Risto Knaapi

Опубликовано 11 июля 2015 года

13523 0

– Моё имя Ристо Кнаапи. Я родился 27 мая 1921 года в Исокюрё, в 50 метрах от того места, где сейчас встречаюсь с тобой. Мой отец в то время был фермером, - моя семья держит здесь ферму с 1540 года, все поколения. Здесь же, в Исокюрё, я отучился в школе, а в 1939 году я был в последнем классе средней школы, и в 1940 году должен был стать абитуриентом. Я с детства был объектом военного воспитания. Мой отец воевал в Освободительную войну 1918 года [гражданская война в Финляндии в январе-мае 1918 года], и в связи с этим я как будто с молоком матери стал получать военное воспитание. Уже к 12 годам я был в шюцкоре [«Охранный корпус», полувоенное ополчение Финляндии] на младшем этапе воспитания, - то есть был мальчик-солдат.

– В каком возрасте принимали в шюцкор?

– В 12 лет. Позже, когда я достиг возраста 15 лет, началась программа настоящего военного обучения, - и в 17 лет была возможность вступить в армию. В шюцкоре нас обучали обращаться с оружием. Я прошёл обучение по всей программе: научился стрелять из всевозможного оружия, а также мог быть наводчиком артиллерийского орудия.

Когда началась Зимняя война, в первый день войны над местом, где находилась моя школа, пролетело 12 самолётов. Они стартовали из Эстонии и направлялись в Ваасу - бомбить город. Так мы узнали, что началась война. Потом об этом сообщили радио и наши газеты. В то время радиоточки были почти в каждом доме: было «Yleisradio» [Всеобщее радио]. Но чаще, чем «Yleisradio», мы слушали радио Швеции. Самая важная радиостанция Швеции называлась «Motala». Эта станция в Швеции получала информацию также из Америки, Германии и откуда угодно, - потому что радиосвязь была уже очень развитой. Мы знали об угрозе войны, это было известно и готовились к обороне.

Осенью часть обученных солдат призвали на Карельский перешеек под предлогом «дополнительных учений». Большая часть финской армии получила перед началом Зимней войны была отмибилизована - люди знали друг друга, командиры знали свои части. Финляндия делала всё, что могла, на случай войны. Также и мы, школьники и абитуриенты знали об этом, хотя не могли знать всего. У нас хорошо работали СМИ, но были и секретные данные: сколько и где было войск. И вот когда война действительно началась, 12 советских самолётов пролетели из Эстонии над местностью, где была наша школа, - бомбить город Вааса. Да, мы знали, что война началась!

– А в семье как восприняли такое известие?

– Мои родители готовились к войне: мама состояла в организации «Лотта Свярд» [женская военизированная организация, существовавшая в Финляндии в 1919-1944 гг. Названа в честь литературного персонажа, героини русско-шведской войны 1808-1809 гг.], а мой отец был лейтенант в шюцкоре. Его призвали в армию, и его часть была переброшена к Выборгу. Во всей Финляндии происходило нормирование продовольствия.

– Ввели карточки?

–Да. А мою девушку призвали на производство патронов для винтовок. Члены организации «Лотта Свярд» обеспечивали армию, открывали госпитали, организовывали воздушное наблюдение, обучали медицинский персонал. Девушек из этой организации звали «Лотты».

– А в семье делали какие-то запасы соли, спичек, мыла?

– Это в Финляндии было вообще повсеместно. Единолично редко люди себе запасали, но наше правительство организовало хранилища, - так называемые «полевые хранилища».

Было естественно, что в 1939 году проживавших в одной местности моих одноклассников и других моих одногодок, также проходивших учёбу в шюцкоре, стали собирать в отряд. Из оставшихся дома резервистов сформировали отдельное подразделение, - это были дополнительные военнослужащие запаса. Нас было немного больше, чем рота. Поскольку призванные бывали с одной территории, из них постоянно собирали новые роты. Гражданскому человеку было легко вступить в роту, надо было только сказать фельдфебелю: «Я вступаю в эту роту», – «Хорошо. Имя, фамилия?»

– Какого возраста люди были в этой роте?

– И 17-18 лет, и 47 лет. Служба началась без «курса молодого бойца», потому что мы были шюцкоровцами. Я поступил в распоряжение штаба 2-й Армии. Я исполнял обязанности курьера и военного полицейского; лично доставлял приказы в разных направлениях Карельского перешейка. Нам было легко передвигаться, т.к. у нас на руке был знак военной полиции, - нас все пропускали, вот польза от служебного положения.

– 12 марта 1940 года русские очень сильно обстреливали Выборг перед заключением перемирия. Вы помните это?

– Помню. Я был в этот день под огнём. Когда Зимняя война закончилась, я был в южной части Выборга, отвозил курьерскую почту в одну роту. Содержание этой курьерской почты было «наступил мир, больше не стреляйте». Т.е. это был простой, ясный приказ: «больше не стрелять, наступил мир».

– Чем запомнилось 13 марта? Все говорят, что наступила тишина.

– Наступила тишина. Мы ожидали того, как начнется эта тишина. Новости распространялись. Я и мой сосед, который родился здесь же, мы плакали. Мы, молодые, осознавали, о чём речь!

– Как лично Вы восприняли этот приказ?

– Я плакал. Я понимал, о чём речь, и я плакал. Когда война завершилась, через пару недель меня и других молодых солдат, добровольцев, перевели «исполнять основную воинскую обязанность», то есть забрали в армию. Нас переместили в один из гарнизонов, где непосредственно обучали военному делу. Потом меня отправили в младшую офицерскую школу. Почему? Я уже давно был в шюцкоре, прошёл там военное обучение, я был на настоящей войне, в артиллерии, стрелял из оружия. То есть, на настоящей войне я был больше, чем другие обучавшиеся в младшей офицерской школе. Офицерская школа была далеко, на другом краю Финляндии, и там нашими преподавателями были, по большей части, лучшие офицеры, которые отличились во время Зимней войны. Мы, обучавшиеся, уважали наших преподавателей.

– Какая это была офицерская школа: миномётная или общей подготовки?

– Частично это была школа общей боевой подготовки, в которой офицеры могли бы научиться воевать с любым видом оружия, - но то отделение, в котором меня непосредственно обучали, было миномётным. Оно взаимодействовало с артиллерийским отделением школы, потому что и те, и другие вели огонь с закрытых позиций. В то же время, миномётные части в Финляндии относились к пехоте, а офицеры-артиллеристы входили в артиллерийские полки. Обучение у нас было таким, что офицеры, которые были в военном звании фенрика [прапорщик или младший лейтенант], если было много погибших в артиллерии или любой другой войсковой части, имели возможность заместить прошедших примерно такое же обучение командиров. И вот я обучался на офицера в звании фенрика. В течение 1940 года я прошёл обучение пользованию телефоном, радио, и прочему, что должны уметь военные.

– В офицерской школе была пехота и артиллерия; были ли между ними трения: например, «артиллерия лучше»?

– Нет.

– Между войнами – Зимней войной и Войной-продолжением – было ощущение, что будет ещё война?

– Мы, те кто был в армии, знали, что в то время строили оборонительные сооружения на границе. И мы сами также копали пункты управления огнём. Мы были на восточной границе, готовились защищать её. У нас было такое представление, что если Эстония, Латвия и Литва уже захвачены, то… Мы каждую минуту ждали начала нападения СССР. Когда мы получили информацию, что на СССР напала армия Германии, наш полк перевели на позицию. До этого, конечно, поступала тревожная информация, - но мы её не понимали: что означало, что через порт Вааса в родном краю в Финляндию прибыли немецкие солдаты и пошли в сторону Лапландии? Мы не понимали этого, хотя и знали из информационных писем из родных мест, из СМИ, что это было. Мы в любом случае каждую минуту ждали нападения русских.

– То, что Германия 22 июня напала на Советский Союз, было воспринято как облегчение, - что русские теперь заняты?

– Мы так не думали, - но то, что произошло в Эстонии, Латвии, Литве, – это было для нас самой страшной угрозой. За нашим морем, наши друзья... Наши друзья в Эстонии, – они говорят почти на том же языке, – подверглись нападению. Поэтому и нападение на Финляндию было возможно. То, что Германия напала на Советский Союз - мы не понимали до конца, что всё это означало. Правда, например, через радио мы получили информацию об угрозе всеобщей войны в Европе. Мы, обычные граждане, не могли представить себе, всего ужаса происходившего. Но я не могу сказать, что у нас появилось чувство облегчения: наоборот, страх усилился, усилился страх.

Когда в 1941 году началась новая война, я был в лесном гарнизоне недалеко от восточной границы, где уже в звании младшего сержанта состоял в миномётной роте. Миномёт был 82-миллиметровый. А мой полк назывался JR7 (7-й Егерский полк): позже командир этого полка стал известнейшим финским военным, его имя было Адольф Эрнрот [Adolf Ehrnrooth (1905-2004), кавалер Креста Маннергейма]. Мы готовились к оборонительному сражению: у нашего командования было представление, что СССР продолжит нападение, которое было им прервано 13 марта 1940 года. В полку, где я состоял, все меры были направлены на обеспечение обороны. Да, моё командование на самом деле готовилось к оборонительной войне. Но мой полк JR7 повёл наступление в сторону Ладоги, - межу Ладогой и границей было всего лишь около 100 км. И этот фронт для СССР был очень важен, потому что когда мой полк подошёл к Ладоге, сообщение между Карельским перешейком и восточной Карелией для СССР прервалось. Это сражение было необыкновенно жестоким, так как СССР защищал Перешеек очень мощно. Этот, упомянутый мной, позже известнейший Адольф Эрнрот, мужественнейший командир Финляндии, был тяжело ранен на острие наступления в направлении Ладоги. Рассказывают, что сам Маннергейм проведывал его, когда он был на больничной койке, и сказал ему: «Майору нельзя умирать!» И майор не умер, представьте!

– Начало Войны-продолжения, когда Финляндия уже вступила в войну, было воспринято так, что «вот сейчас мы освободим свои территории», или «мы сейчас разобьём русских»? Какое ощущение было в Вашей роте: «погоним русских до Ленинграда» или «своё освободили и хватит»?

– Первые мысли были - вернуть назад территории, утраченные в Зимней войне – это было превыше всего. Тем не менее, спрашивают: а потом, когда вы перешли границу…? После того, как была получена назад своя территория и надо было переходить границу, в военной части, в которой я был (я был во 2-й дивизии), не возникло никакой полемики. Мы последовательно, организованно, получали указания: сегодня делаем это, завтра то. Нет, по какой-то причине мне не запомнилось никакой полемики на этот счёт. Ничего особенного. Мы продолжали ту же деятельность: «Готовьтесь, завтра пойдём на 5 км», и если это были миномётные части, «Готовьтесь стрелять! Огневой налёт в то или то место». Но я слышал, что на Карельском перешейке возникла полемика в той части армии, которая вела нападение на севере Ладоги. Они завоевывали территорию людей, родственных финнам, восточную Карелию.

Потом, уже в 1942 году, меня откомандировали в одну войсковую часть, находившуюся в северной части Ладожского озера, по течению реки Свирь, - в Лодейное Поле. Этот полк назывался JR44 (Jalkaväkirykmentti – пехотный полк) 5-й дивизии. Этот полк вёл наступление около Сортавалы в направлении Лодейного Поля, и понёс большие потери, - особенно среди младших лейтенантов, которые шли впереди своих частей. Потери среди младших офицеров как в Зимней войне, так и в Войне-продолжении были очень большими. И в этом полку также были большие потери.

В этом полку я стал командиром миномётного дивизиона в одном из батальонов. В полку было 3 батальона, и у каждого батальона был свой миномётный дивизион. Был приказ, что при офицере всегда должен был быть ординарец, или два. А у меня часто их было три, потому что если не было связи, передавали бумагу - и ординарец доставлял донесение, и возвращался обратно.

– А сколько было миномётов? Четыре?

– Три! Под моим командованием было 64 человека, 16 лошадей и 3 миномёта. Я был в управлении огнём, и у меня боевое крещение произошло так. Я, младший сержант, управляющие огнём солдаты и второй младший сержант, у которого были средства радиосвязи (и телефон, и радио у него и его людей), получили по карте назначение «пойдётё туда». Там огневого боя не было, и мы пошли по координатам. И в маленьком лесу внезапно мы увидели обученного русского солдата в вырытом окопе. Он схватился за оружие, выстрелил в одного моего солдата, и ранил его в руку. Что мы сделали? Мы знали, что делают при неожиданном попадании под обстрел: мы бросились на землю, развернулись в разные стороны, и сразу открыли ответный огонь. А тот второй младший сержант, у которого было радио, попал в этого солдата. В том месте не было других врагов, только один этот дозорный. Мы продолжили идти, пришли ещё финны, мы провели артподготовку из миномётов, и началось наступление. Того первого погибшего советского солдата мои люди осмотрели в поисках документов и остального, - у него был опознавательный медальон на шее и карта, которую я взял. И этот первый погибший русский был сержантом.

– Ещё какие-то эпизоды вспоминаются из этих первых летних боёв?

– Я помню даже количество мин, выпущенных в первой артподготовке, - 50 мин.

– А был какой-то лимит расхода мин?

– Мой капитан мог бы сказать «это чересчур», потому что было какое-то максимально допустимое число мин: огневой налёт предполагал 24 использование мин, - но капитан не сказал. Я знал, что мины есть, и раз моя задача была в управлении огнём, я приказал подготовить 50 мин. Войска, в которых я состоял, были хорошо обучены, мы все были хорошо обучены. Когда поступала команда «на позицию!», автоматически происходило то, что должно было происходить. Была связь по радио, и вот раздалось: «Внимание! Огонь!» Мы были профессионалами.

– Какой у вас был миномёт: русский или копия немецкого?

– Финский, «Тампелла». Но один раз вместо моего «случайно сломавшегося» миномёта (в который попала бомба) я получил французский: тот же калибр, но у французского деления угломерной шкалы увеличивались в противоположную сторону, чем у финского. У финнов увеличение в эту сторону, у французов – в эту. У командиров моих миномётов была сложность перейти с одной шкалы на другую. Управление огнём велось по памяти: и расчёт производился по-разному у «Тампеллы» и у французского миномёта. Нужно было быть хорошим математиком!

– Какое у вас было личное оружие?

– Поскольку я занимался управлением огнём, то у меня была только обычная винтовка - финская винтовка, известная под названием «pystykorva» [букв. «стоячее ухо», «ушки вверх», финская винтовка М/28 образца 1927 года]. Между собой мы её называли «винтовка-шпиц» [именно потому что «ушки вверх»]. Так же, как у людей есть имена, - Ристо, или Матти, или Артём, - так и одно из названий этого оружия было «винтовка-шпиц».

- А нож был?

– Да! Финский мужчина не полностью одет, если у него нет с собой финского ножа.

– А вообще эти ножи сами делали, или покупали?

– Не могу сказать. Это было настолько естественно, иметь его при себе, - что не было никакого интереса узнать, откуда он у кого взялся.

– В боевых действиях приходилось использовать нож?

– Нет. Но позже, когда я был фенриком, у меня был пистолет.

– Чей? Какого производства?

– Немецкого производства, «Маузер». С этим же оружием воевал мой отец в Освободительной войне 1918-1919 годов. Когда я стал офицером, и поехал из Ниинисало на фронт, я съездил сюда, домой, и на всякий случай взял «маузер» моего отца. Я взял его по той причине, что не был уверен, что всем фенрикам дадут «парабеллумы». А у меня тогда уже было бы с собой оружие. И к тому же пистолет «маузер» был лучше, чем «парабеллум». По какой причине? 12 патронов, и только одно движение, - и он был готов к стрельбе. Только предохранитель снять, - а у «парабеллума» надо затвор передергивать.

– Прикладом к «маузеру» пользовались?

– Только тогда, когда было время. Чаще всего не было времени. Я делал так: сначала предохранитель снять, и когда он в руке, он уже был готов к стрельбе.

– Приходилось пользоваться пистолетом в бою?

– Да.

– Можете вспомнить какой-нибудь связанный с этим эпизод?

– Не хочу вспоминать. Но пользовался часто, во все года. А в 1942 году началась позиционная война. Мы строили блиндажи, копали огневые позиции, окопы. В первый раз я был ранен в 1942 году, когда русская часть вела наступление, и в темноте перешла линию фронта. Пуля попала мне в руку, но не задела кость, просто разодрала. Я был в прифронтовом госпитале или в медсанчасти. Не знаю, какое у него было название, но он был на территории нашего полка.

– Когда в первый раз были ранены, легко ли было возвращаться на фронт или страшновато?

– Мы, финны, привыкли говорить «Погибнем, или будем ранены – это в руках Всевышнего».

– Чего больше всего боялись: быть искалеченным, убитым или попасть в плен?

– Быть раненым в живот.

– А плена не очень боялись?

– Не могу этого сказать.

– Не было ли страха потерять руку или ногу? О таком шли разговоры?

– [Жестом]: «В руках Всевышнего». Но лично я, ещё будучи младшим сержантом, в той части, набранной по призыву из молодёжи в начале войны, - мы были обучены так, что мы даже не могли об этом серьёзно думать.

– То есть не было такой пропаганды, что русские издеваются над пленными, расстреливали? Потому что среди немцев была такая пропаганда.

– Когда закончилась Зимняя война, через железнодорожную станцию Выборга отправили бывшие в Финляндии русских военнопленных назад. А обратно вернулись финские военнопленные, и они были в очень-очень-очень плохом состоянии. Мы с ними беседовали, и у нас сложилось представление о том, в каком ужасном положении были финские военнопленные в СССР. Представляли себе, каково это было.

– Но не было ли специальной пропаганды, что русские издеваются над пленными: глаза выкалывают и так далее?

– Да, пропаганда была всех видов. Пропаганда через громкоговорители, например. И из Финляндии, и в обратную сторону. Мы на фронте смотрели на это так [показывает: изобразил стрельбу]. Но у нас были отпуска с фронта, и во время отпусков мы видели русских военнопленных, которым разрешили работать на сельскохозяйственных работах: например, в 3 км отсюда. Те, которые были заняты на сельхозработах, работали здесь с большим удовольствием. Указания были жёсткие, что военнопленных нужно было на ночь запирать, - но если они хорошо работали, то наши фермеры сильно внимания не обращали на эти предписания. То есть можно сказать, что на многих фермах пленные ели за тем же столом, что и старшие мужчины-хозяева…

– Настрой финнов на войну в 1941 и 1944 годах отличался, или нет?

– В тех частях, в которых я был, было несколько дезертиров, у которых разум помешался, когда пришли «Сталинские органы», - то есть «Катюши». Как человеческий разум может выдержать «Катюшу», когда разрывается небо? Они могут выдержать, когда есть поддержка от другого человека, когда люди собиралась в одну часть годами, - только тогда можно превозмочь это.

– В начале войны было желание забрать свои территории, а в 1944 году, когда русские начали наступать, было ли желание воевать?

– Вопрос был в том, чтобы выжить в этот день. Вот такая перспектива… В 1941 году, - враг решил нанести большой ответный удар, чтобы захватить те территории по течению реки Свирь, которые занимали мы. Примечательно, что ближайшая к нам войсковая часть была немецкая – это была 163-я дивизия, которая была прислана на случай, если надо было бы нападать вокруг Ладоги и около Тихвина на Ленинград. Я умел говорить по-немецки, и мне вместе с этими миномётами приказали помогать немцам, у которых были сложности из-за снега и леса. Враг совершал атаки перебежками через их оборонительные позиции. Мы провели огневую подготовку: «пум-пум-пум», - после этого немцы пошли в наступление. Потом новая огневая подготовка, - затем на помощь подошли финские подкрепления, большей частью егеря, и прогнали советских солдат в другую строну Свири. Финские егеря в лесу и в снегу были умелыми бойцами, они контролировали положение лучше, чем немцы. Я познакомился с одним немецким младшим офицером, командиром роты, - Kompaniechef. Мы познакомились из-за того, что я воевал вместе с немцами плечом к плечу, SchulteranSchulter, - немцы не говорят «воевать грудь к груди», а используют выражение «плечо к плечу». Это были бои на берегу Свири в 1941 году. В те дни он был ранен, но мы встречались потом и после войны, он занимался журналистской работой в газете во Франкфурте.

Когда у немцев не получалось удержать Тихвин, им приказали уйти с того участка фронта, где они были. Немецкие полки и дивизии переместили в Лапландию, на север Финляндии. А мы готовились защищать восточную Карелию: наше военное руководство, очевидно, предлагало возможность защищаться там, на севере Ладоги, потому что оттуда шла железная дорога Питкяранта-Сортавала-Выборг-Ленинград. И поэтому всю группировку войск в северной части Ладоги готовили и пополняли для обороны. В 1944 году там началось большое наступление врага: сначала недалеко от Выборга, а затем, 21 июня, – рядом с Лодейным Полем. Дивизия, в которой я был, отступала по побережью Ладоги, где шли главная, самая важная автомобильная дорога, а также железная дорога. Мы отступали в том же направлении. У нас появились большие сложности, когда флот СССР и морская пехота высадились на землю на участке той дороги, по которой нам надо было идти, - так они перерезали обе дороги: как железную, так и шоссейную. Моя дивизия и полк, в котором мне пришлось воевать, испытывали большие сложности в отражении этого удара. В конце концов нам удалось занять оборонительные позиции около города Питкяранта, - там в месте, которое называется Ниетъярви, произошло одно из крупнейших сражений конца войны. Мои дивизия и полк, вместе с полученными нами подкреплением, понесли большие потери, - но русское наступление остановилось окончательно и полностью. Наше военное руководство с помощью радиоразведки выяснило, что раз линия финской обороны не прорвана, то здесь больше не будет попыток наступления, - это случилось потому, что русские спешили перебросить оставшиеся войска в сторону Берлина. А наша 5-я дивизия препятствовала этому!

У нас было больше важных оборонительных задач, чем мы себе представляли на фронте. Но мы верили в маршала Маннергейма, команды которого мы выполняли, - и мы сражались, несмотря на потери в Ниетъярви. Я всегда доверял маршалу Маннергейму, без всяких сомнений.У меня дома висит его портрет.

– Во время позиционной войны, приходили ли русские разведывательные группы, были ли стычки?

– Знаю, были, насколько после войны я слышал и читал. Но в то время, когда я был фронтовиком, я не знал о таком.

– Знали ли вы в 1944 году, что русские готовят летнее наступление?

– В той части, где я был, в северной части Ладоги, в 5-й дивизии, высшим начальником был генерал Тапола. У него было твёрдое понимание того, что наступление начнётся. Перед боями он позвал офицеров, которые были командирами боевых частей. Он позвал их на одно мероприятие, на котором готовился дать информацию, что «Вашей будущей задачей станет отступление от участка Лодейного Поля вдоль береговой дороги Ладожского озера в сторону железной дороги к старой границе». Потом он сказал, что верит, что это произойдёт в течение месяца. Откуда у него было такое представление? Один из его батальонных командиров был отправлен в ознакомительную поездку в немецкую армию, и он смог рассказать нам, например, про сталинградскую катастрофу. Он верил, что шансы немецкой армии на победу окончательно утрачены. В 1943 году блокада Ленинграда прорвана. И вот наш командир генерал Тапола собрал ротных командиров, - большую группу лейтенантов и капитанов, включая также и меня, - на собрание в одном месте. Командир сказал: «Моя задача держать дивизию как можно дольше в боеспособном состоянии. Я не хочу понапрасну подвергать угрозе ни одного человека». Этот наш командир был, по-моему, очень хорошим профессиональным военным. Когда произошла высадка на берег в Нормандии, в Английском канале, для него это было ясным знаком, что скоро враг перейдёт через Свирь. Мы знали, что теперь стоял вопрос о судьбе Финляндии.

– Как начался первый день русского наступления?

– Когда русские напали в том месте, где я был, я грузил миномёты на конную повозку. Небо рвалось! Это был огонь авиации, артиллерии, который бушевал около нас примерно 3 часа. Это было ужасно. Мы, к счастью, сидели, зарывшись в землю.

– А приказ об отходе сразу поступил, или сначала было всё-таки какое-то сопротивление?

– Перед нами была поставлена задача на тот случай, если произойдёт нападение, и нам было совершенно понятно, что нужно было делать. Я был типичным военным, который верил в руководство и командиров, - и в конце концов в маршала Маннергейма. Мне и моим бойцам не нужно было делать ничего другого, как только то, что было приказано. Используемыми нами в ежедневной жизни словами было «делаем, что приказано».

– Русская авиация сильной была в этот момент?

– Насчёт авиации, которая бомбила вначале, мы не знали, что там, потому что дым и пыль заслонили весь мир. Но следующие самолёты, с которыми мы познакомились, были штурмовики, - это то же самое, что немецкая «Штука».

- А какое у них было финское прозвище?

– Мы называли их в разговорной речи «сельскохозяйственными машинами». Ужасное оружие! Они так низко пикировали, - на 40 метров, - что можно было разглядеть черты лица лётчика.

– Стреляли по ним из личного оружия?

– Нет, я ни из автомата, ни из «маузера» не стрелял по ним. Но у нас была действительно хорошая малокалиберная зенитная артиллерия: это были шведские 40-миллиметровые зенитные установки «Бофорс».

Потом, после этого нападения мы отступили лишь, наверное, на 10 километров назад. Как раз в это время появилось новое оружие, которое было непостижимым для меня, - это были первые «панцерфаусты». На плечо, - и идёт пламя! И вот прибыли эти первые противотанковые гранатомёты, и я видел, как солдаты пехотной роты, которой я помогал миномётами, стреляли этим оружием по танкам, - а я не мог понять, что за удивительное это оружие, панцерфаусты? Позже это «оружие массового уничтожения» стало крупнее по размеру, из него выстрелы были мощнее дальше, до 100-150 метров. Но и это первое оружие, панцерфауст, и его действие, было для меня непостижимым. Я думал: «Что это может быть за оружие такое?»

– Вам когда-нибудь приходилось лично сталкиваться с танками?

– Очень близко видел, за 10 метров. И танков было больше, чем один. Самое страшное место танкового сражения было в Ниетъярви. Единственное, что я сумел тогда сделать, это отступить поглубже в своё укрытие, спрятаться под землю. Но я видел многих, кто использовал панцерфауст или противотанковые пушки.

В августе, практически перед выходом Финляндии из войны, я был ранен во второй раз. Это случилось так: я шёл к своему пункту управления огнём и это место было обстреляно из русских миномётов, - из оружия такого же типа, как у меня. Я почти потерял сознание, слух пропал, но мой связной помог мне взобраться на воз, взял моё оружие. Во мне были осколки мины, - 46 штук.

– Мелких?

– Осколки вытаскивали и маленькие, и большие. Один маленький ещё остался здесь. Но я вернулся в свою часть, и участвовал со своими в бою в Ниетъярви. А вскоре война закончилась. Потом начался мир. Часть финской армии была вынуждена выгнать немцев из Лапландии. Но ту войсковую часть, в которой я был, демобилизовали, отправили домой. Мы уехали в те края, откуда мои солдаты были родом. Там мы расстались друг с другом. После этого я, входил в резерв армии Финляндии. Меня мои командиры использовали для обучения молодых военнослужащих.

Когда я пошёл добровольцем на войну в 1939 году, моя невеста махала мне рукой, когда я сел в поезд. Получается, она такой же старый солдат, как и я! Её и других девочек из школы собрали делать патроны для винтовок. И она с девушками делала во временно организованном пункте в школе - необходимые нам патроны. Во время войны мы обручились, а после войны, в 1946 году, поженились. Наш брак продолжается довольно давно. Когда я пришёл с войны, я начал учиться, но учёба продвигалась медленно, - намного лучше я умел стрелять из винтовки. Я стал агрономом, но позже стал журналистом, помощником редактора, редактором, - и к 1988 году стал главным редактором «Koneviesti» [«Новости сельскохозяйственной техники»]. Моей задачей было смотреть, чтобы редакторы не сидели в офисе, - потому что сидя в хельсинкской редакции, невозможно писать статьи для «Новостей сельскохозяйственной техники»! В качестве сперва агронома, а затем редактора «Koneviesti», я помогал модернизации финской армии - в переходе с конной тяги на тракторную. Лошадей тогда заменили на тракторы. Потом мы совершенствовали транспортную технику, испытывали военную технику в снегах Лапландии. Поскольку я долго был на резервной службе, меня повышали в военном звании несколько раз. У меня есть несколько наград.

– Когда Вы получили свой первый Крест и за что?

– В 1940 я получил медаль за Зимнюю войну – «Медаль Свободы». Эта награда была основана в 1918 году: на Освободительной войне раздавали медали и ордена Креста Свободы. А потом генерал Маннергейм ввёл её снова [в 1939 году]. Её выдавали на протяжении всей войны: и в Зимнюю войну и до конца войны-Продолжения.

– А следующий Крест когда получили?

– Крест Свободы 4-й степени я получил уже в звании фенрика, на Свири. И потом следующий, и следующий до конца войны, - а также после окончания войны, когда у начальства было время изучить документы.

– Награда, - например, Крест, - даётся за какой-то подвиг или по совокупности акций?

– В бумаге не говорится, по какой конкретно причине, - а только указана дата и есть печать внизу, потому что это официальная бумага. Но мне сказали, по какой причине я его получил: «За отражение весеннего нападения русских». В Финляндии не было возможности (как это было, например, в Германии), давать награды сразу. В Финляндии давали документ, маленький кусочек бумаги, и колодку, - маленький кусочек ленты, который можно было прикрепить на грудь на мундир, когда ты шёл в отпуск.

– Финны, русские и немцы: кто лучше всех воюет в лесу?

– Финны. Русские на втором месте, особенно русские младшие офицеры. Я знаю это, потому что воевал плечом к плечу с немцами, и глаза в глаза – с русскими. Финны воевали лучше, чем немцы, а русские были на другой стороне. Но те русские, которые пришли с Украины, воевали хуже, и я знаю это, потому что в северной Финляндии были также украинские полки. Русские хорошо воюют и в снегу, и в лесу, - но в лесу всё-таки финны ещё лучше русских. У нас для передвижения по снегу есть лыжи, и у нас есть оборудование для перевозки, - лопарские сани (волокуши).

– Русские в 1941 и 1944 годах отличались? Если да, то чем?

– В начале войны, в 1941 году, на том важном участке, где был короткий подход к Ладоге, русские держали отборные части, лучшие из возможных. Но также и со стороны Финляндии были лучшие из возможных. Это были важные участки фронта: Карельский перешеек и северная часть Ладоги. А те русские, которые в 1944 году прошли и поднялись с Ладоги, и высадились на берег, были морскими пехотинцами, - бойцы наилучшего качества подготовки. Наконец, и те русские, которым нужно было открыть дорогу Питкяранта–Сортавала–Выборг, были гвардейскими частями. В 1944 году они уже умели использовать лес. Это существенное изменение, - но может быть это произошло из-за того, что они входили в гвардейский армейский корпус.

– Получается, что немцы, с которыми Вы воевали, были не очень хороши в бою в лесах и снегу?

– Я бы сказал, что они были довольно плохими солдатами по сравнению с финнами. Но не могу сказать «по сравнению с румынами» или «с венграми».

– Мне один наш ветеран сказал, что, если бы вместо немцев были финны, то русским бы точно был конец.

– Да, если честно сказать, лес и снег – это было слишком для немцев. Те солдаты, которые были в 163-й дивизии на Свири, были родом из окрестностей Берлина. Что они могут поделать в снегу, что они могут поделать в лесу?

– А чего им не хватало: обмундирования, оружия или просто понимания, что нужно делать?

– Снаряжение было плохое. Например, не было меховых шапок. Им полагался только шарф, а что он в сравнении с меховой шапкой? Но шинели у них были хорошие.

– В Вашей части были, например, шведы, карелы?

– В моей части были только финны. Но я знаю очень хорошо, - другие ветераны рассказывали, - что были целые шведскоязычные роты: из шведов, приехавших из Швеции [имеется в виду то, что есть финляндские шведы], и на севере Финляндии – шведские бригады. Были ещё шведские лётчики. И также был целый эстонский полк. Знающие русский язык эстонцы были также в радиоразведке.

 

– Вы курили на фронте?

– Мне приходилось курить добровольно, чтобы меня считали мужчиной. Но я курил только на протяжении Зимней войны. Было слишком трудно доставать курево. Да и не было у меня призвания к курению, не хотел я курить. Потом я покуривал табак, но во время летней войны в 1944 году я сберегал ежедневную пайку в сумку, поскольку у меня была цель поехать в отпуск. Но в то время, которое должен был быть мой отпуск, началась «летняя война», наступление русских. Поэтому у меня скопилось очень много табака в сумке. Когда мои солдаты уставали, нервы были напряжены, я предлагал им курево, и заметил, что сам стал курить. В результате, я курил, пока война не закончилась. Когда война прошла, больше не курил. У меня не было склонности к курению.

– А тому, кто не курил, давали что-то взамен табака: сахар, шоколад?

– Нет.

– А водку давали?

– Нам давали только по большим праздникам: как, например, в День рождения маршала Маннергейма - одну рюмку на человека.

– День рождения Гитлера праздновали?

– Нет, Маннергейма. Было тяжело достать алкоголь даже во время отпуска. Для покупки алкоголя требовалось отдельное разрешение. Но в боях я добывал оставшуюся от русских водку, и с радостью её пил.

– Что ещё из трофеев брали у погибших: одежду, оружие?

– Оружие, патроны: тот же калибр, потому что модель оружия нашей пехоты была из России: «модель 91» [карабин М/91]. И потом, мы с удовольствие присваивали полуавтоматическую винтовку. И пулемёт Дегтярёва очень мне нравился, он был очень хороший. Русский 120-мм миномёт был очень хороший, в том числе для отражения атак танков.

– Вши были на фронте?

– Да.

– Как боролись с ними?

– Было химическое вещество против них, с очень плохим запахом. И потом часть вымирала в мороз, - мороз убивал часть насекомых, которые были в блиндажах.

– Когда Финляндия вышла из войны, как Вы это восприняли? Как поражение или «слава Богу, закончилась война!»

– Лично я был очень доволен, но в душе я сказал себе: «Я сделал то, что обещал». И самое главное, у Финляндии сохранилась независимость. Правда, мы постоянно размышляли, что не всё решено, потому что окончательный мир ещё не был заключён между западом и востоком. Было большое сомнение, как всё будет, как наш президент сможет решить дела, как в конце всё обернётся? Это моральное давление было очень тяжёлым.

– Война – самое главное событие в жизни, или всё-таки послевоенная жизнь важнее?

– Поскольку это «большое событие» длилось у меня 5 лет, больше этого события не может быть. Я был много раз был у памятников Неизвестному солдату в Москве, Харькове, Хельсинки, Париже. Для общества война – самое утомительное и ненужное занятие. И мы всегда удивляемся, как часто в истории предпосылкой начала войны становится религия.

– Война снилась после войны?

– Да.

Интервью: А. Драбкин
Перевод на интервью: С. Голохвастова
Перевод: Н. Пеллинен
Лит. обработка: С.Анисимов
Комментарии: А.Драбкин, С.Анисимов