Я родился в 1922 году в Магдебурге-на-Эльбе, но с моего первого года жизни жил в Гамбурге. У моего дедушки была типография в Магдебурге, он издавал ежедневную газету. Мой отец работал в Гамбурге в одном издательстве, он был печатник, и дожил до 88 лет. Он не участвовал во Второй мировой войне, но был на Первой мировой войне в 1914-1918-м годах, воевал против французов.
В школе я учился с 1929 по 1937 год. Сначала я пошел в народную школу, а в 1935 году попал в более высокую школу. Тогда наступили времена Гитлера, и мой учитель был уволен, - на замену ему пришел человек из партии, со свастикой. Через четыре недели я оставил школу: там было невозможно оставаться. Я от всего отказался, потому что этого фашиста я не мог переносить. Но когда я попал в другою школу, через год и к этой школе национал-социализм начал протягивать свои руки, и я ушёл и из этой школы. Я смог это сделать только потому, что этот район был на границе (теперь он стал Гамбургом). И хотя существовал закон об обязательном школьном образовании, - в Гамбурге школьное образование было на год меньше. Вот так мне пришлось покинуть школу раньше, чем мне хотелось.
После того как я оставил школу, я начал изучать ремесло, стал учиться на столяра. Это все было в октябре 1937 года. 27 сентября я бросил школу, а 2-3 октября начал учиться на столяра на маленьком предприятии. Мне было 15 лет. Мне надо было подставлять ящик, потому что я был слишком маленьким, иначе я не мог работать.
Я могу точно сказать, сколько я тогда зарабатывал. В первый год учеником я зарабатывал 2,5 рейхсмарки в неделю.
Что можно было на них купить?
Одна пачка сигарет стоила 20 пфеннигов; то есть примерно 10-15 пачек сигарет. А в пачке тогда было 6 сигарет.
Вы тогда курили?
Да, я тогда начал курить, по работе надо было. Мы работали и в субботу, до обеда; 48 часов в неделю. И ученик по вечерам должен был еще все убрать, чтобы все было чисто. То есть я работал не 48 часов в неделю, но еще пару часов каждый день.
Вы жили вместе с родителями?
Да. С такими деньгами я не мог себе ничего позволить. На втором году обучения я получал 5 рейхсмарок, а на третьем – 7,5 рейхсмарок.
У ваших родителей была машина?
Нет, они ходили пешком или ездили на велосипеде. Автомобиль они себе позволить не могли.
Радио?
Радио мы купили в 1936 году. До того радио у нас не было.
У вас были наручные часы?
В тот момент нет. Наручные часы я себе купил на третьем году обучения. Ручные часы ученик не мог себе позволить.
Фотоаппарат?
Нет. Это я тоже не мог себе позволить. Были очень простые фотоаппараты за 5 или 10 марок, но это было еще не все: надо было еще покупать пленку, и так далее, - это было невозможно.
Дома какая была типичная еда?
Картошка, обязательно овощи. Родители имели большой огород, выращивали овощи. Мясо было не всегда, только на выходных.
Что для вас тогда было деликатесом?
У нас были какие-то простые блюда, и всё. Мы тогда больше ничего не знали. Стейков не было.
Шоколад?
Шоколад был не часто. Карамель стоила 2 пфеннига.
Вы пошли работать в 15 лет, в тот момент вы были в Гитлерюгенде?
Нет. Я вообще не был в Гитлерюгенде. Меня хотели туда засунуть, но я... Я такой человек, что я не подчиняюсь предписаниям. Когда мне что-то не подходит, я ухожу. В школе мне не подходило, и я ушел. По-моему я там был четверть года или полгода, мне там что-то сказали, и я оттуда намылил ноги. Это было в 1938 году, тогда еще можно было так поступить. Потом они очень твердо за это взялись, и подростки не могли от этого освободиться: считалось, что это уже против политики. Это было тяжело. Я смог это сделать, потому что в то время было еще только начало национал-социализма.
Все говорят, что приход Гитлера к власти был воспринят позитивно. А как было у вас в семье?
Да, в это время, после Первой мировой войны, в Германии было очень плохо. Мы должны были платить репарации, французы оккупировали Рурскую область и вывозили оттуда уголь, а люди голодали. Здесь, в Гамбурге, у учеников в моём классе отцы были в основном безработные. У всех детей в моем классе была очень поношенная одежда, дырявая обувь. Я помню, мне бросилось в глаза, что в 1934-м году один мой друг, школьный товарищ, пришел в школу в новых ботинках. Я его спросил: «Откуда у тебя новые ботинки?» - «Мой отец на прошлой неделе нашел работу. И мои ботинки были такие плохие, что мне первому из семьи купили что-то новое». Это было очень, очень плохое время, которое я, как школьник, воспринимал как абсолютно нормальное. Потому что у всех так было. И тут вдруг то один, то другой мой школьный товарищ появлялись в новой одежде - в новом свитере или ботинках. Это бросалось в глаза. И на вопросы все отвечали: «У моего отца снова есть работа». И за это в большой степени надо было благодарить Гитлера, это сделало его правительство. Стало меньше безработных. Поэтому его и выбрали!
В наших краях, на границе, в 1932-1933 годах правительства менялись очень часто. Я хорошо помню, что в 1932 году последним бундесканцлером был фон Папен. Он был на границе, он сопротивлялся, и ушел в отставку. Рейхспрезидентом был Гинденбург, у него были большие заслуги с Первой мировой войны, он был признан населением. И после того как не нашли нового канцлера, Папену выразили недоверие, тогда естественным кандидатом стал следующий представитель, у которого было следующее наибольшее количество голосов, - это был Гитлер. И Гинденбург в январе 1933 года сделал Гитлера рейхсканцлером. И дальше шаг за шагом Гитлер задавил коммунизм и так далее, - просто все выключил. И вся Германия оказалась под ним, и неожиданно появилась работа, и это был Вождь. Я помню плакаты, на которых он был.
Что ваш отец говорил по этому поводу?
Мой отец вырос в кайзеровское время. Он был националист, в 1906 году в Зольдау (это тогда было на восточно-прусской границе), он стал солдатом и там служил. Он воевал на Первой мировой войне, был унтер-офицером. Он сформировался в кайзеровской армии, и старый Кайзер был ему ближе, чем Гитлер. Мой отец не был партийным человеком. Он любил старую систему, которая была известна, и на которую можно было положиться. Он точно не голосовал за Гитлера. Я не знаю, за кого он голосовал в 20-х годах, но точно не за Гитлера. А я тогда не мог выбирать.
Как вы восприняли договор между СССР и Германией в 1939 году? Что вы тогда знали о СССР?
У нас тут в Гамбурге был коммунистический вождь Тельман. Именно у нас, в Гамбурге. И я знаю с моей молодости, что здесь, в Гамбурге, между коммунистами и полицией были перестрелки. Здесь было «кровавое воскресенье», когда в ходе беспорядков были застрелены более 20 человек. И поэтому коммунизм мне был несимпатичен, - и я бы сказал, что и сам Тельман был не симпатичный тип. Потому что он ответственен за много беспорядков в Гамбурге: с погибшими, с драками и стрельбой. И я от этого держался подальше, коммунизм я совсем не одобрял. А все остальное мне, как молодому человеку, ни о чем не говорило.
Вы как-то обсуждали пакт Молотова-Риббентропа?
Мы, как граждане, сказали: «Слава богу, что они договорились». Потом говорили, что русские его нарушили… Мы ничего не знали о секретных приложениях, которые были к этому договору. Когда Франция была побеждена немцами, русские заняли прибалтийские государства и местность на юге, где Румыния. Это было, возможно, против Гитлера, я точно не знаю. И это было поводом к войне. Гитлер сказал, что мы на них нападем так же, как мы сделали во Франции, - застанем их врасплох. Но врасплох застали самого Гитлера, потому что Россия в военном отношении была очень, очень сильная. Я знаю от моих более старших товарищей, - солдат, которые были в России с июня, - как они наткнулись на подготовленные укрепления русских.
Как вы восприняли начало войны с Польшей?
Тогда я еще учился на столяра. Я завтракал и пришел мой начальник и сказал, что немцы вошли в Польшу. Реакция была... Я это сейчас скажу с моей личной точки зрения: «они сами были виноваты»! Гитлер хотел иметь линию железной дороги через Померанию, связь с Восточной Пруссией. Этого поляки не хотели. У меня есть кое-какие документы, которые были опубликованы позже, и которых мы тогда не знали: это толстая книга с копиями оригинальных документов. С чисто дипломатической точки зрения, там не все в порядке ни со стороны Польши, ни со стороны Англии. Поляки очень, очень виноваты в том, что дошло до войны. Польша чувствовала себя очень сильной и ее спину прикрывали англичане и французы. Они только в одном просчитались: немецкие солдаты были очень хорошо подготовлены. И они не думали, что Германия осмелится на них напасть. Нам рассказывали, как польская кавалерийская дивизия атаковала немцев с саблями наголо и была полностью уничтожена.
В каком году вас призвали?
Я окончил учиться на столяра (на отлично, кстати), в 1940 году в октябре. Сразу после этого я получил повестку и пробыл 9 месяцев в Имперском трудовом агентстве. Это было единственное время, когда я должен был носить на рукаве повязку со свастикой. Там я зарабатывал 25 пфеннигов в день. 25 пфеннигов! Пачка сигарет стоила 20 пфеннигов. Мы должны были работать за бесплатно. У меня было преимущество, потому что я был квалифицированный ремесленник, поэтому в июне 1941 года меня не отправили в направлении России; я строил дома для офицеров. Но когда это время в Имперском трудовом агентстве закончилось, мне пришла повестка в Вермахт. Я был здоров, и меня призвали в пехоту. Я был против всего, где ко мне пытались применить давление и насилие. Я этого никогда не принимал. Но я не мог ничего сделать против повестки Вермахта.
Повестка пришла в октябре или в ноябре 1941 года, и явиться мне нужно было 3 декабря. Призывники 1922 года рождения были предназначены для развития наступления, которое остановилось зимой 1941-1942 годов под Москвой из-за сильных морозов. Мы, призывники 1922 года рождения, в следующие годы должны были принести победу.
Где вы проходили обучение как пехотинец?
В Ной-Мюнстере.
Как долго оно продолжалось?
Четыре месяца. Нас очень хорошо обучили. Это был 46-й полк, который относился к 13-й дивизии, которая потом сидела в котле в Демьянске. Но я туда не попал, хотя я был в 46-м полку. Часть рекрутов из него попала в южную Россию, в 22-ю дивизию. Это объясняется так: здесь, в Гамбурге, в 10-м военном округе, была учебная часть для всей северной Германии. К 10-му округу относилась 22-я дивизия, - это бременская дивизия. Еще к 10-му округу относилась гамбургская дивизия, 20-я танково-гренадерская дивизия, 30-я, 290-я и 225-я дивизии. Они все были здесь, на севере Германии. В котле под Демьянском была 30-я дивизия, 290-я тоже там сидела, 225-я была севернее. А меня, случайно, отправили в южную Россию! Когда я проходил обучение, я не имел об этом ни малейшего понятия. Ты получал номер, форму для фронта, и ты не знал, куда тебя пошлют.
После подготовки вы были обычным стрелком или пулеметчиком?
Я никогда не был пулеметчиком. Я практически ни разу не выстрелил из пулемёта. Я был обычный солдат.
Во время подготовки вы часто стреляли? Как часто вы стреляли во время обучения? Бросали гранаты?
Очень часто мы ходили на стрельбище. А по окончанию обучения у нас был настоящий бой, со стрельбой по мишеням. Были поставлены мишени с кругами там, где должен был быть враг. У нас были боевые патроны. Обычно во время обучения мы стреляли холостыми патронами, но по окончании обучения мы стреляли боевыми патронами. Кроме этого, над нашими головами стреляли из тяжелых пулеметов, чтобы мы привыкли к шуму боя, - такому, как он есть на самом деле. Мы атаковали в сторону этих мишеней, а над нашими головами стреляли из тяжелых пулеметов. Это было в конце обучения. После этого нас отправили на фронт. А с ручными гранатами я вообще никакого дела не имел. Но зато я был ранен осколком русской ручной гранаты под Севастополем. У меня здесь осколок.
Он все еще там?
Да.
Настолько сильна была партийная пропаганда в Вермахте?
Ее вообще не было. Я был в воинской части Вермахта: в моем полку, в моей дивизии, не было никакой партийной политики. А у нас в семье, дома, носили оставшуюся от отца серую военную униформу еще с кайзеровского времени, - и всё это было без какой-либо партийной политики.
Никаких политических занятий?
Нет. Была только солдатская подготовка. У нас были задачи, которые мы должны были выполнить, и это были тяжелые задачи. Иногда я маршировал по 50-60 километров. Мы были пехотинцы. Моя дивизия к началу войны была десантной дивизией, но не парашютистами. Это означает, что нас высаживали из самолетов. В 1940 году моя дивизия завоевала Роттердам. Там сначала спрыгнули парашютисты, которые были в первой линии, а после парашютистов приземлялись Ю-52, в которых были такие солдаты, как мы. В Роттердаме в моем батальоне потери были 50 процентов убитыми. С 1942 года мы, - призывники 1922 года рождения, - стали заменой для них.
У вас были парашютные прыжки?
Нет, мы приземлялись на самолетах. Мы приземлялись на самолетах и после этого атаковали. Сначала парашютисты должны были обеспечить посадку самолетов и прикрыть взлетную полосу, - а потом мы приземлялись.
Что входило в экипировку во время обучения и на войне? У вас был стальной шлем?
Он у всех был. Немцы были этим известны, у нас все было первоклассным. В экипировку входили длинные подштанники, курка, свитер, карабин 98к, - очень хороший прибор. Унтер-офицеры, командиры отделений имели пистолет-пулемет. В каждом атакующем отделении был легкий пулемет. Мы были хорошо оснащены и хорошо подготовлены. Русские много выучили у немцев, - и после 1941 и 1942 годов в своей армии многое устроили, как у немцев.
Фляжка была?
Полевая фляжка, чтобы пить? Да-да! Но в южной России ее было недостаточно, там температура поднималась выше 40 градусов. Кофе в полевой фляжке становился кислым.
У вас был противогаз?
Да, у всех был, в сумке.
Вы его носили?
Да, всегда. За этим очень следили.
Мы слышали, что противогаз обычно выкидывали, и в сумке носили еду?
Это было к концу войны, меня там уже не было. Но в 1941 и 1942 годах немецкая армия была исключительно дисциплинирована. Большие потери нас деморализовали, - это было после Сталинграда и Курска. Большая битва под Курском, где Гитлер хотел еще раз добиться успеха с помощью новых танков, и так далее.
Что ещё было среди ваших личных вещей?
Был нагрудный мешочек с деньгами, которые у тебя были, перочинный нож, ложка и носовой платок. Ложка и перочинный нож были самым главным. И наручные часы. Наручные часы были только у меня, больше в роте ни у кого не было. Я тогда уже не был бедным, у меня было законченное профессиональное образование и у меня уже были наручные часы. У меня в отделении все ими пользовались, потому что часовые сменялись по моим наручным часам. Были караулы по одному или по два часа, и без моих часов мы не смогли бы определить время.
Сначала немцы думали, что это будет короткая война. Как вам объясняли через 2-3 месяца, что война еще не закончилась?
Для нас это было абсолютно нормальное дело. Я сейчас говорю только обо мне и моих товарищах. Мы попали на фронт в 1942 году, и понимали, что до победы пройдет еще какое-то время, нам еще придется принести какие-то жертвы, пока мы ее достигнем.
Как вы восприняли поражение под Москвой?
У нас считали, что это «генерал Зима» их победил. Фронт был очень ослаблен, были очень большие потери. Фронт был не оснащен к зиме. У них были только обычные сапоги, для нормальной зимы, - но морозы были 40-50 градусов, это была очень жестокая зима! Потери из-за обморожений были чуть ли не больше, чем от воздействия противника.
Когда вы грузились в эшелон, вы знали, что вы едете в Россию?
Не знали, но это было понятно, потому что зимой 1941-1942 годов, когда я проходил подготовку, это был единственный театр военных действий. И нас готовили именно к жестким условиям, нас даже обучили, как строить «иглу», хижину изо льда.
Эта зима в Германии тоже была холодной?
Во время обучения иногда было 20-25 градусов мороза. Вся зима была холодной, и обучение было очень жестким. Но мы имели преимущество, потому что каждый вечер мы возвращались в казарму. Отопление было не очень хорошим, но в казарме было гораздо приятней, чем снаружи.
Когда вас отправили в России, в марте?
Нет, после марта, на пасху. Нас заново оснастили, выдали новые, хорошие вещи.
С каким чувством вы ехали на фронт?
Я могу вам точно описать. Мы грузились в Ной-Мюнстере и по дороге к товарной станции, где составлялись эшелоны, никто не произнёс ни слова. У нас даже не было возможности поставить в известность наших родителей, что нас отправляют на фронт. Никто даже не играл в карты, все были погружены в свои мысли. В лагере Мюнстер, это на Люнебургской пустоши, где большой военный полигон, был собран маршевый батальон. Маршевый батальон имел только номер, и я его еще точно помню: «22-4». 22 - это номер дивизии, а 4 - это значит четвертый по счету маршевый батальон с пополнением, который был послан на фронт. Когда я сидел в товарном вагоне, я еще не знал, куда мы едем. Но в нашем вагоне были старшие солдаты, которые возвращались на фронт после ранения, и в первую ночь мы узнали от них, что нас везут в направлении Крыма. Потому что 22-я дивизия лежала перед Севастополем. До того я не знал, куда мы едем.
Когда вы въехали в Россию, что вас поразило?
Мы больше всего думали о том, как бы получить воды с локомотива, чтобы помыться. Поездка продолжалась 10 дней, в товарном вагоне. Нас было 30 или 36 человек, мы ехали 10 дней. Вы можете представить, что было, если кому-то надо было в туалет. Но мы лежали на соломе, и в принципе хорошо это перенесли. Мы ехали с открытой дверью, был апрель и уже немножко светило солнце. Мы смотрели на природу. Мы были молодые солдаты, всем по 19 лет, - мы в первый раз все это видели. Мы проехали через всю Германию, через русско-немецкую границу, через южную Россию, через какие-то города. Это все было для нас новым и мы смотрели. Я никогда не ездил так далеко. Во время войны я видел столько стран! В России у меня практически не было контактов с местным населением, но я все посмотрел.
В Симферополе нас высадили. Старшие солдаты были в курсе, что делать, - и они тут же исчезли. А нас, новеньких, нужно было распределить. Нас привели в правительственное здание в Симферополе, и там мы, 700 человек, спали в большом зале на паркетном полу. Мы спали на паркетном палу, под голову я себе положил стальной шлем или какие-то мои вещи. На следующее утро я чувствовал все мои кости. Это из-за паркета! Паркет был великолепный, такой паркет себе позволить может только правительство. На следующий день нас построили и отправили на фронт. Я попал в 65-й полк, в котором прослужил два с половиной года.
В настоящий момент из нашей роты живы еще двое, я и еще один, которому 97 лет. Он живет в доме престарелых. С моей точки зрения, я могу рассказать только о войне в России. В южной России, особенно в Крыму, я был четверть года, - пока мою дивизию не вывели из России в направлении Африки. Потом, начиная с сентября, мы воевали только с англичанами.
То, что публикуется в прессе - всегда политически окрашено, всегда в том виде, в котором это нужно правительству. Так было и в сталинские времена, и на немецкой стороне в гитлеровские времена. Только те, кто были простыми солдатами на фронте, знают, что действительно происходило. Каждый из нас был простым человеком, на войне он делал то, что от него хочет правительство. Солдат никогда не знал причин, что и почему происходит. Простые солдаты, как в России, так и Германии были посланы на фронт и должны были воевать друг против друга. Происходили очень тяжелые вещи. Но я знаю из собственного опыта, что когда мы брали русских пленных, они, - если это было как-то возможно, - хотели остаться у нас, в воюющей роте. Они не хотели в лагерь военнопленных, они помогали нам на фронте. Они копали окопы и забирали у нас тяжелую работу. У нас в роте их кормили точно так же, как собственных солдат: та же самая еда. Они также получали от нас сигареты. И всегда было очень грустно, когда положение на фронте требовало того, что их надо было передавать в лагерь военнопленных. Они находились у нас 8-14 дней.
Вы говорите о «хи-ви»?
Нет, не о «хи-ви». О военнопленных, которых только что взяли в плен. В мае 1942 года мы готовились к большому наступлению на Севастополь, у немцев было очень большое преимущество, потому что Севастополь должен был завоеван. Большая часть из пленных, которых мы тогда взяли, была отправлена, - и очень многие из них были интеллигентными людьми. Севастополь был для России крепостью, которую они не хотели отдавать, он был очень сильно укреплен. Там были очень «интеллигентные полки», и элитные дивизии и бригады. Солдаты, которые там были, тоже были очень интеллигентные, - поэтому для нас, для меня, для нашей роты, солдаты, которые там попали в плен, - это были не солдаты, они для нас были люди. Это были люди, и мы обращались с ними по-человечески.
После прибытия, вас перебросили к Севастополю?
Сначала мы были в тылу, нам надо было привыкнуть к тому, что происходило в полку. Лагеря под Севастополем не было. Мы знали, где находится Севастополь, но больше ничего не знали. Мы были в примерно 30 километрах от линии фронта. Приезжали офицеры и унтер-офицеры с фронта, которые хотели с нами познакомиться, и которые с нами в тылу провели еще один курс обучения, потому что это была битва за крепость. Это продолжалось примерно три недели.
Что входило в это обучение?
В основном, учили атаковать с оружием. Прошло заключительное учение, на котором присутствовали немецкие и румынские офицеры. Они были очень довольны нашей подготовкой, и ночью мы выступили вперед. Нас разделили по ротам нашего полка. Я оказался в 5-й роте. За фронтом был бункер, в нем был хаупт-фельдфебель. Он каждого из нас проверил, - чтобы каждый умел обращаться с пулеметом. Каждого проверил! Мы во сне могли его разобрать и собрать, у немцев все были вымуштрованы, - мы были действительно хорошие солдаты. Он остался нами доволен, и распределил нас. Я участвовал в первых двух атаках, а потом меня забрали из простых солдат и подчинили командованию роты, как «сопровождающего командира роты» и посыльного, - чтобы передавать дальше его приказы. У меня был прямой контакт с командиром роты и более высоким начальством, - поэтому я всегда знал больше, чем остальные солдаты. Один минус при этом был тот, что когда русские были слишком сильными, и все наши лежали в окопах носом в грязи, мне надо было бежать под огнем, чтобы дело опять сдвинулось. Это было плохо. Но я это пережил, мне очень повезло. Для этого нужна не только хорошая подготовка, для этого надо очень, очень много удачи, чтобы это пережить! И так мне везло до 1943 года, когда англичане попали мне в грудь.
Из вас создавали штурмовые группы?
В крепости Севастополь у нас их не было, там нельзя было ничего добиться одиночными группами. Мы пытались удержать позицию, которой мы достигли, закрепиться на ней. Несколько раз нам пришлось с нее уходить, потому что русские были слишком сильные, и нам приходилось отступать. Когда началось наступление на Севастополь, в нашей роте было 90 солдат, а через пару дней нас осталось 30. Перед Севастополем два раза было так, что нас оставалось 12 человек, и ни одного офицера или унтер-офицера. 12 простых солдат, которые только полгода были солдатами, - и без какого-либо руководства. Война была очень тяжелой, но русским было не легче. У них тоже были ужасные потери.
Наступление на Севастополь началось 6 июня?
Нет, 7-го. Но я был там уже 6-го, потому что я был в разведке с 5-го на 6-е.
Как сильна была немецкая артиллерийская подготовка?
Она шла по всему фронту. Но я могу говорить только за себя. Когда вы лежите в земле - у вас перспектива лягушки, вы можете видеть на 100 или 200 метров направо и налево. Больше вы ничего не видите. Я помню, как по нам стреляла русская артиллерия. Мы тоже стреляли по русским солдатам, которые отступали. Мы все время наступали, мы имели преимущество, - но потом вступила в бой русская артиллерия, и очень, очень, очень сильно по нам стреляла! В какой-то момент, когда наша дивизия вырвалась вперед, они по нам стреляли из пушек 32-го калибра, 32 сантиметра. Было произведено 79 выстрелов только по нашему полку. Я лежал под этим огнем. Это было ужасно! На войне не было никакой защиты и никаких укрытий. Севастополь был крепостью, столько артиллерии больше нигде не было. Русская артиллерия была очень, очень хорошая, она все подавляла. Мы лежали днем и ночью под отрытым небом, днем нас жгло солнце, а ночью было холодно.
Если я правильно понимаю, вы атаковали форт "Максим Горький" с большими орудиями?
Было два "Максима Горьких". Полк, который был справа от нас, тоже атаковал "Максим Горький". А перед нами была русская 35-я батарея "Максим Горький", и она нам причинила много бед [имеются в виду 30-я и 35-я береговые батареи «Максим Горький-1» и «Максим Горький-2», соответственно]. Я лежал перед ней, там было две башни, которые по нам стреляли. Снаряды были калибра 32 сантиметра [точнее, 30,5 см (305 мм)]. Когда они взрываются между людьми... Меня взрыв один раз поднял на полметра от земли, и потом я упал на землю. Это ужасно, тогда думаешь о том, переживешь ли ты это и выстоишь ли. Когда этот обстрел закончился и мы встали, нас осталось всего пара человек. Один осколок от такого снаряда попал мне в спину и расплющил мою флягу. Я думал, что я ранен, потому что там все было мокрое, но это был кофе.
Какое русское оружие было самым опасным?
О, у них было опасное оружие! Вам знакомо название "ратш-бум"? У русских была пушка, мы ее называли "ратш-бум", потому что ее выстрел был слышен после того, как снаряд уже разорвался впереди. У нее был очень настильный огонь. Это былое первое самое опасное оружие. Опасными были минометы, которые были у русских, - они были очень точные, лучше, чем у нас, - и опасные. Потому что мины падают вертикально и их не было слышно. В шуме боя выстрела практически не было слышно, - слышно только тогда, когда тихо. И ещё на войне ужасны были партизаны, которые были за немецкой линией фронта. Их снабжала русская армия. Они делали ужасные вещи.
Как вас ранило осколком гранаты?
Мы атаковали русские позиции перед Севастополем. Местность была гористая, дорога шла по вершинам двух гор. На гору справа мы не могли подняться, она была крутая, и там были русские позиции. Русские сверху бросали ручные гранаты. Я даже не мог этого видеть, я даже не видел эти русские позиции. И вдруг между нами упала пара ручных гранат: одна из них разорвалась в 2-3 метрах от меня. Я получил пару осколков. Сначала меня ударило взрывной волной, потом я получал пару осколков. Осколки были такие, что один из них вырвал карабин у меня из рук. Я не мог пошевелить рукой. Я взял карабин в другую руку и пошел дальше вперед, - я считал, что рука пройдет. На следующий день рука восстановилась. Нас готовили к жестким условиям!
В госпитале вы не были?
Нет. Я посмотрел на ногу: там была кровь и синяк. И только лет через 30-40, один врач спросил меня: "Что это у Вас там? Выглядит как осколок гранаты!"
За что вы лично воевали: за товарищей, за родину?
За родину. Моя родина меня туда послала, не партия. В нашу роту в 1943 году пришёл командир роты с партийным значком. Он был у нас изгоем, мы его не уважали. В моей части не было никаких политических занятий, было только солдатское обучение с военными целями. И когда после моего тяжелого ранения я попал в роту в Гамбург, - Гитлер или национал-социализм там тоже никогда не играли никакой роли. Но были и части, в которых такое было.
Русские ветераны говорят, что во время боя пленных не берут?
Нет. В моей части такого не было. Там, где мы были, этого не было. Но я знаю, - и я это рассказываю со слов товарищей, которые лично это видели: это было начало «плохой войны» в России [вероятно, 1943 год, когда для немцев кончилась «хорошая война» в России]… В одном месте, русские были сильными и заняли немецкую позицию. Они к пленным привязали взрывчатку, а когда немцы снова отбили эту позицию, чтобы отбить своих пленных, они взорвали взрывчатку, было много погибших. Это были первые неприятные вещи. И война все время ожесточалась! Это вело к тому, что, вы знаете… Я не могу говорить за всю немецкую армию, но большинство, - подавляющее большинство, - вели себе очень прилично. Были ужасные свинства, и когда немцы видели эти свинства, некоторые в бешенстве вели себя жестоко, это точно было. Но к этому была предыстория. Но, к сожалению, в политике, на немецком телевидении теперь говорят только о плохих немцах, о том, что они сделали. Но на телевидении никогда не говорят про то, что было до того, почему это было.
Вы имеете в виду, именно «в горячке боя»?
В то время, когда я там был, у нас этого никогда не было. В моей части этого никогда не было. Но вообще это могло быть. В моей части все было очень строго. Вы должны себе представить: это были кадровые офицеры, часть из них получили подготовку еще в кайзеровское время, они были из аристократических семей, и держали марку немецкого Вермахта.
Как вел себя карабин 98к в жарких условиях?
Я уже сказал, по роду мой деятельности я стрелял относительно мало. Только когда мы были в обороне и должны были прочно вцепиться в позицию, и вести огонь по наступающим. Это была практически самооборона.
Было так, что он заклинивал?
Нет, это был старый, надежный карабин. Русские частично имели лучшее оружие. Русские 10-зарядные винтовки были первоклассные [имеется в виду cамозарядный карабин Симонова]. И прежде всего русские пистолеты-пулеметы превосходили немецкие пистолеты-пулеметы, они были лучше.
Вы пользовались русским оружием?
Да, в нашей роте это было довольно распространено. Мы из них стреляли. Проблема была с амуницией, - русские патроны были другие. Многое зависело от того, было ли у нас достаточно русских патронов. Когда мы были в обороне - это одно, а когда мы атаковали, мы могли захватить много русских патронов. Немецкий пулемет был гораздо лучше русского «Максима»: тот был на колесах, очень тяжелый, капризный. MG-34 стрелял почти в два раза быстрее: он делал 800 или 1000 выстрелов в минуту; русские называли его "тяпка Гитлера". А когда мы получили MG-42, он делал 1500 выстрелов в минуту. Но я ни разу на войне из него не стрелял, хотя и прошел обучение. Я мог собрать его и разобрать с завязанными глазами, но на войне я с пулемётами ничего общего не имел.
Окопы приходилось копать?
Да-да, это мы часто делали. У нас были две различные лопаты. До войны у нас была складная лопата. И русские пленные это часто делали, - они с удовольствием копали, привыкнув копать ещё со своих огородов. У нас они получали лучшее снабжение, чем в тылу.
Как было со вшами?
Под Севастополем у меня их было достаточно. В Греции были блохи и клопы.
Вы были в ближнем бою?
Да, когда мы наступали. У русских были огромные потери от нашей артиллерии. У нас была поддержка больших пушек, "Дора" была самая большая пушка, калибр 80 сантиметров [точнее, 80,7 см (807 мм)]. Когда летел ее снаряд, было ощущение, что по воздуху летит целый поезд. Она и другие калибры сделали так, что русские линии очень сильно поредели. Поэтому ближние бои тоже были, но большой роли они не играли именно потому, что немецкая артиллерия была очень сильная. И потом, у нас были пулеметы в каждом отделении, мы стреляли с локтя. Я за все это время там бросил три-четыре или пять ручных гранат. Ближние бои не часто были. У меня штурмовой значок потому, что я прорвал линию противника. Но боя, в котором я мог видеть глаза врага, у меня не было. Мои земляки, того же возраста, что и я, - но воевавшие в другой дивизии, на другом фронте, под Демьянском, например, - у них часто были ближние бои. Я от них слышал всякие истории. Но с моего года рождения очень немногие вернулись.
Вы отличали обычную русскую пехоту в зеленой униформе от морской пехоты в черной униформе?
С морской пехотой у нас никаких дел не было. Мы носили серую униформу, и у соседних полков и дивизий тоже была серая униформа.
Нет, я про русских.
Да, там были морские десантники. Но мы не знали, какая у них форма. У меня на одной фотографии есть какой-то русский в темной униформе. В июне высадилась одна их бригада, и они атаковали наш сестринский [dasRegiment = полк, среднего рода] 47-й полк. 47-й полк должен был сильно отступить и нуждался в поддержке. Эта бригада атаковала из железнодорожного туннеля, абсолютно неожиданно для немцев. Их было 800 или 900 человек. Они пересекли Северную бухту на рыбачьих и штурмовых лодках, высадились и напали. Русский генерал Петров послал их в бой против нашей дивизии, против 47-го полка. Это я точно знаю. 47-й полк понёс такие потери, - что мы были уже внизу, а нас оттуда забрали, и именно мы ликвидировали их прорыв на этом участке.
У вас были союзники, румыны, - как вы к ним относились?
Румыны - это было совсем другое измерение. Там в подавляющем большинстве совсем простое, необразованное население. Офицеры там командовали частично с использованием телесных наказаний. Снабжение было тоже раздельное: у румынских офицеров был совсем другой стол, чем у румынских солдат. У немцев такого не было, - немецкие офицеры получали такую же еду, как простые немецкие солдаты, никакой разницы не было. Румынские офицеры чувствовали себя как боги, они периодически пороли своих солдат и получали совсем другое снабжение. Они оставляли своих солдат в окопах на фронте, а сами развлекались в тылу. У немцев такого не было!
А как они были как солдаты?
Они были храбрыми до того момента, пока мы побеждали. Это на русском фронте всегда были слабые места - итальянцы и румыны. Русские в Сталинграде прорвались через итальянский фронт и окружили Сталинград сзади.
В конце операции в Севастополе, сколько человек в вашей роте осталось из тех, с кем вы начинали?
Нас все время пополняли. Я не могу точно сказать. Вы должны это так представлять: на войне, когда ты наступаешь, ты больше лежишь на земле. И только вечером, когда становится темно и больше не стреляют или стреляют меньше, становится возможным собрать мертвых и помочь раненым. Поэтому отдельный солдат не может сказать, что и как. Он только на следующий день узнает, что тот или этот товарищ ранен или убит. И неизвестно, выжил ли он, если был ранен. Я помню, как мой командир роты, обер-лейтенант, находился прямо возле меня, в двух метрах. Он получил целую очередь из пулемета в живот, а я, совсем рядом с ним, - совсем ничего. Он остался лежать, а когда его вытащили, по дороге на перевязочный пункт он умер. Справа и слева от меня многие погибли, но когда ты там, в бою, ты этого не замечаешь. Ты заботишься только о себе, думаешь только о том, как добежать до следующего укрытия.
После взятия Севастополя там лежали сотни тысяч русских раненых, которым нужна была помощь. И тогда мой знакомый военный врач добился, чтобы ему разрешили забрать пленных русских врачей из лагеря военнопленных, - и они лечили раненых и население. Немецкие врачи сделали больше, чем русские! Они спасли много жизней. И совсем по другому было, когда русские вошли сюда, в Германию. Они ничего не делали, никого не спасали. Еще с немецкой стороны никогда не было изнасилований, как в Восточной Пруссии! Вы об этом точно что-то слышали, - там немецкое гражданское население, крестьяне, были убиты, а женщины изнасилованы, и все убиты. Это вызвало ужасное отвращение в Германии и очень сильно увеличило волю к сопротивлению. Молодые люди, 16-17-летние школьники были призваны, чтобы остановить это насилие с востока. Это конечно вещь, которая как большой колокол, пробудила инстинкт самосохранения нации, - эти неприятные вещи, которые там происходили. То же самое в Катыни, - русские годами это отрицали, они говорили, что это сделали немцы. Там было очень много грязи!
Вы что-то сохранили из Севастополя, с тех времен?
Нет. Вы представьте, мы были там с товарищами и несколькими русскими пленными, и мы даже не могли иногда узнать, как кого зовут. На войне речь идет только о выживании, для каких-то личных вещей там нет времени.
Когда бои в Крыму закончились, мы снова маршировали, - каждую ночь по 50-60 километров. Как я уже говорил, моя дивизия к началу войны была десантной дивизией: парашютисты должны были обеспечить посадку самолетов и прикрыть взлетную полосу, и потом мы приземлялись и атаковали. То же самое должно было произойти в Африке, поэтому мою дивизию забрали из России после взятия Севастополя. Мы маршировали через весь Крым в направлении Кубани, прошли через весь Крым пешком до Феодосии. Так что я прошёл по Крыму два раза: и оба раза ночами! Из Симферополя до Севастополя, и потом из Севастополя до Феодосии мы маршировали только ночью, не встречая никакого населения. Что я тогда мог видеть ночью? Так что только в 2008 году я сумел увидеть из окна машины, как красив Крым. Действительно красив!
А тогда мы маршировали каждую ночь по 50-60 километров. В Феодосии к нам пришел приказ Гитлера, что мы предназначены для того, чтобы помочь Роммелю. В Греции мы должны были переформироваться, потому что в России у нас были очень большие потери. Потом нас погрузили, и мы поехали через Болгарию и Румынию в Грецию. В Греции нас снова пополнили, очень хорошими, молодыми солдатами, им всем было по 19 лет. И потом мы маршировали через Грецию. Но на Крите на Роммеля напали англичане и заставили его отступить. Поэтому из моей дивизии к Роммелю был послан всего один полк, а я со своими так и сидел на Крите.
Много лет спустя я побывал в Греции, - и однажды вдруг меня обняла женщина, одетая во все черное! Она бросилась мне в ноги, - это была идиотская ситуация. Оказывается, она меня узнала, потому что я во время войны в Греции все время давал ей хлеб. Она была тогда 11-летней девушкой.
Известно, что двух командиров вашей дивизии расстреляли. Первым был фон Шпонек?
Да, Шпонек был командиром моей дивизии до октября 1941 года. Потом его повысили до командира армейского корпуса: это несколько дивизий. Шпонек должен был защищать восточную часть Крыма. Там в январе 1942 года произошла высадка русских - в Керчи, Феодосии и Евпатории. Шпонек отвел свои части назад, чтобы образовать фронт и этим нарушил приказ. Его приговорили к расстрелу. Но приказ Гитлера пришел к нему позже, когда он уже все сделал. Мы посетили памятник ему в Гермерсхайме, где он жил. Там в его честь названы улица и казарма. Шпонек был очень уважаемый солдат, он был еще в кайзеровской армии в кадетской школе. Его расстреляли СС по приказу Гиммлера, - не Гитлера. Потом у нас был командир дивизии, которого украли англичане на Крите [Heinrich Kreipe]. Он возвращался домой, на него напали англичане и греческие партизаны в форме немецких офицеров, - захватили и отправили в английский плен. Мы о нем очень мало слышали.
Потом мы получили генерала Мюллера. После того как итальянцы расторгли союз с нами и перебежали к врагу, у него был приказ: вернуть районы в Средиземном море, которые итальянцы передали англичанам. Я участвовал в этом: моя рота воевала на Косе, Леросе, Самосе и еще на паре островов. Нас там высаживали с кораблей, мы брали в плен итальянцев и выгоняли англичан, воевали с ними. Во время одного боя с англичанами меня ранило из пулемета. Я получил два ранения: одно в грудь, второе в голову, оба навылет. На этом для меня война там закончилась.
Сначала меня на самолете отвезли на Родос и там сделали операцию. Оттуда меня на самолете с открытыми дверьми отправили в Афины, а оттуда я постепенно добрался до родины. Дверь в самолете была не закрыта, потому что англичане господствовали в воздухе над Средиземным морем, и если бы самолет сбили и он приземлился на воду, мы бы могли из него выскочить. После войны я узнал, почему мы не встретили английских истребителей: это было утро воскресенья. Мы без проблем приземлились в Афинах, я попал в госпиталь, и потом через Белград меня отвезли в Линц. Ранение было неприятным, потому что у меня было раздроблено ребро. Из-за этого я не мог смеяться.
Когда в Линце меня отпустили из госпиталя, я добрался до Гамбурга. До этого у меня еще было ранение в ногу, и когда я уже мог ходить без костылей, мне сказали, что у меня большой военный опыт, произвели меня в унтер-офицеры, - и я занимался подготовкой рекрутов. Но на фронте я больше не был.
Были ночные бомбардировки?
Это я испытал только один раз, когда был ранен и поправлялся в Гамбурге. Я был не в самом городе, а на окраине. Последствия бомбардировки - это была трагедия! Это безумие, что это могло произойти. Я себя спрашивал: «Как это все можно восстановить?» И после войны я участвовал в восстановлении Гамбурга как ремесленник.
В момент окончания войны меня в Гамбурге не было, меня отправили в военную школу. Конец войны застал меня врасплох, я был в примерно 150 километрах от Гамбурга, - на севере, в Шлезвиг-Гольштейне. Я пробился в Гамбург через английские линии, не попав в плен. Когда я начал пробираться в Гамбург, я прошел мимо английских танков, - Гамбург уже пал. Я не хотел попасть в плен в последние недели войны, спрятался в лесу и дошел до моей родины, всё же не попав в плен. Мне опять повезло.
Вы переоделись в гражданское?
Нет. У меня ничего не было, я стал солдатом в 18 лет, и у меня не было ни одной гражданской вещи. Я срезал металлические пуговицы с формы, пришил коричневые, и надел черное пальто. Но надеть больше было нечего. Я выпустил брюки из сапог, чтобы не было видно, что у меня высокие сапоги.
У вас есть награды?
Я был три раза ранен, у меня серебряный значок за ранения, Железный крест второго класса и штурмовой значок. Это обычные награды, который получал рядовой солдат. Я был простой солдат.
Как вы восприняли капитуляцию? Как поражение или вы были рады?
Я был рад, что это безумие закончилось. Было облегчение, что это закончилось. Мне, просто солдату, уже давно было ясно, что война проиграна.
Когда вы это поняли?
В 1944 году, - летом 44-го. Я тогда обучал рекрутов, был унтер-офицером, у меня были группы 18-19-летних солдат. Я их обучал так, чтобы они выжили для будущего. Мне самому было 22 года. Уже в 1942 году, после взятия Севастополя, я об этом думал. Тогда праздновали очень много немецких побед, - считалось, это нормально, когда наша армия побеждает. К нам пришли католический священник и евангелический пастор. Я был в нижнесаксонской части, - и у нас там были и католики, и протестанты. Я не ходил ни к католикам, ни к протестантам, я думал, что это сумасшествие. Я знал приличных русских солдат, - хорошие солдаты, образованные люди, такие же, как мы. А у нас на застежке ранца было написано "С нами бог!", - и тогда я в первый раз подумал, в 19-20 лет: «Почему бог с нами? Они же тоже люди?»
Как бы вы сравнили русских солдат и англичан?
Так нельзя сравнивать. У русских были их политические офицеры, politruk. Я знаю от товарищей, что они в определенных местах гнали солдат вперед. Там были комиссары с пистолетами, - и они гнали солдат из окопов вперед, частично без оружия, только каждый второй имел винтовку, - и это было снова и снова. Им угрожали пистолетом и они думали, что, может быть, немцы по ним промахнутся. Они атаковали три, четыре, пять раз подряд, потому что комиссар сидел сзади в окопе и гнал их вперед. Об этом меня проинформировал один немецкий обер-ефрейтор, - я это прочитал в его военных воспоминаниях. Немецкие генералы говорили, что вот этого нам надо поймать, который своих солдат, русских, посылает под немецкий оборонительный огонь. Он должен был знать, что под огнем пулеметов никто не выживет!
У русских было в распоряжении больше людей, человеческая жизнь для них ничего не стоила. Они постоянно гнали людей на подготовленные немецкие позиции с пулеметами, несмотря на все потери.
А англичане?
Это совсем другой народ. Война с англичанами, хотя и была тяжелой, но я должен сказать, что они вели себя по-спортивному. Когда все закончилось, каждая сторона уважала другую. Все было образцово. Из моей роты, которая воевала на Додеканезах, - это возле Турции, - многие попали в английский плен. Это мои хорошие друзья, с которыми я встречался после войны. Они были в лагере в Египте, и они в основном все вернулись домой. В 1947 и 1948 годах их отпустили, то есть они были в плену 2-3 года. А из русского плена некоторые возвращались через 10-12 лет. Русская юстиция им выносила приговоры - по 25 лет в крепости. У англичан в такой форме этого не было. Они тоже некоторых судили, но там было по-другому. Мой бывший командир роты погиб в Египте при второй или третьей попытке сбежать из британского лагеря. А потом англичане достойно покинули Германию.
Чего вы больше боялись - быть раненым, убитым или попасть в плен?
Я могу сказать только о себе. Я на войне всегда был очень осторожным, во время атаки я всегда шел согнувшись, никогда не распрямлялся. Всегда говорили, что по высоким людям они стреляют первыми. И действительно, самые большие солдаты из нашей роты погибли первыми, - в первый или второй день наступления. Это что-то особенное: я как-то лежал под русским артиллерийским огнем и думал о родине, о моих родителях, друзьях, все это вертелось в голове. Вы ведь полностью беспомощны! Вы лежите там, на земле, вжавшись в нее, у вас в прямом смысле слова нос воткнут в землю, и в голове у вас тысячи мыслей. Но примечательно, что я там ни разу не подумал о том, что меня могут убить. Это в твоей голове, - ты знаешь, что такое может быть, но об этом просто не думаешь.
Один раз я был засыпан землей: я сидел в укрытии, рядом разорвалась ручная граната, и на меня съехал целый пласт земли. Меня полностью засыпало, у меня была земля во рту, в носу, в ушах, везде. Я был полностью обездвижен, я не мог даже пошевелить пальцем, я даже не мог вздохнуть. Я пытался втянуть воздух носом, но это было невозможно. Потом первое, что я услышал, было как кто-то скребется сверху. Потом товарищи меня откопали лопатами и частично руками. Вот тогда да, - я думал, что это все, конец.
Что вы делали после войны?
Сначала я прошел обучение на экономиста, потому что я не мог больше работать ремесленником. Я работал на одном коммерческом предприятии в качестве бухгалтера. А потом, когда в Германии появилась новая валюта, эта фирма должна была закрыться, и я остался без работы. Я четыре недели не работал, потом вернулся в мою старую профессию, и 9 лет работал столяром. Потом снова вернулся в экономисты. В эти годы мы много работали на восстановлении Гамбурга: я, как столяр, делал окна и двери. С этими двумя профессиями я нормально прожил жизнь. А теперь я уже 27 лет на пенсии.
Интервью и лит. обработка: А. Драбкин Перевод на интервью: А. Пупынина Расшифровка: В. Селезнёв