Я буду говорить по-русски, так как окончил 10-й класс средней школы в Советском Союзе. Одновременно работал в питомнике в Казахстане, станция Ушта. Состав учителей – был очень хороший. Математик – из Харькова, по физике – из Ленинграда... Всё это были беженцы. 1943-й год. Я устроился на работу с вечера до утра, а потом учился.
Родился – в 1923-м около Варшавы, Пястов. Это на 13 километров западнее. Отец был директором лесопильного завода, который принадлежал графу Потоцкому. А потом, когда граф из-за долгов потерял это имение – отец стал работать там, как управляющий. Вообще, нам жилось неплохо. Я был в возрасте около шести лет, когда мы уехали на восточные окраины Польши.
Знаете географические названия и города востока Польши? Брест-Литовск, потом более на восток – Пинск, а ещё более – Барановичи... Они были польскими. Почти до Минска. От него граница проходила где-то в районе 40–45 километров. Перед войной я жил на железнодорожной станции Майковичи. Это между Лунинцем и Дарновичами.
Что у Вас тогда было ценного? Велосипед, часы, радиоприёмник?..
Да, у меня был велосипед, потому что я обучался в гимназии в Лунинце, учился хорошо, у меня были хорошие отметки – и вот в награду отец мне купил велосипед. До этого, знаете, и многие мои товарищи тоже их имели. Это не редкость. Редкостью был – мотоцикл. А часы – нет. Были часы.
Какое Вас было хозяйство?
У моего отца было небольшое имение, 50 гектаров. 56, вернее. И он построил деревянный большой дом. Были хозяйственные постройки, лес, пруд, сад. И 6 гектаров обрабатываемой земли. Но тогда уже мой отец не занимался этим хозяйством, потому что работал как управляющий имением в другой местности. Прибыль. Хороший доход. А эти земли он отдавал в аренду. Там были коровы, пара лошадей. Мой отец любил езду верхом. Он был, вообще, охотником. Мечтал, чтобы и я им стал. Но я не любил убивать, я даже ни одного немца не убил. Так что я не был кровожадным человеком.
А как складывались отношения с белорусским населением?
Знаете, с этого отдалённого времени я уже по-другому оцениваю отношения в то время там белорусов и поляков. Я тогда этого не понимал… знаете, когда я ходил в начальную школу вместе с белорусами – конечно, уроки вели поляки и русские. И тогда я заметил, что часть этих белорусских моих товарищей – она меня избегает и не любит из-за того, что я – польский пан, из помещиков. Несколько поляков – было, но большинство школьных товарищей – это были белорусы.
Но я, знаете, с перспективы 60-ти лет могу понять их отношение. Вот лет 6 тому назад ко мне приходила уборщица нерусская… то есть – белорусская. Отец у неё поляк, мать белоруска. И вот мы часто разговаривали. Так она рассказывала мне, какие были отношения. Как белорусы расценивают то польское время в городах… в Минске.
Знаете, в больших городах – да, они стали чиновниками. Вообще, знаете, их уровень поднялся. Но население в деревнях – не улучшилось. По деревням они как были бедными, так и остались бедными, белорусы. Им всё равно было, что поляки, что русские. Они говорили всегда: «Мы здешние» – и всё.
Преподавание шло на польском языке. И иностранные языки учили. Я изучал немецкий. Такое ещё осталось. А вот белорусский язык или русский – это не преподавалось.
Как для Вас война началась?
Когда война началась, в 1939-м году, я окончил 4-й класс гимназии и намеревался стать инженером. Я хотел попасть в политехнический институт в Варшаву. И, прежде чем туда поехать, я должен был получить хорошее математическое образование. Приехал в Варшаву вместе с матерью – и приступил к экзаменам. Это был август, и первого сентября началась война. И все мои мечты обрушились. И я... даже не в Варшаве, а в Волковичах, а потом поехал во Львов, потому что у меня был дядя во Львове. И я там посещал математическо-физический лицей очень хороший. Приехал к Рождеству – и остался ещё на некоторое время...
Пришли НКВД в 2 часа ночи, колотили в дверь. Потом сказали: «У вас два часа, берите вещи, какие хотите, но главное – берите топоры. Вы переселяетесь». А ещё сказали: «По приказу партии и правительства вы переезжаете в другую область». То есть, нас переселили. Это я долго буду уже рассказывать. Подъехали подводы, три или четыре. Так что мы кое-что взяли – и нас погрузили в товарные вагоны. Отец, мать… Вагоны были приспособлены к перевозкам, потому что посреди такого товарного вагона были двухэтажные нары, посередине вагона стояла печка и её можно было топить дровами.
Классическая. Кормили?
Только кипяток можно было брать, не кормили, нет. Они сказали: «Забирайте с собой еду». Тогда нас привезли – железнодорожная станция Морженка. Это уже Коми АССР. Не близко. И там уже нас заставили работать в лесах. Так что я уже стал столяром.
Вы знаете, я хвастаюсь, что я сделал 30 пар лыж. Там был такой... он был по рождению поляк. Вертинский его фамилия, как помню. И он сказал: «Вы хороший столяр, вы сделайте для меня лыжи, сохранить память». Хорошо. И знаете, самое трудное дело – это было согнуть нос, поднять. Так что я кипятил воду, опускал носы в кипяток, и когда 2 часа кипятились эти лыжи – у меня было такое устройство – и я загибал. И они оставались согнутыми.
А какой у Вас был статус? Вы были переселенцами, да?
Да. И нельзя было покидать это. Разве если там только на 6 километров вниз по реке… река Сухона, приток Северной Двины.
Когда нас привезли, знаете, очень кормёжка скудная: хлеб, каша. Там можно было в деревне поменять вещи на масло. Так что один раз мы ездили туда поменять вещи на еду.
Там были бараки, а потом уже, примерно полтора года спустя, ещё до войны, до 1941-го года, пришёл приказ, чтобы мы построили дома. А между нами были плотники, потому что главным образом это были лесники. То есть, лесное хозяйство. Среди этих людей были и хорошие столяры. Был один даже, который печки делал: печник. Интересно: я его помню, потому что он был пьяница. А он когда-то работал в Италии – и там научился итальянским проклятиям. И когда он был пьяный, он начинал ругаться по-итальянски. И никто его не понимал.
Построили дом, я сделал оконные рамы… я делал столы, стулья, тумбочки. И у нас было два коммуниста: комендант и его заместитель, Калинин… а он – Сенкин. И он приходил в эту столярную мастерскую проверять, как идёт работа. Я помню, что он проверял моё дело столярное...
Учёбу – продолжали, нет? Там не было школы?
Нет. И вот пришла война, и мы сразу покинули этот посёлок, и вместе с колонной беженцев двинулись на восток. Сначала мы плыли по Ронке, сели на пароход в Ярославле, а выгрузились в Горьком… не знаю, как теперь называется.
Нижний Новгород.
И нужно было где-то поселиться. Пошли в НКВД, и они нас направили в республику где-то в Поволжье. Это город – 200 километров севернее Сталинграда. Это был 1941-й год. И, когда началась Сталинградская битва, я смотрел, как немцы сбрасывали бомбы на суда, которые везли нефть по Волге вверх. То есть, нас переселили в те дома, из которых были выселены немцы. А немцев выселили потому, что они сражались против СССР. Но не всех немцев. Меня определили – это была трикотажная фабрика, там делали свитера и чулки. И вот заведующая производством была – немка. Она, как жена русского, осталась. И она: «Андрей Михайлович, что вы будете для нас делать?» И я там делал формы.
Ваша первая встреча с Красной Армией – была в 1939-м в Волковичах?
Да. Впечатление было – худое. Потому что местный комитет возглавляли бандиты, настоящие бандиты. Они пешком шли из Русиново (это была железнодорожная станция невдалеке от Волковичей). Трое бойцов шло. Знаете, что было интересного? У них были винтовки, но не на ремнях: на верёвках. Я удивлялся. Винтовка – на верёвке! Это был привет местных жителей-белорусов дружеской армии. Там же у нас не было ни мобилизованных, ни военных.
Как Ваш отец относился ко всему происходящему?
Мой отец был очень испуган, знаете. Хороший отец, изобретательный человек, но он очень боялся. Он не принадлежал к числу отважных людей.
Вы начали изучать русский язык в этом поселке в Коми АССР?
Да. У меня мать окончила Киевскую гимназию ещё до войны, в 1914-м году. Так что она прекрасно говорила на русском языке. И вот у меня был живой словарь. Я помню, моя первая русская книга – это была Достоевского «Бедные люди». Неточка Незванова, я помню. Каждое второе слово – а это что, а это что? Это было, живой словарь… Я быстро учился.
В 1942-м году Вас не выселяли, Вы так и оставались в республике немцев Поволжья?
Нас, мою семью – переселили второй раз. Я сегодня думаю, что это из-за моего отца. Потому что он открыто не то что возмущался – он симпатизировал немцам! Это был 1942-й год, Сталинградская битва. И немцы были вот-вот тут, а ещё 200 километров от фронта были мы. И отец мечтал, чтобы взяли нас немцы. А я думаю, что среди поляков был такой один, который доносил. Стукач.
И вот позвали в НКВД – и опять сказали, что «Вы переселяетесь в другую область», и нас переселили в Корелянский рыбсовхоз, Джана-Тавап. Это местность между Алма-Атой и Новосибирском. Северно-Сибирская дорога.
И вот 35 километров севернее Алма-Аты была железнодорожная станция Уштобе. А ещё дальше там был корейский рис-совхоз, потому что корейцы знали, как возделывать рис. Но это была зима, до весны было ещё несколько месяцев.
И вот мы туда бежали в этот городок Уштобе, и отец там определился конюхом. И 40 километров нужно было лошадьми ездить за саксаулом. А я определился в школу, три месяца посещал 10-й класс – и закончил очень хорошо, с хорошими отметками. Так что я вспоминаю хорошо эту школу. Потому что там были хорошие учителя – из Харькова, Ленинграда… в то время – Ленинграда.
Я получал одни пятёрки, за исключением двух предметов: это был русский язык (я получил четвёрку, моё выражение не было правильное). До сих пор помню, когда мы изучали в 9-м классе поэму Гёте «Фауст»: «И никто ни близко, ни даль не может удалить грызущую печаль».
Я не буду больше хвастаться.
Я там прекрасно стал ругаться, курил исправно, а на уроках – ничего такого, понятно. Мы там с моим другом-поляком откололи шутку – и учительница по истории, чтобы просто меня пристыдить и в отместку, вызвала к доске: «Давай, рассказывай».
А это были некие «Апрельские тезисы» Ленина. Я с перепугу, значит, встал у доски. Как начинаешь? «В Апрельских тезисах товарищ Ленин…» И тут пошло. Я говорю: «Товарищ Ленин пИсал». Тишина. Я смотрю – учительница зелёно-красная, пунцовая, а друг Володя так сидел, качался на стуле… даже не парта, а стол, где были пустоты для ящиков. И, значит, качался-качался – и вдруг кааак грохнулся, только ноги торчат! И весь класс заревел…
А я стою и думаю: что это они смеются? Я же правильно сказал, он же пИсал. Только потом мне объяснили популярно, чем отличается «пИсал» и «писАл». А она просто не знала, что делать, потому что у нас же – это посольская школа. И – как? То ли он специально устроил провокацию? Не доложит директору школы – ей по шапке дадут. Ну, в общем, урок сорвал.
А по окончании школы у Вас что было, как призвали?
Меня позвали в НКВД – и направили на трудофронт. И вот на этом трудофронте мы сначала работали. Там были всякие: поляки, казахи, русские, евреи. В общем, разные. Это была Алма-Ата. Сначала мы копали такой канал на кладбище, а потом меня и другого поляка направили в леснянские шахты. Это Новосибирская область, шахты антрацит, знаете… уголь.
И вот там мне стало очень худо, потому что квартира была очень скудная. И самое главное – четырёхногие кровати были в банках с водой. Из-за клопов и прочей живности. Я думал, что я там подохну уже, это было самое худое время. А когда стали разбивать польскую армию – я подал заявление в неё, и меня туда направили.
А гражданство у Вас было польское, да?
Гражданское у меня было так: сначала у нас не было никаких документов. Потом Сикорский был во главе польского правительства (вот он и заключил договор с Советским Союзом, чтобы польские граждане получили временные удостоверения). Эти удостоверения у нас были до 1943-го года, а потом, когда нас переселили в Кронштадт, уже снова не было никаких документов. Так что не знаю, на каком основании я был в этом военкомате. Я сказал, что я бывший польский гражданин – и хочу в польскую армию. Хорошо. Раз-два написал – и отправился.
Куда?
Десять дней ехал из Новосибирска в Сельцы: это была местность, где родилась польская армия. Река Ока, приток Волги, очень прекрасная река. Там я устроился в авиацию.
Когда я приехал в эти Сельцы, так первым долгом ко мне подошел польский офицер и спросил: «Вы можете говорить по-русски?» Я говорю: «Не только говорить, я и пишу». - «Хорошо». И начал я служить. Пожалуйста. И вот я стал, я не знаю, как Вам рассказать, шефом кухни. Главный повар. Это просто как завхоз, он заправлял всем хозяйством. Каша, компот и так далее.
И вот однажды, это было 10 дней после моего приезда, я смотрю – приезжает машина, с этой машины вылезает польский офицер, прекрасно одетый. Я подошёл к нему и сказал: «Откуда вы?» И вот он ответил, что он из первого польского полка. «А могу ли я попасть туда?» Он так посмотрел – и говорит: «Хорошо». И два дня спустя приходит вызов: я переезжаю в другой полк. И когда я приехал туда – когда отправили меня во врачебную комиссию: решили, что я годен – и началась моя служба в авиации.
Когда Вы прибыли в армию, Вас в какую форму одели?
В польскую. Как сказать, польская... Как бы нейтральная, как говорили. Конфедератку дали. Там уже никакого гонения не было. Общение шло в основном на польском языке. Там было много русских – они говорили, учились польскому языку. В моем полку были русские поляки, какие-то польские корни были у них, фамилии… так они не хотели учиться польскому! Многие боялись, что были среди нас НКВДисты, которые смотрели, как мы себя ведём… знаете, такое время было.
Мы сразу в полку приступили к обучению лётной специальности. Начали на УТ-2. Учебно-тренировочный. Первый раз я уже надел комбинезон, и вот инструктор подходит ко мне, его звали Бондарь: «Ты не боишься?» Я говорю: «Я не боюсь». - «Ну ладно, посмотрим».
И он сразу вывез меня в зону пилотажа – и стал вертеть бочку, то перевороты через крыло, а то боевой разворот, знаете, а то штопор. Он думал, что я боялся. Конечно, мне это не было безразлично, но когда мы приземлились, он посмотрел: «Ну как?», я говорю: «Отлично». И он был удивлён.
Первый экзамен я сдал, и, Вы знаете, что год спустя были как раз Октябрьские праздники, годовщина революции – и он был пьян, а мне получился караул. Я был дежурным по караулу, и мне приказали учить пароль и отзыв, и я вижу, что идёт Бондарь, мой инструктор.
Я говорю: «Лозунг!» - По матушке: «Ты что, не знаешь, кто я?!» Я говорю: «Я должен стрелять». И знаете, я хотел, я уже зарядил ружьё (мне сказали: если нет лозунга – стрелять).
И знаете, что случилось? Два дня спустя он разбился, этот Бондарь. Он полетел с поляком, Божековский его фамилия, и они стали крутить бочки на малой высоте – и вот мотор обрезал в перевёрнутом положении – и они разбились.
И пришёл другой инструктор, которого я вспоминаю очень хорошо. Я за что его любил? Анатолий Николаев, я не знаю, жив он или нет, потому что он был только на один год старше меня. Но это был настоящий пилот. Я попал в авиацию случайно, я ж никогда не мечтал быть пилотом. Когда же стал им, то уже был хорошим специалистом. А вот этот Николаев – был замечательный пилот! Долго рассказывать…
У нас есть время. Нам это интересно.
Что Вам рассказать… какие были происшествия…
Моя группа была четвёртой, запасной. Три группы уже кончили пилотаж и поехали на фронт. Это было в июне в 1943-м году. И был такой старший лейтенант Аникин, он полетел на Як-7, это двухместный истребитель. И вот они полетели в проверочный полёт. И вот знаете, организация полёта была такая, что той полосы, где приземлялись и взлетали – не хватало. И там был такой так называемый квадрат. Стол и стулья, где пилоты ожидали своей очереди. И тот, кто вёл хронометраж, должен был следить за полётом самолёта. И вот этот, тот, кто следил, тогда говорит: «Я вижу пламя». Они уже подходили на посадку, и он увидел огонь. А когда самолёт приземлился – он уже весь горел. И вот этот Аникин выскочил ещё на добеге. На пробеге. А тот первый пилот, значит, не выходит. В конце концов он освободился от этих ремней, и… знаете, горящий человек, в пламени! Он горит – и мечется, как сумасшедший.
И вот один – Голубицкий такой был в первой группе – он подскочил к нему, раскрыл парашют – и сразу обмотал, погасил. Но тот был уже так обожжён, что три дня только жил – и помер. И был похоронен в городе Рязани. Я и ещё три – мы его похоронили.
А второй пилот, который погиб из моей группы – это был Грабаш. Человек очень честолюбивый, он не годился в пилоты. Ему не хватало… чего-то не хватало. Но он – знаете, что сделал?..
Никонов, наш инструктор, поймал триппер. Это было чрезвычайное происшествие. И он должен был доложить, что он болен триппером. А это – наказание и записание в личные дела.
Грабаш сказал: «Товарищ лейтенант, я сумею вас вылечить. Дайте мне неделю, дайте мне немного денег. Я поеду в Киев, я куплю лекарство – и вас вылечу». И он вылечил его. И вот этого Грабаша Никонов обязался выпустить в небо. И выпустил. И вот Грабаш летит… На этом аэродроме самолёты были в ангаре. Грабаш врезался в ангар – и погиб. Но он не добился чего-то! Зачем?!...
Вы осваивали Як-1, да?
Да, Як-1. А потом уже – в полку когда был – 9-й. Там, знаете, тоже долго рассказывать. Из моей эскадрильи, из этой 4-й эскадрильи – только нас четверо осталось в боевом полку, остальных отправили в запасной. Уже не помню где… на юге Польши этот полк стоял. Но я очутился в 1-м полку в октябре-месяце 1944-го. И вот смотрите: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль. Пять месяцев – я не летаю, и что? Вот такая была политика нашего командира полковника Талдыкина.
Почему?
Я не знаю почему, но догадываюсь. Знаете, это был уже конец войны. Немецкая авиация была слаба. Там хорошие пилоты и кое-какие самолёты были направлены на оборону городов. Там уже англичане бомбили, например, Дрезден (совершенно дотла), Берлин. И вот как раз там нужна была немецкая авиация. Уже на фронте немцев не было так много и сильно. На нашем фронте уже не было, с кем воевать. Так что наш полк только сопровождал Илы. Илы, знаете – они главным образом сбивали танки, а мы смотрели, чтобы никто не атаковал. Так что поймать в небе немецкий самолёт – это была сложная штука, потому что их просто не стало. И вот все чувствуют, что вот-вот заканчивается война. Нужно, знаете…
Подвиг какой-то совершить, да?
Подвиг, да. «Что мы будем тут пускать на вылеты этих малышей?» Это была политика. А вот когда он погиб…
А как он погиб?
Он погиб так, что в городе Кольберге его подстрелили немцы с земли. Зенитки. Я точно не знаю. Говорят, он врезался в насыпь при заходе на посадку, я не знаю точно, не скажу. Во всяком случае, на его место поставили майора Гашина. И Гашин сделал построение и сказал: «У меня летают все». Это адресовано было нам, и мы стали летать, так что я – март, апрель и начало мая – ещё захватил войну. Мог нажать кнопки на гашетке.
Было создано две дивизии, было создано много полков: истребительных и прочих. Насколько они были реально польскими, а не пропагандой?
Нет, это были польские, потому что я знаю, что первый истребительный авиаполк «Варшава» – был настоящий полк. Там, если так смотреть, летающий персонал. Это были, я должен сказать, по крайней мере 70 процентов – поляки. Поляки из Польши. Но были тоже так называемые «русские поляки». Главным образом, пилоты из Красной Армии.
Происхождения польского?
Да, там, знаете, только фамилия… Всё командование – на русском. И в воздухе – только на русском. И начальник штаба был русский.
Но, знаете, русские поляки – у них представлялся случай научиться польскому языку. У нас была учительница – еврейка, Дина Айнштейн… я помню её фамилию. Отчество – Альбертовна. И вот её были уроки польского языка. Только русские поляки не хотели учиться, никто не ходил. Говорили только на русском языке.
А что касается корней… значит, так, интересно, что один из наших товарищей из второй эскадрильи – его фамилия, польская фамилия – Журавский. Он был хорошим пилотом – и он хотел остаться в Польше. Он демобилизовался и как-то определился в Кракове в авиацию. И вот его стали забирать обязательно обратно в Советский Союз. И он, знаете, это долго рассказывать, как он удрал из Польши, и как он оказался в Израиле… это я потом только узнал.
Перед тем, как Вы попали на фронт, сколько часов налёта имели?
У меня был небольшой налёт, 200 часов.
А в полку были лётчики из довоенных польских ВВС?
Да. Майор один был пилотом польской школы. Потом Якубик, потом Конечный из Лиды… и кто ещё? А больше уже не было. Это я знаю, что они давно были настоящими пилотами. Конечный, когда вспыхнула война в 1939 году, был пилотом в Лиде – и как-то он оказался в Латвии. Там он попал в русскую авиацию. И во время войны возил почту из Москвы на фронт и с фронта в Москву. Всё время летал на ДС-3.
Езеркевич был. А, и Якубик тоже. Якубик сделал карьеру, стал политическим. Стал генералом.
А наземный персонал – был польский или русский?
Перемешанный. Вот, например, инженеры были и служили – русские. Мой механик был русский, настоящий русский, подлинный русский, помню. Были польские механики тоже. Потом – оружейники русские… один погиб, очень красивый мужчина, хороший человек. Погиб, когда пошли глушить рыбу. А он взялся бросить гранату, но слишком долго держал её в руке – и она взорвалась. Его фамилию уже не помню. Он был такой, знаете, я его помню, потому что русские бывают всякие с виду. А вот такой настоящий русский – это блондин, знаете, русские черты лица – это теперь редкость.
Как Вам был Як-1? Потому что известны разные мнения насчёт этого самолёта. К примеру, что он не был прост в пилотаже…
Это старый самолёт, но это хороший самолёт. Я на нём не боялся встречи ни с Фокке-Вульфом, ни с Мессершмиттом.
А были мнения такие, что всё-таки качество – это девятка, семёрка...
Девятка – это же был двухместный самолёт. Учебный самолёт. А самый хороший Як – это был Як-3. Я только уже не бывал в воздухе, когда Як-3 появился. На Як-3 я не летал. Мне дали нормальный Як-9. Пушка ШВАК. Пулемёт и пушка – это всё вооружение. Пушка – через винт, пулемёт – был в крыле. Один пулемёт. Не два. Крылья деревянные ещё были.
Приходилось воздушные бои вести?
Нет, я летал только на прикрытие.
Но это тоже боевой вылет?
Боевой вылет – это верно. У меня их получилось десять. Штурмовкой не занимались, только прикрытием.
Форма лётная была обычная, советская?
Советская. Ничем не отличалась.
А танцы, балы у Вас – были?
Да. Но девушки – потом. Тоже по-советски. «Первым делом – самолёты, ну а девушки? А девушки – потом». Во-первых, начальство. У начальства были постоянные. Например, у Конечного была даже очень приличная, красивая женщина. Знаете, когда эти первые три эскадрильи улетели на фронт, тогда на нас уже не хватало самолётов, нас погрузили в поезд – и мы 20 дней ехали через Украину. Это было жаркое лето, и один из моих товарищей, лётчик (потом он кончил жизнь самоубийством) – он завёл девушку. Я не знаю все армии, но русская – это исключительно: все очень любят про это говорить.
Понятно. Ну, судя по воспоминаниям немцев, которые нам известны, они тоже очень любят про это дело говорить, особенно насчёт Восточного фронта: как там было с девушками…
Тогда, я помню, был такой пилот, казак, его фамилия Кожак, он был польского происхождения. Он научил меня петь такую похабную песню… «Одевшись раз, как модный франт, надев панаму, модный бант…» Вы знаете эту?
Нет.
«…И, оглядев себя кругом, отправился я в благородный дом. У нас здесь есть не перечесть по прейскуранту на вкус любой! Я выбрал девушку с роскошною косой. Сумел... когда попал к ней в будуар». Уже не помню... «…и к сердцу девушку я крепко прижимал».
А ещё помню, другой товарищ тоже научил меня, это Вы, наверное, уже знаете. Сказку, когда пчела укусила медведя в лоб. Нет? Подождите, надо вспомнить. Однажды пчела укусила медведя в лоб. «Мать твою ёб!», – взревел медведь – и стал реветь. Жужжит пчела. «Нет, врёшь, от хуя не умрёшь!» И пчела не померла – и через год медвежонка родила.
Благодарю. А какие-то танцы, балы – устраивались лётчикам?
Танцы – были. Особенных балов не было, а было – так, чепуха. У нас женского персонала было всего две: Ирка, не помню фамилию, и Левитина. Вот, это две. Они работали на укладке парашютов. А, ещё учительница русского языка… и потом ещё была такая, это была монтажница у Шаркевича, полька. У неё была болезнь какая-то в детстве. И ещё там была полячка...
Выходит, женщин было пять. Ну так и что танцы?
Там метеостанция была. Начальник метеостанции женился на ней, но он вскоре погиб. Это был… как его фамилия… русский или украинец… я думаю, что это был белорус. Уже не помню. Так что он женился, а весь полк рассказывал, как он потом волосы на себе рвал. Но он же на ней женился – и с ней сделал двоих сыновей…
Не Матвеев?
Матвеев – насильственно стал пилотом. Был у нас начальник по вооружению. И у него был капитан или старший лейтенант Матвеев, но он мечтал быть пилотом, и каким-то образом добился того, что его выпустили – и он стал летать. Но его сбили. Так что он погиб на фронте, Матвеев… Олег Матвеев.
У меня, может быть, есть такая книжка… сестра моего товарища написала книгу, потому, что у них ирландское происхождение, и их предки определились ещё в царской армии. И стали постепенно выше, выше, выше – и в конце концов перед началом I-й мировой войны у них появились имения на территории Польши, но в то время Польши не было, она входила в состав Русской империи. И вот она написала книгу про того, который был моим товарищем. И в этой книге есть много снимков, между прочим, там есть Олег Матвеев и я. Так что можете там посмотреть, как выглядел Олег Матвеев. Там и дневник полётов, там мой аттестат окончания 10-го класса и прочие документы. Я не знаю, где она: у меня всё завалено книгами.
У Вас в полку был Виктор Калиновский…
Да, отличный лётчик! Я думаю, что он был лучший лётчик первого полка. Он уже, когда его призвали в наш полк, имел шесть сбитых самолётов в армии, плюс у нас ещё 4 самолёта сбил. Знаете, это был настоящий лётчик!
Вы в какой эскадрилье были?
Я был в первой эскадрилье. Но нас расформировали. Я был у Песецкого. Песецкий был такой идиот!, – но был капитаном. Калиновский – был хороший. А Калиновский, правда, я знаю, жил в Белоруссии. Потому что он происходил оттуда.
Был ещё один – Котек, он из Пинска. Когда война окончилась, он вернулся туда. Откуда я это знаю? Потому что я туда поехал 10 лет тому назад. Моя близкая знакомая где-то в то время организовала поездку в Лунинец. Позвонила по телефону: «Поедешь с нами?» – «Конечно».
В Лунинце был мой дом, так что когда я туда приехал, то посетил кое-каких знакомых «из довойны». И вот там был такой Владимир Владимирович Шкролов, поэт, который за то, что написал книгу и назвал как-то похабно Ленина, получил 10 лет принудительного поселения в Сибири. А семья осталась. И его старший сын окончил Варшавский политехникум… русский, тоже Шкролов. Он погиб во время восстания. А второй сын остался там, в этом доме, в Волковичах. Я его посетил – и он говорит, напившись чаю с вареньем: «Валяй, чай с вареньем».
И вот он сказал мне, что Котек говорил, что встретил Веру Гутенберг, это другая моя знакомая из школы. Она окончила медицинский факультет и работала в Бресте. И вот она сказала, что узнала, что я жив – и она сказала, что ей про меня рассказал Котек. Оттуда я и знаю, что Котек живёт. В то время ещё был жив. Но – время идёт…
А Ваш дом так и стоял?
Да. По саду – сад уже вырублен, его не было. Хозяйственные постройки тоже исчезли.
Среди Ваших знакомых был такой Анатолий Широкун…
Широкун – да, Широкун погиб. Я думаю, что в бою, но я не знаю точно. Он был в третьей или во второй, не помню. Был Широкун, был.
Вишницкий…
Вишницкий, да. Вишницкий погиб, уже когда его демобилизовали. Обрезал мотор – и он погиб во время старта. Вишницкий Роман.
Александр Брох…
Александр Брох – это был польский еврей из Сосновца, он был угнетён. Брох как-то хотел узнать, живы ли его родители и вообще семья. И кто-то ему сказал, что все погибли. Всех немцы убили. И вот он стал, знаете, такой уже подавленный. Уже не тот был человек. И когда он полетел в боевой полёт в Кольберг – были предположения, что он совершил самоубийство, не хотел жить. Просто вся семья погибла – и он тоже не хотел жить. Не было воли жить.
И ещё такой был Йозеф Гощминский…
Гощминский был. Такой посредственный был Гощминский.
Тадеуш Вихеревич…
Это был майор. Был сбит, и я не знаю, как получилось. Во время Варшавского восстания наш полк тоже как-то там летал над Варшавой – и вот он не вернулся. Или он был сбит. А оказалось, что он приземлился и был взят в плен. Я не знаю, как это, но в Беславе узнал, что он потом вернулся в армию из плена. Конечного я встретил тоже. Вместе болели, рядом лежали. Конечный оказался в конце войны польским военным атташе в... не помню.
Вам на войне водку выдавали?
Нет. Водку последний раз пил – это была присяга, это был месяц октябрь, казалось, перед годовщиной Октябрьской революции. Первая дивизия отправлялась на фронт. И тогда приехала Василевская Ванда, писательница, и ещё кто-то из этого комитета польского. Я помню, что уже снег был.
И вот Грабаш… у него был товарищ в этой польской армии. И там в этой палатке был бидон: алкоголь. Я тогда так упился… а все товарищи набрались – и уехали, а мне и Козловскому – нечем ехать. А это, знаете, пять километров, да за рекой Окой. Ну, и как-то мы пробирались всю ночь.
Я помню, что я был такой пьяный… оказывался на дне оврага, вскарабкивался – и опять обратно. Ну как-то к шести часам я очнулся в эскадрилье. Это один раз, когда я был пьяный. А второй раз я был пьян, когда отправился из полка. Я был первый пилот, который демобилизовался.
Это когда?
В 1945-м году мы летали очень редко, и нас отпускали очень охотно в Варшаву. Многие имели знакомства. Я определился с одной… Знаете, что я сделал? Я узнал – это был декабрь-месяц – что пришло такое распоряжение от маршала Жиницкого, что если кто-нибудь раньше начинал учёбу в высшем учебном заведении – то он теперь может по желанию продолжить и окончить эту учёбу. И я сообразил, что это представляется для меня случай. Я пошёл к ректору Варшавского университета, а это был физик, и сказал ему, что я из первого полка, но я уже начал учиться и хочу быть физиком. Может ли он мне дать справку, что я начал учить физику до войны? А он говорит: «Ну как? Сколько тебе было лет до войны?» Я говорю: «Шестнадцать». - «Если они узнают?» Я говорю: «Дайте мне такую справку!» И он мне дал бумагу, что я учусь.
Я с этой справкой поехал к командиру дивизии, это был русский, и сказал, что хочу продолжать учёбу. Мол, есть такое распоряжение нашего маршала Жиницкого, он подписал. Я возвращаюсь в полк и говорю: «Я уволен из армии». И тогда Боев – это был русский – капитан Боев говорит: «Ты самый хитрый из первого полка, самый хитрый человек первого полка!»
Помню: 19 января я совершил первый полёт в 1944-м году, и 1-го января 1946-го года я был уже уволен из армии.
Не хотелось служить? Почему?
Знаете, было так, что мои родители уже в Варшаву вернулись из Советского Союза. У меня была база, знаете. Как они вернулись – тоже долгий рассказ. И я уже мог не заботиться о моём житье.
Вы кому давали присягу?
Полякам. Я лично не присягал Сталину, нет. Я знаю, что там нужно было поднять руку и повторять присягу, которую читала Ванда Василевская, что мы честно будем сражаться и так далее.
Какой в то время была Польша лично для Вас?
Знаете, сразу после войны – Польша была полукапиталистическая страна. Были лавки, частная торговля, частные дома… Но я лично никогда не вмешивался в политику. Я был счастлив, я готовился ко вступительному экзамену в Варшавском политехникуме… это было главное для меня: поступить в Варшавский политехнический. Потому что, оказывается, моя средняя школа – это были одни слёзы, а не образование… такая заплатанная, два-три месяца в Уштобе…
Вы говорили – инструктор к Вам относился не очень хорошо. А в полку – были какие-то трения на межнациональной почве?
Нет, не было никаких трений. У нас вообще никаких политических дел не было ни у кого.
А Вы на территорию Германии входили?
Да, я был. Это было так: мы пересекли реку Одер, потом станция Врицлин, потом был Бергайхен и Вальханц. Это было уже вплотную к американской зоне, 15 километров от фронта, от американцев. Так что – я видал.
Какие-то трофеи брали, что-то?
Я, конечно, брал трофеи. У меня ещё осталась логарифмическая линейка.
Ещё что-то?
Нет. Знаете, после взятия Берлина из полка отправилась машина, набитая битком механиками – и они поехали в Берлин. И вот двое евреев, их фамилия Поляр, вместо того, чтобы идти в дома, пошли в Рейхстаг. Спустились вниз – и нашли у немцев там золотые доллары. И они как-то сумели эти доллары сохранить. Потом они уехали за границу и открыли там на них ателье и магазин.
А к немцам у Вас какое было отношение?
Никакое. Я только одного немца видел мёртвого.
Как это получилось?
В какой-то местности были, и труп немца лежал на земле. И всё. Не видел немцев. И с гражданским населением – не было немцев. Кого я видел – такое большое помещение: это были заключённые из лагеря. Это были и итальянцы, и евреи, и французы. Немцев – не было.
Как Вы узнали, что война закончилась?
А война – помню, что подошёл ко мне Сушек и: «Андрей, стреляй, война закончилась». И мы стали палить… знаете, на войне нужно было всегда знать, сколько осталось патронов. А тут – стреляй, так стреляй. Хороший случай: война закончилась.
У Вас был большой период, когда Вы не летали. Что делали?
Значит, так. У нас в четвёртой эскадрилье был перерыв – октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль: пять месяцев – ни одного полёта. Погибает Тарикин, приходит Гашин и говорит: «У меня летают все». И мы стали летать. А вот эти пять месяцев ничего не делали. На аэродроме штурман полка, майор Гузаров, принимал зачёты по району, так что всегда я должен был изучать район. Не получалось, не летал. А после пяти месяцев – просто сел и полетел в первый полёт, патрулём. Докажи, что ты можешь садиться и можешь взлетать. У меня получился прекрасный полёт, так что никаких проблем не было. Там все хорошо летали, все прошли это испытание.
Сопровождение штурмовиков – сложное вообще дело?
Нет. Знаете, нет. Вообще, я должен сказать, что мне нечего было бояться, потому что опасность была, только если что попадётся с земли. У немцев была хорошая противовоздушная артиллерия. Зенитки у них хорошие были. И вот сбивали. Тарикина сбили, ещё кого-то сбили. Матвеева тоже сбили.
Какие у Вас награды за войну?
Я получил «Крест за отвагу». Польский. «За Варшаву», ещё «За Отечественную войну». Медаль «За участие», «За победу над Германией»…
Я был приглашён вместе с женой в Минск-Мазовецкий – там один раз в год праздник осенью. И я думаю, что это благодаря некоторым товарищам… Якубику. А потом уже и другие вспоминали меня. Но с тех пор уже всё кончилось, все мои контакты с авиацией. С боевой авиацией, потому что я, знаете – специалист по сопротивлению материалов и по прочности...
|
Понятно. А кормили Вас как?
Очень хорошо. В шахтах – я уже помирал с голода. Скудный паёк. Я уже думал, что вправду помру. У меня где-то и снимок есть с тех времён. Невозможно смотреть. А в нашем полку – отличный был паёк. У нас был повар, который был кулинаром ещё с царских времён: вёл ресторан где-то в Москве. Так что ему было интересно готовить разные специальные кушанья. Лучше, чем дома, да.
Один раз в неделю каждый из нас должен был быть дежурным по кухне. И повар рассказывал, как кутили русские в Москве до войны и до революции, да. Любил это вспоминать. Хороший человек.
А потом, кроме того, что три раза в день кормили, конечно, ещё сбрасывали нам сгущёное молоко и шоколад, потому что было снабжение американское. Я не курил вообще – и отдавал свои папиросы-сигареты товарищам. Мы получали «Беломорканал». Такие, знаете, с мундштуком. Да, и там была ещё «Тройка»: на этой коробке была нарисована упряжка.
На войне Вам деньги платили?
Платили. Наличными. Я был произведён в офицеры, как младший лейтенант, подпоручик. У меня есть документ. И так, как и другие, получал такое же жалование.
Письма – писали?
Конечно. Я был мастер писать письма. Я писал письма не только родителям, а даже моим сотоварищам, женщинам-товарищам. Подруга у меня была, Галя Кукушенко, прекрасная девушка…
Осталась в Казахстане?
Да. Дочь царского генерала. Который погиб в 1919 году, а семья была перевезена в Казахстан. Она не была старше… мне трудно сказать, может быть, её мать вышла второй раз замуж. Я точно не знаю. Вообще, это была красивая девушка, да.
А у Вас не возникало желания вернуться в Советский Союз?
Нет.
Как Вашим родителям удалось уехать в Польшу?
Брат моего отца в 1939-м году, когда советские войска вошли на территорию Западной Украины, работал, как председатель какого-то соединения. У него жена уже была. И вот он послал вызов моим родителям. И по этому вызову они приехали во Львов, а из Львова легко было оказаться в Польше.
В партию Вас не агитировали вступать?
Нет, мне никогда не предлагали вступить в партию. Я думаю, что и моим товарищам не предлагали. Знаете, вступить в партию – это стали предлагать в 1947-м, а в 1946-м году – нет. И в комсомол – нет.
Был ли в полку замполит?
Замполит – нет. Польские – были. Такие «политруководители», я помню, был один…
Но он был не летающий?
Нет. Дина Айнштейн тоже была не летающая.
Как она Вам запомнилась…
Я думаю, у ней оказался друг, поручик Зельтер. Поручик Зельцер был добровольцем в 1935-м году, когда вспыхнула война в Испании. И он, как доброволец, был в армии федерала Вальтера. И потом, когда уже генерал Франко победил, то его – в лагерь. Его поймали – и он отсидел в Северной Африке. Там были испанские лагеря. И он хотел уже сражаться, когда началась война с Гитлером. Так он оказался в нашем полку. Его прекрасно одели и, конечно, я не помню, но он очень дружил с этой Диной. Потом я его встречал в Варшаве. Он уже был полковником: очень быстро «рос»…
А у Вас в полку был особист?
Был. Это был еврей, но – польский еврей, очень образованный, я думаю, что умный был человек. Это был капитан, забыл фамилию. Я его тоже встречал уже после войны.
Но никаких столкновений с ним?..
Нет. В нашем полку не было никаких политических разговоров. Нет, не было. Не вспомню.
А со вшами приходилось сталкиваться?
Вши – да. Знаете, мы меняли кальсоны один раз в месяц, но это в обычной жизни вообще-то делается гораздо чаще. Поэтому кальсоны были со вшами.
Как часто была баня?
Один раз в неделю водили нас в баню, да. Какая-то была военная...
Чешские полки вооружали Ла-5, а Вам давали Яки…
Да, было так, что когда первые три эскадрильи окончили учёбу на УТ-2, встал вопрос, как будет вооружён полк: или Ла-5, или Як-3. Як имеет очень широкий лоб, так что никогда не получишь ранение. В бою, в атаке – это лучший самолёт и по скорости, и по маневренности, Яки и Яки. «Як, хуяк, а в Яке сидит поляк».
Были ли в полку религиозные деятели, служители?
Религия в полку. Ещё до того, когда первая дивизия отправилась на фронт (это было в октябре-месяце, так что – в начале октября) пришёл в эскадрилью комэск и сказал: «В ближайшее воскресенье приедет ксёндз, то есть священник из дивизии. И кто хочет – может посетить его». И я пошёл. И такой механик Окулич был – он пошёл. Так что из лётного состава был только я один. Я не боялся последствий. И летать не боялся.
А какая была у Вас лично мотивация участия в войне: против фашистов, чтобы Польша была свободной, ещё что-то?.. За что Вы воевали?
Я? Для меня это было очень интересное занятие. Мне это нравилось, да. Это были немцы…
Огромное спасибо.
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит. обработка: | А. Рыков |