург, в 2003 году – Венгрия. Получил от перечисленных поездок массу впечатлений.

Более 30 лет я являюсь секретарём клуба ветеранов Данцигской дивизии, в которой, собственно, и воевал. Но, чувствую – скоро всему этому настанет конец. В прошлом году, похоже, была последняя встреча клуба. Я – один из немногих последних, кто ещё остался. В этом году в мае у меня была запланирована ещё одна встреча, но, увы, её пришлось отменить по причинам болезней и возраста…

Вот Вам моя военная биография в схематическом изложении:

1937 год – отбывание трудовой повинности и призыв в Вермахт: 2-й артиллерийский полк в Штеттине, рядовой. Затем – офицерские курсы и производство в офицеры.
1940 год – присвоено звание лейтенанта.
1942 год – присвоено звание оберлейтенанта.
1944 год – присвоено звание гауптмана.

Занимаемые должности:

Командир взвода, офицер связи и разведки, адъютант, командир батареи, командир батальона.

Участие в боевых действиях:

1939 год – Польша.
1940 год – Франция.
1941 год – учебные части в Румынии, Болгарии; Югославия, Греция, Советский Союз (Днепропетровск, Ростов-на-Дону, Сталинград, операция по овладению Харьковом).
1943 год – повторное формирование разгромленной под Сталинградом 60-й мотопехотной дивизии, начиная с июня месяца – юг Франции, разоружение итальянской армии в районе Ниццы, начиная с декабря-месяца – оборонительные бои в районе Витебска.
1944 год – январь-февраль – оборонительные бои в Нарве, март-май – прохождение курсов командиров батальонов при танковом училище в Мюнстере и при артиллерийском училище в Гросборне.
Июнь-июль – оборонительные бои в районе Могилёва и у реки Березина. Ранение.
Очередное формирование разгромленной под Минском и у Березины танковой дивизии «Фельдхеррнхалле» в Вартелагере под Познанью. С октября-месяца – участие в сражениях в Венгрии, с декабря – бои за Будапешт.
1945 – участие в сражении на окружение Будапешта. Тяжёлое ранение. С 11 февраля – госпиталь, далее – пленение войсками Красной Армии, далее – 8 с половиной лет лагерей на Волге и Дону.


― Большое спасибо за интересное интервью.

― Да, спасибо, мне тоже было интересно.

Интервью: А. Драбкин
Перевод на интервью: А. Пупынина
Расшифровка: В. Селезнёв
Лит. обработка: А. Рыков

Читайте так же

Waldemar von Gazen

Командир сказал мне, что город должен быть примерно в этом направлении, и выдал мне хорошую карту. С той высоты внизу я увидел город. Он выглядел так, как будто там вообще никаких войск не было. Я взял пару человек — и послал их вперёд. Они вернулись — и сказали, что там действительно никого нет. Тогда мы спустились вниз, пошли от дома к дому — и захватили в плен ещё уйму народу.

Hellwig Hans

У нас ничего не было. Поэтому и было так много обморожений. На это никто не рассчитывал. В Крыму все годы до того ни разу не было настоящей зимы. Нам сказали, что зимней одежды нам не нужно: дескать, там всегда плюсовые температуры. Но как раз зима 1941-1942-го годов была очень холодная. Мы замерзали до смерти. Когда к нам привезли зимнюю одежду ― была весна, и она была уже не нужна.

Paul Nietzsch

Здесь ― выстрел. А здесь, здесь, здесь и здесь ― стоят микрофоны. Теперь ― идёт звук. Со скоростью 333,33 метра в секунду. Сюда он приходит в первую очередь, потом сюда, потом сюда, потом туда. Есть звук выстрела ― и есть звук снаряда. С нескольких точек. Вот эту разницу в звуке мы снимали, как фильм, измеряли и переносили на карту. Так мы могли точно определить, откуда был выстрел. Это и было нашей задачей.

Dreffs Johannes

У русских были огромные потери от нашей артиллерии. У нас была поддержка больших пушек, "Дора" была самая большая пушка, калибр 80 сантиметров [точнее, 80,7 см (807 мм)]. Когда летел ее снаряд, было ощущение, что по воздуху летит целый поезд. Она и другие калибры сделали так, что русские линии очень сильно поредели. Поэтому ближние бои тоже были, но большой роли они не играли именно потому, что немецкая артиллерия была очень сильная. И потом, у нас были пулеметы в каждом отделении, мы стреляли с локтя. Я за все это время там бросил три-четыре или пять ручных гранат. Ближние бои не часто были. У меня штурмовой значок потому, что я прорвал линию противника. Но боя, в котором я мог видеть глаза врага, у меня не было. Мои земляки, того же возраста, что и я, - но воевавшие в другой дивизии, на другом фронте, под Демьянском, например, - у них часто были ближние бои. Я от них слышал всякие истории. Но с моего года рождения очень немногие вернулись.

Bartmann Erwin

Дела наши были плохи: командовать было некому. Наши офицеры бросили нас,  и оставался только командир роты – парнишка 18-19 лет, который не имел  никакого боевого опыта и только-только окончил офицерскую школу. Но  худшее было впереди. 21 апреля мой командир взвода сказал мне, что наш  полковой командир – оберштурмбаннфюрер СС Розенбуш (Rosenbusch),  покончил с собой...

Derschka Klaus-Axel

Были периоды многодневных атак русских. Погибшие и раненые были с обеих  сторон. Своих мы каждый вечер пытались вытаскивать. Мы также забирали в  плен русских раненых, если они были. На второй или третий день ночью, мы  услышали как на нейтральной полосе кто-то стонет по-русски: "мама,  мама". Я с отделением выполз искать этого раненого. Было подозрительно  тихо, но мы понимали, что русские тоже выползут за ним. Мы его нашли.  Этот солдат был ранен в локоть разрывной пулей. Такие пули были только у  русских, хотя они были запрещены. Мы ими тоже пользовались, если  захватывали у русских.

comments powered by Disqus