Т.З. – Я родился в 1924 году в городе Хыров –сейчас это Старосамборский район Львовской области. Папа с мамой были патриотами и с детства читали мне произведения украинских писателей. Отец пел в церковном хоре и в коллективе при местной ячейке «Просвиты» (украинская общественная организация культурно-просветительской направленности – А.В.). В 1939 году, после прихода советов, в нашем регионе начались чистки патриотически настроенных людей, а в 1941 году, когда пришли немцы, то за украинский патриотизм уже так сильно не наказывали. Но родители посоветовали мне немедленно получить ускоренное образование, так как было понятно, что очередные завоеватели смотрят на нас только как на рабочую силу, и человек без образования будет обречен на самый тяжелый труд. С 1941 года я учился в гимназии в Ярославе, а потом в Перемышле в технической школе, которую закончил в 1943 году по специальности «лаборант-техник». Один год ходил в Ярослав, а потом перевелся в Перемышль – туда мне было ближе добираться, и там было дешевле. В ноябре 1943 года ко мне обратились люди, которые спросили, знаю ли я немецкий язык. Я немного знал, и немцы предложили мне работу. Сначала я носил огромные шины по несколько метров в диаметре, а потом меня отправили помогать по хозяйству инспектору Штробелю. Он жил с ребенком от первой жены и второй женой, с которой жил гражданским браком. Я приносил ему что-то с базара, что он заказывал купить, работал серпом, лопатой, ведрами носил что надо. С его женой я иногда общался, и она рассказывала, что у нее есть брат, а у брата есть дальний родственник, который служит в армии, а еще один родственник на каникулах работает на каких-то подсобных работах. Одним словом, мы с ней понемногу общались и были в нормальных отношениях. А еще в доме инспектора жила полька, которая нянчила его ребенка. И вот однажды утром она мне говорит: «Инспектору надо вычистить ботинки». Я тогда возмутился, что меня заставляют делать совсем черную работу, и говорю инспектору: «Нихт арбайте!» Он меня спрашивает: «Почему?» А я не могу ему ответить прямо и говорю по-немецки, что хочу идти работать на «банхоф» – на вокзал по-нашему. И меня перевели туда.
Через некоторое время меня переводят в Добромиль на базу Дойчелюфтваффе. Мы там строили бараки, таскали доски, изучали новую для себя науку – где как надо измерить, где отрезать. Когда мы там работали, то среди нас выбрали пять парней, и меня в том числе, чтобы сделать из нас охранников. Дали нам оружие, учили стрелять, строили по росту. Одним словом, готовили к войне и охране зданий. Выбирали нас следующим образом – дали винтовку и сказали стрелять в мишень. Я сделал три выстрела, два из них были точными. Немец подошел ко мне, похлопал по плечу, говорит: «Гут!» Я тогда еще не понимал, что у них такая политика была – мы немного поработали, а в это время немцы отбирали нас на войну. И вот везут нас, пять человек, из Добромиля вроде как в Краков. На вокзале было много людей – где-то человек двести поляков и украинцев. Приезжает длинный поезд из Тернополя через Самбор – похож на товарный, но пассажирский. Начали все в этот поезд лезть, чтобы лучшие места занять. А я со своим дорожным мешком лезу где-то позади. Когда я ездил на учебу в Ярославскую гимназию, то все время на подножке сидел, и у меня уже появилась привычка – садиться последним. Пока лез, услышал диалог какого-то поляка и немца. Они говорили по-польски, и поляк говорит: «Дайте мне людей, которые должны ехать в Краков». А немец отвечает: «Никто в Краков не едет, в Тернополь едем, там бои с большевиками! Мы Тернополь отберем!» (разговор происходил в марте 1944 года – прим. А.В.) Поезд понемногу начал ехать, а я думаю: «Да гори оно все!», и спрыгнул. Из поезда на меня смотрят и кричат: «А! А...», а один немец на перроне схватил меня и не пускает – ему показалось, что я хочу в поезд незаконно попасть. Ну, думаю: «Попался!» Но как-то странно получилось – этот немец меня отпустил и ушел, а я побежал к своим знакомым в село Буневичи. Шел в деревянных башмаках. Подхожу к горе, под горой река с тоненьким льдом – март месяц был. Я на этот лед стал, нога провалилась, вытягиваю – уже без башмака. Ну, тогда я и второй башмак снял и побежал босиком. Зашел к своему знакомому, который работал когда-то у моих соседей, но говорить уже почти не могу – охрип от того, что ноги намочил в ледяной реке. Рассказал о том, что со мной случилось. Он дал мне свою обувь, а я говорю: «Моя мама Вам отдаст». Вечером он меня вывел из села, вышли, когда уже стемнело – потому что линию Перемышль-Хыров контролировала «банхоф-полиция». Это же было военное время – фронт приближался, немцы отступали. Этот человек мне еще дал совет – не приближаться к железнодорожным путям или к дороге, а идти полем.
В Добромиль я шел по ярам, в которых было по колено снега. Ну, а когда зашел в Хыров, то домой не пошел, боялся, что там сидит жандармерия и уже меня ждет. Зашел к знакомым и говорю: «Позвольте мне переночевать – я сбежал со строительства». А те люди были родителями парня, который поехал воевать в Тернополь, и они меня спрашивают: «А Остап где?» Я говорю: «Он работает, а я с поезда убежал». Не надо было им знать, что на самом деле произошло, чтобы не волновались. Попросил, чтобы дали знать моей маме, что я здесь. Мама пришла, и я попросил, чтобы она позвала одного человека из ОУН, который мне симпатизировал еще с тех времен, когда я в школу ходил. Мама его позвала, я сказал ему, что хочу в ОУН, и на второй день он меня повел в Старяву. В Старяве у меня были родственники, а я уже находился на нелегальном положении и боялся, что будут ходить и меня искать. Жил на чердаке, мне дали перину, на которой я спал. И вот однажды немец зачем-то погнался за какой-то девушкой и залез наверх. Я как его увидел, то подумал: «Все. Сейчас расстреляют». Но, видно, он ничего не понял. Я дал знать местным, что меня немец видел, и для меня из Росох вызвали телегу. В Росохах стояли какие-то парашютисты с автоматами. В то время Красная Армия высаживала десантные группы в местах, где мы шли, и эти группы сотрудничали с поляками, воевали против УПА и терроризировали местное население. Садились они как раз в том месте, где у нас потом была подготовка. Шли группами по четыре, по восемь человек и уничтожали наших людей. Там было опасно, и я отправился оттуда в Галивку. Там уже было свободно, и там для нас провели первую подготовку, был опытный командир, который давал нам винтовки, другое огнестрельное оружие. Рассказывал, как разбирать и смазывать. Нас было 60 человек, но мы назывались сотней и были разделены на четы (взводы – прим. А.В.). Одним словом, все было по-настоящему. Там мы пробыли пару недель, а потом немцы потоком пошли – они все были какие-то перемазанные и сразу направились в село квартировать. А перед этим еще проехал немецкий офицер с пулеметом. Одним словом, там стало опасно, и мы пошли в другое место. Я просидел некоторое время в окопе, а потом пошел в село Ступосяны, где и прошла моя основная подготовка. Пока шли, к нам присоединялось много людей, и мы пришли на Ступосяны в несколько раз большей группой, чем были вначале.
Когда пришли на Ступосяны, то поднялись на высоту 1113 метров, это уже на словацкой границе. К тому времени, как мы там появились, наши выкурили оттуда большевистских парашютистов. И там мы пробыли два месяца на подготовке под руководством «Рена» (Мизерный Мартин-Василий, майор УПА, командир 1-го куреня УПА Военного Округа «Сян» – прим. А.В.). Он перед этим освободился из краковской тюрьмы Монтелюпих, и ему поручили взять под командование курень (батальон – прим. А.В.), подготовить поход на Станиславщину в тыл большевиков, ну и, собственно говоря, пойти в этот поход. Сейчас его называют «Карпатский поход «Рена», а в то время так не говорили, а просто выполняли это как обычную задачу. «Рен» дал один из первых приказов – готовить санитаров, и я попал в санитары. Моим первым заданием было помыть тело стрельца, который умер у нас в курене. Он вообще был не наш, пришел из какого-то другого подразделения по заданию, и внезапно умер у нас. Я посмотрел на него и говорю: «Как это так? Я не буду его мыть». На меня посмотрели и говорят: «Вы знаете, что вас ждет?» Намекают на наказание. А я говорю: «Если я помою его без спирта, то меня тоже ждет смерть. Я соглашусь мыть, если мне будет чем руки помыть после того». Они и говорят: «Ты прав! Будет спирт!» Я его мою и думаю: «Вот какая здесь санитарная работа. Хочу стрелком, в сотню!» Но какую работу дали, такую и выполнял.
А.В. – Каким Вам запомнился «Рен»?
Т.З. – Это был один из лучших командиров. Он одинаково относился ко всем нам – вот главная характеристика, которую я могу ему дать.
А.В. – Что Вам больше всего запомнилось на подготовке?
Т.З. – Однажды был военный суд. Собирают вечером три сотни и ставят буквой «П». Нас в последнее время плохо кормили, не давали хлеба. Кофе без сахара был, из свеклы что-то готовили, а хлеба не было. А на кухне работал парень, я знал, из какого он села – так он украл 28 буханок хлеба, и его разоблачили. Стоит полевая жандармерия и зачитывает приговор: «Смертная казнь!» А он стоит, его не привязывали, ничего такого. Тот, который должен был казнить, может быть, знал его, а может друг его был – что-то долго крутил наганом. Нажимает на курок... цинь! И нет выстрела. В чем было дело, я не знаю. А осужденный сразу побежал в лес. Его схватили, привели снова на место казни, и уже кто-то другой в него выстрелил. Он упал, как косой подкошенный. Я первый раз в жизни увидел, как человек моментально падает. Бывает, что еще кто-то шатается после выстрела, а этот моментально упал. Так что у нас была не железная, а стальная дисциплина. Это был июль месяц 1944 года.
В августе я был еще в Граливке, а под конец августа нас повели на гору Буковое Бердо. Там еще была одна подготовка для многих сотен. Там был и «Наливайченко» (непонятно, о ком идет речь, возможно, ошибка – прим. А.В.), и «Громенко» (Дуда Михаил Иванович, поручик УПА, командир «Железной сотни» – прим. А.В.). Одним словом, мы там доучивались. И пока мы там были, словаки дали нам немного оружия (Т.З. не уточняет, были ли это договоренности с чехословацкими военными частями или покупка оружия у местного населения – прим. А.В.). А 25 сентября 1944 года видим – внизу большевистские танки. И нам дают приказ – идем в тыл большевиков. Шли, будучи уже экипированными как надо. Это происходило ночью. Я спать хочу, как волк, и есть хочу, как волк! На ходу и заснул. Шли, шли, я ничего не помню – спал. Вдруг обрыв впереди, я на этом обрыве и упал задом. Сижу и думаю: «Все, отвоевался». Но начал карабкаться вверх и вернулся в свою сотню. Возле села Яблонька Нижняя видим, что мадьяры бегут к нам, наготове. «Рен» шел впереди и дал команду: «Растянуться на шесть метров и маршировать дальше». Мадьяры подбежали к нам на какое-то расстояние, стали с винтовками в руках и смотрят на нас, а мы маршируем.
А.В. – То есть, венгры вас не трогали?
Т.З. – Да, и я тогда еще не знал почему. А, оказывается, была тайная договоренность между УПА и мадьярской армией. Потому что мадьяры бежали к себе в Венгрию, а мы шли к фронту. И они не хотели с нами воевать, а мы не хотели с ними.
Идем мы дальше и снова встречаем мадьяр. У них и у нас были телеги, но их телеги застряли и не могут проехать – да так, что и мы не можем идти дальше. Поговорили они с нами по-немецки, и мы им помогли вытащить телеги. А потом они сказали, что сначала думали про нас, что это москали идут.
После того эпизода мне дали лошадь, навьюченную медикаментами. Так с тем конем я зашел в Оряву – там течет река Орява и село есть с таким же названием. А дальше было какое-то село, забыл, как называется, название на букву «к» (очевидно, речь идет о селе Козева Сколевского района Львовской области – прим. А.В.). И там мы видим зарево – все горит, уже рядом большевики. А на мосту через Оряву стоят мадьяры и говорят, что мост заминирован. Но нас они пропустили, мы немного прошли дальше, и тут начала бить большевистская артиллерия. Мы возвращаемся по тому мосту назад, видим – мадьяры уже сматывают телефоны, готовятся отступать. Зашли мы в село, я коня передал ребятам, которые его кормили. У нас было разделение обязанностей – я только вел коня, а кормили или лечили его другие. И в том селе мы просто попадали с ног – кто где сел, там и заснул. Но через некоторое время снова начались выстрелы, и мы пошли дальше.
Доходим до горного массива возле села Хитар на Сколивщине, оттуда идем к Лавочному, перешли реку в селе Кальное. Сделали привал, садимся, начинаем готовить еду, и вдруг – минометный огонь. Такого сильного обстрела я еще не видел. Залегли мы, кто где смог, я лежал у забора в яме. Это мадьяры лупили по нам. У них была какая-то ротация, и те, что пришли новые, не знали, что это мы стоим, думали – москали. Тогда наши выслали к ним ребят, которые знали мадьярский язык. Они взяли с собой девушек, белый флаг и идут, кричат: «Не стреляйте! Мы УПА!» Тогда они стрельбу прекратили и говорят: «Мы думали, что это москали».
Подошли мы к станции Лавочное, видим – она горит! Огонь такой, что не подойти. Перешли железную дорогу и пошли на село Ялынковатое. Мадьяры уже не стреляют. Вышли мы в горы там, где узкоколейка идет из Долины – по ней когда-то возили лес. А там все рельсы заминированы, кругом мины. Но у нас были ребята из Бродов, которые раньше служили саперами. Они шли впереди и разминировали, но пару взрывов все же было. Одного нашего парня ранило, и я, как санитар, помогал его нести на палках. Мы не могли носить его за собой, поэтому отдали его мадьярам, и что с ним было дальше, я не знаю.
Когда мы вышли в Станиславскую область, то «Рен» сказал, что будем делать нападение на Сколе, но по дороге никаких локальных боев вести не надо. Я тогда уже был санитаром при штабе куреня и иногда находился в штабе, хотя и не всегда. И я слышал, что у них были споры по локальным боям. «Рен» был за то, чтобы в них не вступать, а его помощники были другого мнения. И идем мы на Сколе, с правой стороны река. Нам было сказано, что будет сигнальная ракета, после которой надо атаковать в направлении Сколе. Сбор был у горы Парашки. Сижу, держу коня под уздцы и жду ракеты – но в то время, на которое договорились, ее не было. А по дороге едут большевики из Закарпатья на «студебеккерах» с приземленными (расположенными ниже обычных – прим. А.В.) фарами. Нам дают приказ – стрелять. Рядом со мной сидел «Тарас», которой командовал нашей артиллерией. У нас тоже была артиллерия – минометы на лошадях. Доехали они до нас, наши атаковали с одной и другой стороны – дали огонь по «студебеккерам». После этого мы получили приказ: «Лезем наверх!» Лезу, оглядываюсь и вижу, как они начали выскакивать из машин и стрелять. Мы вверх лезли по кустам, кусты были по грудь.
Пока лезли вверх, нашли мадьярский тайник. Я иду и вижу – мадьярская каска. Начали дальше смотреть, видим – еда какая-то, зубная паста, я нашел молотый кофе с сахаром. Бросил немного в сумку и немного в рот, так мне после этого и спать расхотелось. Лезем дальше, а тут мадьяры появились и начали кричать, что мы их обокрали. Мы, конечно, не стали спорить с союзниками и сбросили все, что у них взяли. Я каску сбросил, а сахар с кофе уже не отдал. Идем дальше. Дошли до горы Парашка и легли отдыхать. Тут подходит ко мне товарищ, который был в сотне «Громенко». Начали с ним беседовать – мы были сверстниками, и нам было о чем поговорить. А еще мы поменялись едой: я ему дал тот кофе, а он мне что-то из свеклы. И мы с ними сидим и говорим, на горе стоит мой конь, все снято с него. Где-то в ста метрах от меня стоит, пасется. Вдруг я вижу, что на горе появился «Громенко» и кричит: «К оружию!» А какое у меня оружие? Парабеллум и винтовка. Тот парень побежал к своей части, а я к своей. А произошло вот что. Наши зашли на заминированные поля, и ранило главную санитарку. Начался срочный отход, потому что по нам начали стрелять солдаты. Мы себя раскрыли тем, что мины начали разрываться. После крика «К оружию!» я начал смотреть, где мои, а «Громенко» крикнул и исчез. Я с винтовкой бегу вверх, а за мной пули, как осы летят. Бегу зигзагом – тут упал, там поднялся, там снова упал. Забегаю наверх, смотрю – лежат наши, прикрывают отступление автоматным огнем. Когда я выбежал вверх, то увидел кровавый закат на фоне елей и пихт – огромный лес, который тянется от Турки к Сколе. Смотрю и думаю: «Ага! Мы правильно идем – на запад». (Т.З. не рассказывает о нападении частей УПА на гарнизон НКВД в поселке Перегинское в ночь с 17 на 18 октября 1944 года, из чего можно понять, что он, как санитар, непосредственно в бою не участвовал. Через несколько дней после этого боя курень «Рена» ушел на запад – прим. А.В.). Лошади потерялись, отстали, и мы по дороге нашли новых. Шли через Турку, Ясеницу-Мацькову и так вышли к нашим. Недалеко от села Исаи я заблудился и заснул. Со мной был еще один парень из Бандрова. Я остался среди чужих – край-то свой, но знакомых никого нет. Ну, мы с ним идем, видим группу бойцов УПА из пяти человек или чуть больше – они шли по какому-то заданию. Возле Исаев мы встретили женщину. Командир той группы спрашивает. «Что в селе?» Оказалось, что в селе москали. Женщину не отпускали, пока мы не перешли реку Стрый. Она неохотно с нами шла, но что делать. Перешли мы реку, вышли на Исаи. Нашли пригорок, сели на этом пригорке и послали одного парня на разведку в крайнюю хату. Командир той группы сидит напротив меня, а я сижу напротив него, и вдруг в темноте какой-то шорох. Я говорю: «Кто?» А тот отвечает: «Сва...» (здесь Т.З. нарочно выделил звук «а», чтобы показать, что это была русская речь – А.В.). И он еще не договорил «свои», как тот командир из своего «эм-пи» немецкого дал очередь и побежал. С ним побежали все его бойцы. А меня ослепило из-за автоматного огня и думаю: «Сейчас этот москаль пальнет мне в голову». Но он не стрелял. Может, был ранен, или убит, или испугался, или не увидел меня. Я подполз под какую-то грушку на горе, лежу и слушаю. Тишина, собаки уже перестали лаять. Уже было где-то два часа ночи, когда я подумал: «Надо мне иди на разведку». Взял винтовку, спускаюсь вниз, подхожу к крайней хате, стучу. Там спрашивают: «Кто?» Я: «Женщина, пожалуйста, откройте, это к Вам свой человек пришел». Она не колебалась и открыла. Я спрашиваю: «К Вам не заходил парень?» Она молчит, ничего не говорит. Потом говорит: «Заходите». Захожу я внутрь и вижу – сидит тот парень, которого мы послали на разведку. Я спрашиваю его: «А ты чего не ушел?» А он: «Так стрельба началась. Куда идти?» Мы с ним поужинали и по лестнице поднялись на какое-то сено. Там подремали часок, а когда начало светать, то женщина нас разбудила. Как будто и не спали совсем. Пошли мы в направлении Недельной, так как знали, что там должны быть наши. А женщина нам еще посоветовала, как идти потому, что все вокруг заминировано было. Идем той дорогой, которой она сказала, видим – группа идет. Залегли и смотрим, что это за группа. А это «Крат», командир той боевки, с которым мы на пригорке сидели еще вчера. Зашли мы уже вместе в Недельную, и там я попал к своим, от которых отстал. Но как только мы зашли в село, наши уже поднялись, чтобы маршировать из Недельной дальше. И так мы постепенно добрались до села Галивка, где я начинал подготовку. Закончился наш поход, больше половины стрельцов в нем погибло. Уже приближался ноябрь, а у нас ни одежды, ни обуви, ни лекарств. Некоторых, кто был болен, отпускали перезимовать в конспиративных хатах, в каких-то сараях. Народ нас прикрывал.
Часть наших пошла на запад. Среди них были сотни «Ласточки», «Крылача». Когда они уходили, то поляки на них напали на границе – был страшный бой, с танками, самолетами.
Меня оставили на месте. Группа, к которой меня приписали, получила команду строить бункеры. Я был направлен в боевку «Богдана», которая состояла из пяти бойцов: Иванейко Михаил – «Запорожец», «Богдан», 1912 года рождения, Иванейко Владимир, его родной брат – «Ястреб», 1924 года рождения, Едлинский Михаил – «Ярема», 1924 года рождения, Горун Анна – «Надя», 1927 года рождения и я, Зубальський Теофил – «Сурма», «Калинич», 1924 года рождения. Помню, что строили преимущественно ночью, я тачкой возил доски. В том бункере никто не сидел, за все время, может, три-четыре раза были в бункере, а так мы жили в селах на нелегальном положении. Бункер был довольно большой – три на четыре метра. Был люк, на люке насыпана земля, листья. Чтобы найти бункер, надо было хорошо знать приметы. Вход в бункер не было видно, и надо было ориентироваться по находящимся рядом деревьям, тропинкам. Внутри бункера стояли двухъярусные нары, стол, стул.
А.В. – Чем Вы занимались после того, как построили бункер?
Т.З. – Я был связан с людьми, которые делали отчеты для руководства. Через меня они передавали определенные отчеты туда, куда надо было их передать. Ну, и иногда носил записки о том, что надо кого-то уничтожить.
Нам нужно было постоянно собирать воду для себя и других повстанцев. Обрубали коряги таким образом, чтобы было легче собирать талую воду, которая стекает по склонам. И вот однажды, когда мы их обрубали, шла облава. Мы выстрелили, попали в кого-то, бежим. Один парень кричит: «Я сумку забыл!» А там такое в сумке было, что нельзя потерять, документы разные. Мы с ним возвращаемся. Только подошли, те уже начали гранаты бросать. Но мы эту сумку все-таки нашли и полем, полем, полем. В селе залегли и ждали, пока все закончится.
В том бункере нас и взяли весной 1947 года. Видимо, кто-то нас выдал, потому что найти бункер, не зная где он, нельзя. Я этот бункер потом, при независимости, нашел, а до этого никто даже у кагэбистов, наверное, уже не помнил, где он. Произошло это так. Сидим мы в бункере и слышим – сверху кто-то ходит. Потом начали землю рыть и открывать люк. Кричат: «Бандиты, сдавайтесь! Ваша песенка спета!» Нас было в бункере четверо. Мы поняли, что это все, конец, но решили отстреливаться до конца. Как только люк открыли, то мы начали стрелять из ППШ. Стреляем и отходим от люка. Потом ждем и снова стреляем и отходим. В нас стреляют в ответ. Пока шла эта стрельба, мы уничтожали документы, пищу, даже свою одежду – все, чем могли воспользоваться энкаведисты. Но патроны у нас были не бесконечны, и они это понимали. Дождались, пока мы перестали стрелять в ответ и бросили гранату. В то время, когда прилетела граната, случилось так, что я сидел со своей «папашкой» (автомат ППШ – прим. А.В.) на верхнем ярусе нар, а трое других были внизу. И они втроем обнялись, стоят и поют: «Ще не вмерла Україна...» Потом в протоколе написали, что это из-за того, что мы были пьяны. Так вот, они поют, и я пою. И тут падает в бункер граната. Взрыв! Они убиты, а я ранен. Спускаюсь вниз, сижу тихо и жалею, что не оставил для себя патрона. Последнее что я увидел перед тем, как потерял сознание – это наган, который направлен мне в голову. Потом был звук осечки… И тут я потерял сознание.
Пришел в себя на поле. Кровь текла, пять граммов свинца было в ноге. Но почему-то мне было очень легко, хотя и холодно. Как оказался на поле – не знаю. Кто меня туда тащил? Что произошло тогда в бункере, когда тот энкаведист из нагана стрелял? Этого никто не знает и никто не узнает. Может быть, в каких-то архивах НКВД сохранилось как рапорт. Не знаю. Наш командир тоже живой остался. А я когда глаза открыл, то вздрогнул от холода. Они увидели, подбежали ко мне и кричат: «Ожил! Ожил! Как фамилия? Сколько русских убил?!» Я что-то хотел сказать, а у меня полный рот земли, и поэтому я не мог говорить. Лежу, молчу и думаю: «Как это я ожил? Я ранен?» Хотел ногой пошевелить, чувствую – нога забинтована. «Может, это энкаведисты мне остановили кровь?» Не знаю. Я только видел, что я один живой, а остальные мертвые. Потом вижу – ведут нашего командира. Меня положили на подводу, взяли с убитой «Нади» английскую шинель, она вся окровавленная, порванная. Накрыли меня шинелью и везут. Сначала привезли к какому-то поляку, положили на полу. Я лежу и чувствую, как кровью истекаю. Потом приехали на «студебеккере» какие-то из контрразведки и повезли меня в Добромиль. Вечером меня перебинтовывала какая-то военная медсестра – рвала бинты, которые уже присохли к ноге, и тоже кричала: «Сколько русских убил!?» На второй день был допрос в Хырове в МГБ.
Туда привезли трупы, которые были в бункере, привели отца одного из ребят, Едлинского. Показали ему сына, но он не признался, что это его сын. Потом трупы закопали возле реки так, чтобы никто не знал, где они.
На допросе возле меня положили наган, а сами ушли. Я знал этот трюк – клали наган, но в нем не было патронов, или были холостые. Ну и человек бросался к нагану, и на том ему статью и «шили». Но я знал об этом и не повелся на провокацию. Говорю на допросе: «Я хочу на улицу». Москали спрашивают: «Что он хочет?» Потом поняли и говорят одному своему: «Иди, принеси парашу». Открыли окно, перевернули меня на правый бок, чтобы я мог сделать свои дела. Одним словом, было тяжело на допросе из-за такого положения.
Пришел генерал из контрразведки с такой большевистской мордой, как у Буденного. Говорит: «Как себя чувствуешь? Куришь?» Я ему: «Нет». А он: «Где ваш радиопередатчик?» Я лежу и воспринимаю это наполовину с юмором. «Какой радиопередатчик? У нас его не было». А он уверенно говорит: «Я спрашиваю – где ваш радиопередатчик?» Вытащил из-за спины бумажку, на которой азбука Морзе написана: «А это что?» Я говорю: «Это такое, что мы в 7-м классе учили. Это азбука Морзе». Приводят ко мне двух молодых ребят и говорят: «Вот эти ребята бросили гранату. Они представлены к награде». Я говорю: «Ну, а мне что с того?» Одним словом, какая-то комедия была, а не допросы. Как будто из-за того, что эти ребята представлены к награде, я должен покаяться и все им рассказать!
Так меня допрашивали по очереди – контрразведка и МГБ. Один олух из МГБ подходит однажды ко мне и по ноге как дал палкой. И кричит то же, что все они кричат: «Сколько русских убил!?» Его фамилия была Андрухин, его потом отстранили от допросов. Он уже хотел доделать протокол и поэтому от злости ударил. Он ушел, а я лежу. Около девяти часов вечера приходит молодая женщина, приносит еду, хочет накормить. Я спрашиваю: «Что это за еда?», а сам смотрю – еда солидная. Она не говорит, взяла ложку и давай меня кормить. Я попросил, чтобы она меня немного перевернула, потому что не мог есть лежа на спине. Немножко поел, а то, что не доел, то она поставила на шкаф. Говорит: «Вы если есть захотите, то попросите, Вас покормят». И ушла. Потом положили меня в какую-то бочку, которая стояла в коридоре. В ней постелили солому и меня положили. Между прочим, в коридоре сидели люди, которые меня знали, но никто не выдал. Приходит один следователь и спрашивает меня, что я делал последние годы, кто я вообще такой. Ну и я начал ему басни плести. Говорю: «Был в Германии... Ехали подводой...», и тут я заснул. Он меня сапогом толкнул и говорит: «А дальше как?» Я говорю: «Ехали лесом, какие-то ребята меня с подводы стянули, куда-то потащили...» Он все это описал, наутро приходит он мне и говорит: «Что ты мне городишь?» А я не знал слова «городишь», смотрю на него и не понимаю о чем это он. «Городишь» – это «ограждение делаешь», что ли? Порвал он все бумаги, позвонил куда-то, и пришли два стрелка с автоматами, которые повезли меня в село Бисковичи в больницу. Одного стрелка возле меня посадили, а я на кровати уже лежал, уже тепло было. Около двух недель меня держали там, приходили энкаведисты, смотрели на меня. И все говорят – гангрена, гангрена, надо ампутировать. Начали ко мне приходить соседи, будто бы передачу принести. Привели мою маму. А мне до этого дали хлеба ржаного, и тот солдат, что возле меня сидел, говорит мне: «Дай мне хлеб, и тогда мы пустим к тебе маму». Откуда я и кто мои родственники, это они знали. Но никто не знал, что со мной было при немцах, и как я попал в УПА.
Приходит время делать операцию. Положили меня девушки на тележку, привязали мне руки, ноги – одна голова свободна. Я думаю: «Сейчас наркоз дадут, будет ножовка, и ноги не будет». Старшая медсестра уже готовится ампутировать, и я уже это себе представляю. И тогда я немного некультурно сделал, но я должен был это сделать – набрал слюны и плюнул ей в лицо. Она как закричит: «Он истерик! Я его не стану оперировать!» А тот, кто там главный был, говорит: «Вези его обратно, пусть подыхает как собака». Где-то два дня я еще побыл там, а потом привезли меня в тюрьму в Самборе. Заходят в камеру и смотрят: «Живой? Ага! Живой!» Если жив, то пайку хлеба дают, если мертв – выносят. Я там лежал месяц, приходил лейтенант-врач чтобы перевязку сделать. И когда начал делать перевязку, то очень удивился. Прикоснулся к моей ноге, взял кусок кости, подошел к окну, смотрит на свет и говорит: «Это чужая кость!» Оказалось, что во время взрыва гранаты мне в ногу попал кусок чужой кости.
Потом ко мне бросили какого-то схидняка (выходца из восточной Украины – прим. А.В.), у него голова была перевязана, вроде как ранен в голову, но мне было понятно, что это провокатор. Его подержали два дня и забрали. Потом привезли меня из Самбора во Львов, и там привязали к решетке, чтобы я не убежал. Во Львове было тринадцать таких бараков – как больницы для инвалидов.
Судил нас военный трибунал. Присудили двадцать лет каторжных работ с полной конфискацией имущества. Я шел по статье «1а» (речь идет о 58-й статье УК СССР, где под пунктом «1а» значилась измена Родине – прим. А.В.). И еще в деле было написано, что я сопротивлялся. Привезли нас аж в Томск, а там мне говорят: «Ты грамотный, иди в бригаду с высшим образованием, они там планы делают». Я подхожу к командиру этой бригады Пономареву и говорю: «Я бы хотел работать у вас». Мне дали работу чертежника, чтобы посмотреть, как я делаю тонкие линии. Потом посадили за кульман, дали чертеж, я что-то чертил – там моя фамилия была и написано: «ГУЛАГ». А я даже еще не знал, что такое ГУЛАГ, потом узнал.
После того, как я сделал чертеж, вызывает меня следователь и начинает спрашивать по истории Октябрьской революции. Я ответил, что знал, а он мне говорит: «Никому ни слова о том, что здесь было». Проверяли мое знание истории, смотрели насколько я подхожу им для сотрудничества, но держали это втайне от других. Ну, а дальше продолжения этой истории не было, так как через два дня собрали этап и меня отправили на Черемушки в Томске. Там шпалопропитка была, креозот на плечах носили. Вывели нас на работу в шесть часов утра – мы идем, а вокруг могилы, могилы. Какие-то ворота стоят, лагерный командир говорит: «Откройте». Открывают, а оттуда трупы посыпались. Каждый труп прокололи и понесли закапывать. А мы думаем: «Вот такая судьба ждет и нас».
Я эти шпалы носил, носил, хромал, хромал. А позже нас отправили в Казахстан, в Кенгир. Там я досидел десять лет. Когда делали революцию в Кенгире, меня перевели в штрафной лагерь. Там я узнал, что и в Норильске было восстание – мой командир боевки сидел в Норильске, ему тоже присудили двадцать лет каторжных работ. В Кенгире я пробыл десять лет, и построили мы там целую область.
Заключенные Особого лагеря №4, поселок Кенгир, 1955 год. Крайний справа - Теофил Зубальский |
После того, как меня выпустили, я сначала хотел сделать фиктивные документы и поехать через Польшу за границу и дальше. Это можно было сделать – рискованно, но можно. Но у меня это не получилось. А еще мне в КГБ сказали – в любую область езжай, устройся на работу, но не в Галичину. Ну, я ездил и работал – то тут, то там. Пока ездил – женился, а во Львов мы приехали только при независимости. Здесь и живу. Часто приходят ко мне, спрашивают о прошлом.
Интервью, лит.обработка и перевод: | А. Василенко |