- Ваше первое воспоминание из детства?
- Я родился 22 марта 1926 году в Боснии, в районе Бугойно. Мои отец и мать – обычные люди. Отец был ремесленником, «френтером». «Френтер» – это такое выражение, так звали бедняков, которые в поисках работы скитались по всему миру. Для многих это было единственным способом выжить.
В 28-м мы переехали в Любию, маленький шахтерский городок, – отец там нашел работу. Возможно вы знаете, что Любия в свое время была крупнейшей шахтой по добыче железной руды в Югославии.
В 34-м там я пошел в начальную школу. По причине различных обременительных обстоятельств, – отец не смог финансировать мое дальнейшее образование, – обучение пришлось закончить. Однако учителя… и один инженер согласились принять на себя оплату моего дальнейшего образования, и таким образом я смог поступить в гимназию в Приедоре. В то время это была единственная гимназия в Приедоре, и третья – во всей Боснийской Краине.
Там же, в Приедоре меня застала война. Немцы вошли в Югославию 6-го апреля. И, конечно же, меня, как в прочем и всех остальных сербов, выгнали из гимназии. Как только пришли немцы, сразу появились усташи.
Сначала нам, сербским детям запретили ходить в школу. Потом забрали в лагерь отца. Старший брат бежал в Сербию, а я остался с младшим братом, сестрой и матерью в нашем шахтерском городке. Мы остались ни с чем, и жили очень бедно.
Я поступил на работу в шахту подмастерьем, чтобы своим небольшим заработком хоть как-то поддерживать семью, оплачивать квартиру и прочие счета.
Как вам известно, после вторжения сразу же началась освободительная борьба. Как и прочие молодые люди, я вступил в ряды этого движения. Меня приняли в ячейку СКОЮ в мастерской. (Союз коммунистической молодежи Югославии. Прим. – С. С.) И, что интересно, больше всего там было… хорватов. В шахте работали представители 15 национальностей: немцы, чехи, поляки, русские, австрийцы... Но в большинстве все-таки были хорваты.
В 42-м году партизаны атаковали Приедор, захватили город и шахту Любия. В шахте рабочие сразу же провели собрание. Была организована оружейная мастерская. Для этого имелись все условия: станки и инструменты… Начальником мастерской поставили одного инженера, а комиссаром мастерской – Яшу Рейтера. Он после войны стал директором центральной ярмарки Белграда. Яша был белградским евреем. В свое время он принял участие в операции по выводу Тито на «свободные территории». После этого Яше пришлось бежать из столицы, так как его уже разыскивали. Он бежал в Боснию, где вступил в ряды партизан.
Любия недолго оставалась без внимания. Немцы были кровно заинтересованы в контроле над шахтами оккупированной Югославии. В одном приложении к приказу писалось о необходимости обеспечения бесперебойной эксплуатации шахт Трепчи, Бора и Любии. В Трепче добывался свинец, в Боре – медь и золото, в Любии – железо. Все это должно было отправляться на германские заводы. Где-то им это удавалось, а где-то нет. В Любии, например, удавалось не всегда. Партизанам всевозможными способами удавалось блокировать вывоз железной руды не только из Любии, но и даже из Боснии и Герцеговины.
Возвращаясь к вопросу нашей мастерской… Верховный штаб в 41-м отдал приказ – «на всех свободных территориях, где только возможно, проявить инициативу по формированию всевозможных мастерских: кузнечных, станочных, инструментальных, оружейных… Партизанское движение испытывало острую нужду в оружии и боеприпасах. Нужно было обеспечить людям возможность вооружиться. Часто получалось так, что добровольцам, вступавшим в ряды партизан, нечем было бить врага.
Мы восстановили все оборудование и начали ремонтировать оружие. В мастерской тогда трудилось более ста рабочих. Нам даже довелось делать авиационные бомбы! Большим событием для нас тогда стало приземление на первую «свободную территорию» рядом с Приедором первых партизанских самолетов Франи Клуза и Рудина Чаевеца. Эти легендарные летчики стали народными героями Народно-освободительной борьбы. Вот для этих самолетов мы делали бомбы. Их изготавливали из труб, которые мы нашли на территории шахты. Пилоты, без навигации, на низких высотах, летали над вражескими позициями и вручную бросали бомбы...
Немцы ворвались в Приедор 10-го июля. Разумеется, мы до этого готовились к эвакуации, и поэтому нам удалось эвакуировать станки в Грмеч (Гора в Боснии и Герцеговине. Прим. – С.С.) Затем туда отправились и рабочие. Эвакуировалось примерно 22 рабочих разных профессий: слесарей, токарей, кузнецов и прочих… Там сразу же началось формирование партизанской мастерской. Ее обустроили в одном пустынном месте, где вы не смогли бы ничего увидеть даже с ясного неба! Мы воздвигли мастерскую своими собственными руками. Затем мы построили завод и другие объекты. Все это строилось из дерева, – железа не хватало. В итоге у нас в активе появилось 19 воздвигнутых объектов: сторожевой дом, лесопилка, кузница… В мастерской стояло два десятка различных станков, необходимых для производства и ремонта. В то время мы ремонтировали любое оружие, которое попадало в наши руки. Мы даже научились делать импровизированные ручные бомбы. После освобождения Дрвара, с литейного завода нам привозили отливки, из которых мы делали настоящие «крагуевки» (Ручные гранаты югославского производства. См. фото. Прим. – С.С.)
Постепенно у нас появилось все, что было нужно для снаряжения, материально-технического обеспечения, организации и проживания в глухом лесу, где до того не было никакого производства. У завода в Ужице на первых освобожденных территориях были свои рабочие, свои машины и техника – они все это унаследовали. А мы все созидали буквально из ничего, без элементарных вещей, таких как гвозди и железо.
Мастерская начиналась с 22 человек, эвакуированных из Любии. Однако, очень скоро по приказу Оперативного Штаба Боснийской Крайны к нам стали приходить другие рабочие. Так что число рабочих в мастерской постоянно увеличивалось. К сентябрю мастерская насчитывала более 120 рабочих. Увеличились и запросы к нашей мастерской. Теперь мы делали не только оружие для борьбы, но и ремонтировали все то, что требовалось крестьянину для работы в поле. Грмеч в то время был переполнен различными складами. Здесь надо обратить внимание на то, что немецкие гарнизоны Бихача, Бани Луки, Пероваца находились совсем недалеко от Грмеча. Это значило, что на нас могли напасть в любую минуту. Но скажу вам вот что… Партизаны совершенно не охраняли Грмеч. Они не могли позволить себе подобной роскоши, потому что это слишком большая территория. Нас охранял сам народ! Ни один чужак, появившийся в наших местах, не смог бы незаметно пробраться к нам. У местных были свои знаки и сигналы, которыми они оповещали соответствующие органы о появлении незнакомого человека. Самолеты искали нас неделями, но никак не могли нас обнаружить.
Почему я вам все это рассказываю? Вы должны понять, что партизанская борьба это не только бои и засады, но это и необходимость обеспечения возможности жить в таких условиях. К примеру, у нас в мастерской стоял маленький генератор. Однако его мощности были недостаточны. Как-то нам сообщили, что на Оштрене выше города Дрвара есть один локомобиль. Наши люди отправились туда, нашли этот локомобиль, и потащили его к нам в Межгорье (так назывался наш лес). И они тащили этот локомобиль, который весил семь с половиной тонн, с помощью 18 пар волов и лошадей. Их приходилось связывать так, чтобы одновременно шли и волы, и лошади, чтобы они не разорвали бы канаты. Таким образом, они тащили 80 километров. Перед самой мастерской пришлось распрячь лошадей, так как мы не хотели повредить ни единого ствола дерева, дабы не нарушить целостность леса. В то время диаметр ствола бука составлял метр, а то и метр с половиною. Это были большие деревья, очень древний лес. Громадные буки буквально торчали из наших объектов, укрывая нас от врага.
Появление локомобиля добавило нам проблем. Его было слышно на очень большом расстоянии. К тому же, так как мастерская располагалась в низине, дым от локомобиля оставался внизу и душил нас. Поэтому нам пришлось тянуть дымовую трубу к месту, где имелся большой приток воздуха…
В период, когда мастерская находилась в Грмече, немцы стояли под Ленинградом, штурмовали Сталинград, а Роммель со своим корпусом гонял англичан по Северной Африке от Каира до Триполи. Мы же тихо делали свое дело: переделывали итальянские пулеметы под немецкие патроны для подразделений, находившихся на территории итальянской оккупационной зоны. Теперь они могли просто заменить ствол, и пользоваться немецкими боеприпасами, и так же просто могли вернуть его для итальянских патронов. Мы даже ремонтировали пушки – четыре чешские гаубицы, которые партизаны захватили без затворов. Мы вручную произвели все четыре затвора! Пушки с нашими затворами действовали вплоть до Неретвы. Там их, к сожалению, пришлось бросить. Мы создали более 25 тысяч ручных гранат «крагуевок», партизанской артиллерии. Мы научились изготавливать противопехотные мины, и мины для минометов. Вначале это доставило нам большие трудности, но в итоге мы научились их делать. Был обустроен полигон, на котором проверялись мины и гранаты, пулеметы и винтовки... И это при том, что у нас был только один специалист, инженер-механик!
Так мы трудились до 5-го июля, до начала так называемого IV вражеского наступления, когда нам пришлось эвакуироваться. Пришлось разобрать все машины, и подготовить их к перемещению, чтобы снова сформировать мастерскую. Ее планировалось перенести куда-то в район Мартинброда на реке Уне, рядом с Дрваром, в один из горных туннелей. Однако, этого нам сделать не удалось.
Хочу после описания общей картины дать некоторые подробности. В октябре месяце 42-го нас навестил один из руководителей Боснийской Крайны. Нас они посещали довольно часто. Почему? Да хотя бы, потому что у нас была собственная ванная с горячей водой. Имелась так же чистая питьевая вода и электричество. Мы могли ежедневно принимать душ, настолько много у нас было воды. Поэтому к нам они приезжали довольно часто. Мы их называли – «старые». Бывал Осман Карабегович, и прочие боснийские руководители. А в конце сентября в нашей мастерской появилось много выходцев из Сербии, тех, кто в составе пролетарских бригад прорвался в Боснийскую Крайну. Среди них были рабочие, которые раньше трудились на Военно-технических заводах в Крагуевце и Ужице. В коллектив мастерской влилось восемь ценных специалистов. Тогда с ними пришел будущий комиссар мастерской Пенезич, брат самого Крцуна Пенезича (Разведчик, широко известная среди партизан НОАЮ личность. Прим. – С.С.). Начальником тогда был еврей Миле Любичич. Его настоящую еврейскую фамилию я назвать не могу, потому что, честно говоря, ее не запомнил. Но она у меня где-то записана. И я постараюсь вам ее назвать, потому что это важно для дальнейшего рассказа. А сербскую фамилию он взял, чтобы скрыться от немцев.
Так вот, как я уже говорил вам, к нам пришел неизвестный руководитель с группой партизан. Он вошел, поздоровался, все осмотрел. Первый человек, который попался ему на пути, был токарь, далматинец из Сплита. И этот незнакомец спрашивает рабочего: «Как вы себя чувствуете, товарищ?» А тот отвечает: «Ну что за вопросы, когда у меня даже табака нет! Вы тут ходите, задаете вопросы, а у вас даже сигареты нет…» Неизвестный повернулся к секретарю, или ассистентке, которая была у него в сопровождении, чтобы та где-нибудь достала и вручила товарищу пачку табака.
Тут стоит добавить, что у нас были прописаны негласные правила внутреннего распорядка. Нам не разрешалось курить, есть и спать в рабочее время. Все это мы делали по окончанию рабочей смены в восемь рабочих часов. Только тогда нам разрешалось расслабиться… Так у нас было тогда принято. Все хотели сделать как можно больше!
После ухода незнакомца к нам прибежал комиссар и сказал: «Мать вашу Божью, знаете ли вы, что за человек к нам приезжал?!» А этот рабочий, далматинец говорит: «Да пусть он будет хоть сам Тито, а я у него запросто попросил табаку!» На что комиссар ответил: «Как раз и есть Тито!»
И действительно, мастерскую тогда посетил сам Тито, и оставался у нас 36 часов. С ним приехали Моша Пияде, Зденка Паунович, и еще двое человек из сопровождения. В это время в Верховном штабе царила паника – никто не знал, куда пропал руководитель с ближайшим окружением. Тито же захотел лично осмотреть мастерскую и поэтому преодолел верхом 70 километров. К нам они добирались на лошадях. 36 часов сам Иосиф Броз Тито с нами ел, пил, спал… Для нас это было большим стимулом в труде. Кроме того, с момента его посещения к нам стало регулярно поступать жалование в виде сахара, табака, кофе, одежды и прочего. Теперь мы не зависели от местного населения, а получали регулярное жалование, как и все прочие подразделения.
После начала IV вражеского наступления нам пришлось 27-го января 1943 года разобрать мастерскую и перебираться с нею в Мартинброд. Однако, ситуация стремительно ухудшалась, и нам пришлось сбросить все станки и оборудование в Дрину. По приходу в Дрвар рабочих мастерской распределили по боевым частям. Каждый, кто раньше воевал в какой-либо части, должен был в нее вернуться. Я же с одним моим коллегой, с которым мы крепко сдружились, очень хотел присоединится к пролетарским бригадам. Мы своевольно пришли в Ливно в Верховный штаб, и там просили зачислить нас в ряды 2-ой пролетарской бригады. Однако, Марко Ранкович отказал нам. (Алекса́ндр Ра́нкович, известен также как Лека Марко (28 ноября 1909 — 20 августа 1983) — югославский политический деятель, заместитель председателя СФРЮ, народный герой Югославии. Прим. – С.С.) Он приказал вернуться к Славке Родичу, и оставаться при нем, так как предполагалось снова организовать мастерскую, как только позволят условия. Но мы его не послушались, и пошли с курьером 2-ой пролетарской, который привел нас в бригаду.
(2-я пролетарская народно-освободительная ударная бригада (Друга пролетерска народноослободилачка ударна бригада / Druga proleterska narodnooslobodilačka udarna brigada) — легендарная боевая часть НОАЮ. Сформирована 1 марта 1942 года в Чайниче. За годы войны с боями прошла 24 тысячи километров. За все годы войны в её рядах сражалось более 15 тысяч бойцов со всей Югославии и других стран. 48 из них получили звание Народного героя Югославии, в том числе и Петар Лекович, первый Народный герой Югославии. После войны вошла в состав Югославской Народной Армии.
Бригада участвовала в крупнейших сражениях на реках Неретва и Сутьеска, в отражении немецких наступлений по планам «Вайсс I», «Вайсс II» и «Кугельблиц», а также в освобождении Белграда, Копаоника и Срема. Бригадой уничтожено 62 тысячи солдат стран Оси. За свои подвиги бригада была награждена Орденами Народного освобождения, Партизанской звезды, Братства и единства, а также орденом «За храбрость». В день 15-летия начала битвы на Сутьеске бригаду наградили Орденом Народного героя. Прим. – С.С.)
Меня принял «Крцун» Пенезич, помощник комиссара 2-ой пролетарской бригады. (Слободан «Крцун» Пенезич, 1918-1964 – Народный герой Югославии. Премьер-министр Народной республики Сербия. Прим. – С.С.) Он отправил меня к Народному герою «Луне» Миловановичу, который определил, где я буду служить. (Миодраг «Луне» Милованович. Родился 12 февраля 1921. Погиб в апреле 1944 года. Югославский партизан, Народный герой Югославии, воинское звание — майор. Прим. – С.С.) Меня определили в роту сопровождения, которая обеспечивала бригаду пушками, минометами, пулеметами. Мы с Бранко Познановичем были весьма недовольны, что нас не отправили в боевую часть. Однако, буквально в течении десяти дней изменили свое мнение.
В феврале 43-го бригады начали спускаться с гор в долину Неретвы. Наверху снег доходил до пояса. Мы с трудом брели сквозь него, тянули за повод вконец измученных лошадей. Все это было ужасно.
И вот перед нами открылась прекрасная долина. Снега нет, все цветет, греет ласковое солнце... С ходу мы навалились на какую-то итальянскую дивизию, стоявшую в Ябланице. Разгромили ее, взяв в плен 400 итальянцев. Захватили целую колонну машин с самым разнообразным снабжением. Затем перебрались через реку Рам, поднялись в деревню Ясеня и развернулись в сторону Мостара с целью обеспечения движения колонн, которые еще шли в маршевых колоннах. А бои уже кипели в Ябланице, в Прозоре, в Конице… Из Боснийской Крайны с нами вышло более 4 тысяч раненных, включая большое количество «тяжелых». Верховный штаб сформировал особую группу, состоявшую из семи дивизий. Они начали порыв в Санджак и Черногорию с намерением пройти через Сербию в Косово. Нужно было поднять население Сербии на борьбу с оккупантами, которое, надо признать, к сожалению, долгое время оставалось довольно безучастным. В наших бригадах воевало большое количество «первоборцев». (Первоборец – участник сопротивления с 1941 года. Прим. – С.С.) Многие из них воевали еще с времен испанской войны. Это были мужественные люди, проверенные бойцы и руководители. Но нам остро не хватало рядовых бойцов. Поэтому эти люди должны были стать вожаками и руководителями. Когда «пролетарцы» пришли в Боснию, группа из двадцати человек направилась дальше, в Словению и Хорватию. Они организовали партизанские отряды, которые потом превратились в дивизии и корпуса.
В долине Неретвы нам пришлось сражаться с сильными немецкими и итальянскими частями. Бригады направились в сторону города Прозор и захватили его. Потом атаковали Бугойно. На одном из холмов выше Прозора мы увидели Тито. Он лично направлял подразделения на их позиции. В той критической обстановке было неизвестно, удастся ли нам удержать холм, или нет. Немцы атаковали с направления Горни-Вакуф и Бугойно. Мы стояли на тех позициях три дня и две ночи. Беспрерывно шли бои. Я тогда находился в минометном расчете. Скажу тебе одну вещь. В ствол миномета так быстро закидывались мины, что в воздухе могло одновременно находиться 24 мины. И это еще до того, как не разорвалась первая!
Утром 5-го марта взяли в плен немецкого майора по фамилии Штекнер, командира батальона. Есть такая фотография, на ней наши бойцы ведут пленного немецкого офицера в штаб бригады. В то утро я получил первую боевую задачу от своего командира – пойти и связаться с командиром бригады. Отправившись в путь, я впервые действовал отдельно от своих товарищей. В голове роились мысли – как прорваться, как дойти… если честно, от страха я немножко припевал. В какой-то момент я заметил человека, спускавшегося с холма. На плече у него висел автомат…
Когда человек приблизился ко мне, я узнал в нем курьера нашей бригады, знаменитого Баджу, и очень обрадовался ему. Еще подумал тогда – «Раз Баджа рядом, то я уж точно свою задачу выполню». Подойдя к Баджо, радостно крикнул ему: «Здорово!» Но он меня не признал. Конечно, Баджо знали все, а я был простым рядовым бойцом. Он коротко сообщил: «Мне в штаб бригады, товарищ». Сказав ему, – «Мне тоже!» – я потрусил вслед за ним. Он, конечно же, ужасно быстро шел…
Где-то пополудни мы добрались до штаба бригады. Они (штабные) тогда находились на позиции за Горни-Вакуфом, наблюдая за напряженным боем. Батальоны, стоявшие впереди, отчаянно дрались. Когда мы поднимались на холм под названием Стрмица, к нам присоединились командир одного из батальонов, и его курьер. Все вместе мы направились к командиру бригады Любодрагу Чуричу. Оставалось пройти несколько десятков метров. В этот момент раздался свист минометного снаряда. Помню, как Чурич крикнул нам: «На землю!». Но пока мы услышали это, и выполнили команду, мина ударила между нами...
Мина взорвалась рядом с комбатом – его буквально изрешетило. Нам троим, курьерам – каждому досталось по несколько осколков. Пытаюсь подняться – чувствую боль. Но в итоге вроде поднялся, и даже смог стоять. Значит жив! А командир бригады кричит, ругается: «Божью маму, почему вы не бросились на землю по команде?!» Он-то сам лег на землю, и с ним ничего не произошло. Мы только немного опомнились, осмотрелись, как прилетает вторая мина. И в то же самое место. Меня ранит еще раз, и снова в ноги. Пять ран, и все в ноги. Самая тяжелая оказалась в колене – его основательно разворотило. А вот на командира батальона невозможно было смотреть. Его так поранило, что после перевязки… тела не было видно из-под бинтов.
Когда мы отправились в бригадный лазарет, я увидел то, чего не видел никогда, ни ранее, ни позднее… немцы бежали! Автоматчики, их обеспечение, танкетки... Если бы у нас были силы и средства гонять их, не могу представить, какой получился бы разгром. Но мы сами были на последнем дыхании. И получилось так, что они, бежав с Горни-Вакуфа, пришли в себя в районе Бугойно, реорганизовались и пошли в контратаку.
Мы тогда попали под сильную бомбежку. «Штуки» и «Мессершмиты» летели настолько низко, что мы могли видеть в кабинах летчиков. Было видно, как они руками выбрасывают контейнеры с итальянскими бомбами. Такие небольшие, с ручками. Они их бросают, словно зерно сеют. И ты, раненый и беззащитный, слышишь, как к тебе приближается пулеметной очередью волна разрывов. Можете ли вы себе представить, сколько там было осколков?! Среди раненых началась паника. Люди метались в ужасе. Мы, трое курьеров, поначалу держались вместе. Но в какой-то момент Баджа куда-то пропал, и мы остались вдвоем. Этот парень (курьер) не бросил меня, хотя и был раненый. Правда его ранение в плечо оказалось более легким, чем мое. Пока моя рана была горячей, все шло относительно неплохо, но как только остыла, мне стало хуже, и я больше не мог двигаться.
И вот мы подходим к какому-то холму. Еще день, еще светло. Вижу – нам нужно спустится вниз. И я говорю ему, что уже нет сил. Идти не могу, кружится голова. Мой товарищ куда-то исчез, и я покатился вниз, будто мешок. Проваливаюсь, засыпаю, меня настигает… кома. Теряю сознание...
Утром я проснулся утром в каком-то доме среди раненных. Спросил у кого-то: «Где я?» Мне ответили: «В госпитале II дивизии». Подошла девушка, сказала, что она врач нашей бригады и зовут ее Стоянка Юлич. Она также сообщила, что вчера похоронили командира батальона, по имени Перу, того, что ранило вместе со мной.
Прошло буквально два-три часа, а нам уже было нужно покинуть это здание, – появились немецкие самолеты. Началась эвакуация: приехали грузовики, которые увезли в сторону Ябланицы. Мы возвращались назад.
Что же произошло? Верховный штаб, убедившись в том, что прорыв не удался, принял решение разрушить мосты на Неретве, и снова вернуться в Черногорию. Для немцев это странное решение оказалось полной неожиданностью. Партизаны сначала отправились в Боснию, а теперь сами разрушают мосты, через которые им нужно перейти!
По приезду в Ябланицу нами впервые после ранения занялись врачи: перевязывали, чистили раны, оперировали… Мне запомнилось, что там было много пленных итальянцев. Они обслуживали раненых. И знаете, партизаны к ним, и вообще к пленным, относились весьма корректно.
И вот говорят, что всем нужно приготовится к переходу через тот самый знаменитый, воспетый в стихах и в кино, мост на Неретве. К вечеру нам дали еды, приказали собрать личные вещи. Мне собирать было нечего. Все документы и личное оружие я утратил после ранения.
Итак, мы двинулись к Неретве. Вероятно, каждый из нас думал тогда – «Надо перейти мост!» И каждый психологически готовился к этому… (Мост был взорван, но сохранилась возможность прохода по нему. Прим. – Н.Б.) Для нас, раненных, вопрос перехода через разрушенный мост стоял особенно остро. Мы надеялись на товарищей, которые шли в нашем сопровождении…
Было холодно, начался дождь, сильный, с порывами ветра... Мы подошли к мосту. Все заглушал грохот реки Неретвы. Лишь иногда с другого берега доносился звук разрыва гранаты. Наши товарищи уже перебрались через реку за мост, заняли плацдарм, и вели бой наверху возле Прени.
Когда мы начали спускатся в долину Неретвы, нас сопровождали пленные итальянцы. Потом появилась группа партизан, которые приняли нас от пленных. Слова товарищей внушали надежду – «Ничего не бойся! Ты уже третий, которого мы переносим через Неретву». Они уже хорошо изучили разрушенный мост: знали, где находится металл, а где дерево...
На мосту горели фонари. Страшно отсвечивали его разрушенные фермы. Виднелись таблички предупреждений – «Будь осторожен», «Опасный участок», «Не отпускай раненого!» Ни один партизан не отпустил раненого. Нас не бросили! Всех раненых перенесли на руках. Через весь мост!
Когда через мост несли меня, вниз я не смотрел. И то, что мы прошли благополучно, понял по звуку щебня под ногами товарищей. Нас какое-то время несли в темноте. Потом всех сложили на берегу Неретвы, и там оставили. Никто не обращал внимания на раненых. Смолкли голоса, повисла гнетущая тишина. Резко похолодало. Опустилась изморозь. Все вокруг покрылось коркой льда. Плащи, покрывала, палатки – все стало жестким от него. Когда кто-то шевелился под ними, слышался хруст льда. Казалось – о нас забыли.
Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг послышались голоса, которые звали друг друга. Какие-то люди начали возмущаться, почему бросили раненых. Потом раздался громкий голос: «Товарищи, не бойтесь! Здесь люди из Верховного штаба». Появился Моша Пияде. Он приказал зажечь костры и принести горячего чаю. Нам сказали: «Вас готовят к подъему на гору Прин. Надо подняться! После этого подъема будет легче. Там будет свободная территория».
Мы отправились. Туман рассеялся. Над Неретвой встало солнце. Будто март месяц пришел...
Нас несли итальянцы, партизаны шли в сопровождении. Где-то на половине подъема начал таять снег, и стало очень скользко. Итальянцы опустили меня и других раненых на камни, и побежали куда-то влево. Там лежал дохлый ягненок, с которого они начали сдирать кожу. Еды не было ни у них, ни у нас. Партизаны из сопровождения гнали их вперед, но те не обращая на это внимания, продолжили терзать мясо. Они разделили падаль между собой, вернулись, снова подняли нас на плечи, и мы двинулись дальше.
На горе Прень нас разместили по горным хижинам. Надо сказать, что перед нами там держали овец. Земляной пол был завален их пометом, клочками шерсти и прочими остатками жизнедеятельности. В каждой из хижин разместилось по 5-6 раненых. К вечеру нам принесли горячую похлебку и чай. После ужина пришли врачи перевязывать раненных. А потом наступила ночь...
Рано утром на рассвете раздался звук авиамоторов. Появились немецкие самолеты, сверху посыпались бомбы. Хижины, в которых мы лежали, целиком состояли из камней, и крыши, и стены... все нестабильно, летит в разные стороны или рушится прямо на раненых. Поэтому нас начали выносить наружу, вероятно, для того, чтоб никого не завалило. Кричат: «Кого-то ранило повторно?!» Потом помню фруктовый сад, где нас перевязывали и поили чаем. В тот момент появилась группа партизан, среди которых я увидел моего товарища из мастерской, с которым ходил в Ливно в Верховный штаб. Его, кстати, звали Воя Ничетич. Он тоже увидел меня, начал расспрашивать:
– Как тебя ранило?
– Там, где мы последний раз встретились.
– Черт побрал, мы же семь дней тому назад виделись!
– Ну, как видишь, я ранен…
– Вот что… ты пока подожди, я сейчас приду.
Он побежал, и через полчаса привел лошадь с полной сумкой еды. Чего там только не было... Воя в то время служил интендантом батальона МТО при Верховном штабе. Командиром того батальона был Митя Янкович.
Должен вам сказать, нам в партизанах очень помогали, да даже можно сказать, спасали бывшие югославские офицеры. В подразделениях, в штабах которых служили эти люди – там было все хорошо. В I-ой и II-ой пролетарской таких людей хватало. Это были хорошие специалисты, которые понимали динамику боя, его организацию… и, что самое важное, они очень хорошо умели читать карту. Для партизан это очень, очень важно. Пройти через пустынную местность, без дорог, без коммуникаций – это было очень сложно. И ходить ведь приходилось не по дорогам, а по тропинкам! Эти офицеры внесли огромнейший вклад в победу нашего движения.
Воя Ничетич оставил мне лошадь и напутствовал такими словами: «Маленький, запомни! Как ты будешь заботится об этой лошади, так она тебе будет служить. Никогда не оставляй ее без еды». Надо сказать, что я оказался самым младшим не только в мастерской, но и в бригаде. Поэтому ко мне прилепилось прозвище «маленький». Мало кто в партизанах знал чье-либо настоящее имя. Это был своеобразный заговор, чтобы фамилии остались незнакомы чужому человеку. Только после войны мы узнавали друг друга настоящим именам и фамилиям.
Итак, он оставил мне лошадь и ушел. А через неполных три часа мы пошли дальше, к Прене, спустились чуть ниже к Неретве, где река дает круг в сторону Коницы, а потом снова спускается ниже к Невесинье. Нам пришлось еще раз перейти через Неретву в Калиновике.
Помню, как мы спускались с горы в долину реки Дрина. Ночью подморозило, а утром вышло солнце. Люди и лошади скользили по льду. И тут у моей лошади проскальзывают задние копыта. Она садится на лед, я с трудом удерживаюсь в седле, и мы вместе скользим под гору...
Напутствия Вои глубоко запали мне в душу. Помню, как определил себе цель – не буду спускаться с коня, пока мы не соберу еды. Травы еще было мало. А вот листья на деревьях уже начали подрастать. Поэтому на марше я рвал с деревьев листочки. Хорошо еще, что на остановках мы получали овес. Корм насыпался в мешочек и подвешивался на морду лошади. Постоянной проблемой для меня было напоить ее...
Вот мы спустились в долину Неретвы. Течет живописный ручей, блестит солнце. Видны дома мусульман... Знаете, мы тогда научились отличать сербские дома от мусульманских. У них крыша с четырьмя наклонными ребрами. А у сербских было только два. Прежде чем зайти в деревню, ее обязательно осматривали с какой-то возвышенности или холма. Посмотрим на деревню и знаем чья это деревня, как себя в ней вести, как нас примут… Так вот, как я уже сказал, та деревня была мусульманской. Вижу, что на заборе стоят мальчишки и девчонки, и с интересом смотрят на нас. Тут моя лошадь заметила ручей, и пошла к нему напится воды. Опустила шею… ну и седло вместе со мной полетело в воду. Она напилась, вышла на берег. А я лежу в воде, и без помощи мне никак не подняться.
Товарищи, заметив мое бедственное положение, помогли выбраться из воды, стащили с меня мокрые штаны, нашли какое-то покрывало, постелили его на лошадь и водрузили меня сверху. И тут один из товарищей говорит: «Маленький, у тебя лошадь-то слепая на один глаз».
И вот мы снова в пути, идем через буковый лес по тропинкам. Сворачиваем к Неретве, движемся по ее берегу… Только-только рассвело. Стоит туман. Реки не видно, но слышен ее грохот. И тут сквозь дремоту я понимаю, что лошадь идет по воде. Она заходит глубже, и я чувствую, что у меня мокнут ноги. Нельзя мочить раненую ногу! Что делать? Я повалился в сторону берега. Лошадь пошла дальше. Лежу возле тропинки, зову на помощь. Рядом со мной идет колонна, и никто не обращает на меня внимания…
Колонну замыкала группа охрана госпиталя. Они по дороге собирали отставших, раненных, истощенных… С группой шел бывший сержант Югославской армии, а ныне командир бригады, генерал Никола Каранович. Он слез со своей лошади, отдал приказ посадить на нее меня.
Мы добрались в деревню Главотичево. Когда туман рассеялся, я увидел на противоположном берегу Неретвы свою лошадь. Она спокойно паслась на лугу. Жует себе траву, за ней седло волочится... Подумал тогда: «Ну и хорошо, что она избавилась от такой обузы как я». Лошадка осталась пастись на лугу, а мною занялась команда хирургов.
Нога сильно отекла и посинела. Несколько дней она была жестко зафиксирована в колене, поэтому в ней нарушилось кровообращение. Комиссия врачей решила, что ногу нужно отрезать, дабы спасти жизнь. Здесь вмешался командир эскадрона, из Черногории, бывший участник Первой мировой войны на Балканах. У него в свое время была такая же рана. Он им сказал: «Нет, я вам не позволю резать ногу», – «Как это?», – «У него не тронуты сухожилия, пострадали только ткань и кости. Вы рану только очистите, а лечить его буду я».
Рана была полна гноем и червями. Но черногорца это совершенно не смущало. Он организовал медсестер на поиск сливочного масла. (Мусульмане в деревне делали его не таким жирным, как мы, сербы) Он взял у них это масло, добавил немного серы из снаряда и залил все это ракией (самогонкой). В итоге получилась мазь. Два раза день он с помощью медсестер делал мне массаж ноги, втирая мазь. И каждый день он подвешивал мне на ногу чуть более тяжелый груз. У него было намерение вытянуть мою ногу, чтобы я не хромал. Мое счастье, что мы десять дней стояли в той деревне, и он смог реализовать свою терапию. Когда врачи пришли на осмотр, они весьма удивились – нога приобрела румяный окрас. Это значило, что кровообращение наладилось. Я даже начал шевелить пальцами.
Лошадь мне больше не доверили. Но взамен вырезали деревянный посох и благословили: «Вот тебе костыль! Теперь иди, как знаешь и как можешь. Сначала на одной, потом – на другой». И надо же, я пошел. Будущее снова представлялось мне в радужных красках…
Когда мы добрались в Калиновик, нас разместили в лесных туннелях, через которые проходила узкоколейная железная дорога. По ней до войны возили стволы деревьев на лесопильный завод.
Туннели были забиты ранеными. Остро стоял вопрос с обеспечением раненых нормальной пищей. Не хватало воды, отсутствовала элементарная гигиена. По людям стадами ползали вши. У голода и вшей есть страшный попутчик. В какой-то момент у кого-то из раненых резко поднялась температура. А потом люди начали умирать десятками. Это был сыпной тиф.
Меня тогда очень беспокоило, как добыть неинфицированную посуду, миску и ложку. И я отдал свои два дневных рациона за новую миску. Но человек, который выменял мне миску, потом украл ее у меня. За счет другого он спасал свою собственную жизнь. А через пару дней я почувствовал слабость и жар. Стало ясно – тиф добрался и до меня. Неделю я пролежал с ужасно высокой температурой. Многие вокруг меня умерли. Но я смог выкарабкаться.
Выживших по 50-60 человек погрузили на платформы, которые использовались для транспортировки леса. Мы должны были спуститься вниз к Дрине. Узкоколейка петляла меж гор, часто пересекаясь с речкой по имени Быстрица. Поэтому на пути было много маленьких мостиков. Мы ехали то очень быстро, когда водитель отпускал тормоза, то замедлялись на крутых спусках и поворотах, когда он притормаживал состав. В какой-то момент раздался крик, что сломался тормоз. Действительно, вагоны пошли свободно, разгоняясь все быстрее и быстрее, хлопая влево и вправо. Те, кто поддался панике или у кого просто сдали нервы, начали выпрыгивать. Кто-то упал в реку, кто-то в ущелье... Не думаю, что они смогли спастись. Надеюсь, кто-то из них остался в живых. Остальные решили рискнуть.
Состав, разгоняясь, мчался к Дрине. И тут впереди появился небольшой холм. Это означало, что у нас есть шанс. Но нужно было во чтобы-то не стало остановится перед Дриной, так как мост через нее был взорван. Состав набрал большую инерцию – мы могли упасть в реку. Когда проехали через остановку Брод, раздался крик: «Бросайте деревья! Цепляйтесь ими за землю!» Каким-то чудом нам удалось остановить вагоны перед самой Дриной.
Нас сняли с вагонов, накормили, почистили… Теперь предстояло перебраться через Дрину. Наши саперы соорудили натяжной мост, который немного был погружен в воду. Отдаленно звучал бой. Передовые части уже перебрались через Дрину, создали мостовой плацдарм и теснили четников.
Канаты моста натянуты как струны. Грохочет Дрина. Мы начинаем переходит через мост.
Поверхность моста была сделана из досок, которые находились на расстоянии одного шага взрослого человека. Те, кто мог ходить, перебрались легко. А ходить нормально я не мог. Тогда я просто сел на задницу, и начал переползать с одной доски на другую. Это длилось целую вечность. Перебравшись на другую сторону, я рухнул на берег без сил. Меня накрыли покрывалом, чтобы не простудился. Одежда промокла насквозь, но не от воды, а от моего пота!
В долине Дрины в те дни собралось около четырех тысяч раненых. Мы находились там чуть меньше месяца. Продукты поступали в ограниченных количествах, поэтому нам приходилось справлятся самыми. Хорошо, что начали появляться молодые листья на деревьях, улитки, лягушки – все это мы собирали в долине Дрины, готовили и ели. Никто не задавал вопросов, хорошо ли это, вкусно ли… главное было, иметь хоть что-то в животе.
В конце апреля мы отправились дальше, перебравшись через мост на стрелке рек Тары и Пивы, в направлении Шчепан-поле. Этот подвесной мост оказался еще похлеще предыдущих. В нем отсутствовала половина досок. Внизу виднелась река Тара. Я снова переполз мост таким же способом, как и на Дрине. К счастью, на этот раз пролет моста был небольшим.
После моста требовалось подняться на плоскогорье. Перепад высот составлял тысячу метров. Не мне вам объяснять, что такое подъем в гору. А каково раненому?.. И что придумали черногорцы – они создали релей: связали трех лошадей, одну за другой. Хорошо обученные лошади в гору шли самостоятельно. Раненого грузили на лошадь. Наверху группа партизан ожидала ее, снимала раненных и пересаживала на лошадь другого этапа. Первую же отправляли назад, и та послушно брела вниз.
В итоге всех подняли наверх. Там мы разместились в одной красивой школе. Тамошний народ принял нас очень хорошо. А какая у них была прекрасная пища: сливочное масло, сыр, мясо – все, что душа пожелает.
Но черт не спит… оказалось, что наши желудки не могли перенести столь обильную еду. Проходит какое-то время, и вот утром смотришь – еще один не выдержал, наелся и умер. Здесь уже все зависело от каждого отдельного человека, прожорлив ли он или нет… Мне же один дедушка, участник Первой мировой войны, говорил: «Сынок, вот ты пришел к партизанам… Ты такой молодой. Береги себя! Обрати внимание на то, что ешь и пьешь. Каждый раз, как сможешь, возьми немножко сахара или меду, чтобы желудок у тебя работал. Где бы ты ни оказался, сначала бери немножко сахара. Не бери табак, не бери спирт – бери сахар!» Всю войну я носил фляжку с медом или с сахаром.
6-го мая появился курьер из штаба бригады. Он сказал: «Все, кто могут ходить, должны прийти в бригадный госпиталь. Немцы начали большое наступление. Кто не покинет эти места, погибнет». Мы быстро собрались и пошли. Командир роты повел нас через гору Дурмитор в Жабляк. Однако там нам сказали, что госпиталь уже покинул Жабляк, и теперь находится в деревне Черна Гора. Нам пришлось его догонять. Получилось, что мы сделали один большой круг, и возвращаемся на то же самое место, откуда мы изначально отправились.
В Жабляке каждому из нас поручили по два раненных, на лошадях. Дождь тогда лил безбожно.
Перебрались мы через Синьевине, шли через горные деревни Черногории. Никто не хочет нас принять – даже не открывают двери. Вообще не хотят разговаривать с нами. А я вел в поводу лошадь с раненым черногорцем. И когда мы подошли к очередной избе, он как закричит: «Ах вы, несчастные! Открывайте двери. Я черногорец!». Кто-то открывает двери, берет его, и заносит внутрь. А перед нами дверь захлопывается.
Мы поплелись дальше. По дороге нам попалась хижина беженцев из Косово. Они нас приютили. Мы переночевали, обсушились… а наутро спустились в деревню Черна Гора, в бригадный госпиталь. Тут заканчивается мой путь… назовем его – путь раненного.
Сейчас я вам расскажу, как я выжил в 5-ю вражескую оффензиву. (Так называемое Пятое антипартизанское наступление, операция «Шварц» или Сражение на реке Сутьеска. Прим. – С.С.) В то время я еще не мог принять полноценного участия в активных боевых действиях, потому что не был готов физически. Получив ранения в марте, я уже в мае вернулся в роту. Значит, все мои мытарства длились всего два с половиною месяца. Мне довелось пройти через те же бои, через которые прошли мои товарищи, но к сожалению, не довелось стать их активным участником по причине физической слабости. Но я там был, и стал свидетелем этих великих событий.
Пятое вражеское наступление началось 15 мая, а закончилось 31 июня. Там происходили ужасные… вещи… просто невозможные. Помню, мы сцепились с немцами за одну гору, от которой зависело все. Если бы немцы захватили ее, они буквально бы нас вые*ли. (Дословно. Прим. – Н.Б.)
Эта гора находится между реками Пива и Сутьеска. Вопрос стоял ребром. Кто первый седлал ее, тот контролировал спуск в долину Сутьески. Штаб направил туда два батальона II-ой пролетарской бригады. Батальоны зашли на гору быстрее немцев. Они давили с правой стороны, а мы шли с левой. У немцев имелись подразделения егерей, которые были очень хорошо подготовлены для боев в горной местности. За высоту разгорелись бои «не на жизнь, а на смерть». На помощь двинулась III-я пролетарская. За ней – все остальные дивизии, и партизанский госпиталь. Гору приказывалось удерживать ценой жизни!
На смену нашим батальонам пришла целая бригада. А мы двинулись дальше в долину, к Сутьеске. Снова нужно было успеть раньше немцев. В долине Сутьески было ужасно. Мы спустились вниз по раскисшему склону. Идти по нему было невозможно: люди скользили по грязи вниз. Мы спустились мокрыми, потными, в грязи… теперь нужно было под огнем форсировать Сутьеску. Те, кто шли первыми, в основном погибли – им пришлось хуже всего.
Бои шли на узком участке, протяженностью не более двух километров. Непрекращающиеся бомбардировки, обстрелы, засады… Голодным, не выспавшимся людям было тяжело чисто физически. Бригады, батальоны, роты – все перемешалось…
Один командир взвода после прорыва, на горе Кошевина рассказывал, что начал бой утром с 28 товарищами, а закончил его глубокой ночью с шестью. Из всего взвода выжило только шестеро! И таких взводов было много.
Ордена |
От заместителя комбрига осталась только тетрадь с записями. Помню наизусть эти строки – «Я иду в колонне, встречаю товарищей с носилками. Подхожу, и на носилках вижу товарища Зору. Обе ноги у нее разбиты миной. Одна нога еще держится на кусочках тканей. Медсестра из сопровождения вынимает нож из кармана, и пробует резать эти ткани. Но нож не острый, и медсестра с трудом руками разрывает их. Товарищ Зорка терпит… на других носилках лежит моя лучшая школьная подруга, помощник комиссара роты. Ее ранило в грудь… В таких обстоятельствах не могу писать дальше…» Автор строк погиб через пять дней…
Когда мы в итоге поднялись на Зеленгору, – есть на ней одно маленькое озеро, – там был Тито. Он держал речь: «Товарищи, это последний прорыв. Мы должны быть терпеливыми, и должны дать свой максимум. Мы прорвемся!» А место прорыва было как раз там, где я ранее болел тифом – в районе тоннелей возле Калиновика и Фоча. В них теперь сидели немцы, и надо было их оттуда выбить.
Нам приказали уничтожить все тяжелое, включая артиллерийские орудия. Этот приказ выполнили все, за исключением нашего пушечного отряда. У них была чешская зенитная пушка. Они ее разобрали, отдали лошадей раненым, а ствол с лафетом и все прочее понесли на своих хребтах.
Когда мы подошли к дороге, на ней были замечены три немецких танка. Они отрезали нашу колонну – Первая пролетарская уже прорвалась. И тут по колонне прошел приказ: «Посторонитесь, дайте пройти пушке II-й пролетарской». Товарищи из орудийного расчета выдвинулись вперед, установили пушку и поразили два танка. Третий скрылся...
В тех местах до сих пор есть один маленький мостик. Мне запомнилось жуткая сцена, как на этом мостике десять наших товарищей терзали мясо издохшей лошади. Их заставляли идти как можно скорее. Но они обезумели от голода, и уже не подчинялись приказам. Тяжело вспоминать…
- Опишите, пожалуйста, как действовала в бою ваша часть.
- Рота располагалась на расстоянии в 50 100 и более метров от боя. Бывали случаи, когда бой шел прямо на нашей линии. Но чаще всего мы располагались позади линии фронта. К тому же, по малости лет меня держали при лошадях.
Принять непосредственное участие в боях мне довелось под конец войны, когда мы освобождали Белград. Там шли достаточно напряженные уличные бои.
После их окончания мы остались на четыре дня в Белграде. Там снова увидели Тито, который прибыл из Румынии. Вся бригада выстроилась от моста к Панчеву вплоть до стадиона Дедине. Когда Тито спросил, какое это подразделение, ему ответили, что это II-я пролетарская. Он чрезвычайно обрадовался этому. Потом состоялась его первое выступление в освобожденном Белграде. Он поблагодарил нас, а так же поприветствовал белградцев.
А два дня спустя мы отправились на Сремский фронт. 1-го ноября началось наступление. 3-го ноября в Митровице нас крепко крыла артиллерия противника. В тот день оторвало ногу комиссару бригады. И 1-го января нас вернули в Белград и дали 15 дней отдыха. Это была первая встреча с казармой! Нас разместили в здании факультета физической культуры. Тито лично приезжал к нам с визитом, – я был одним из тех, кто давали ему рапорт.
Мы там находились до 15 января. Тогда подняли тревогу по причине прорыва немцев на Сремском фронте. Нас отправили через Илок к Шаренграду. Немцев мы остановили между Шаренградом и Бабска Новак, где дивизия развернулась во фронт. Там нам крепко досталось. Помню, я тогда под Бабской Новак пополнял роту по три раза за ночь. Потом нас перевели в Мачву с приказом перейти Дрину, и совершить марш в тыл врага. Когда Сремский фронт двинулся, наша дивизия уже вела бои в Боснии в районе городка Брчко. После соединения с частями фронта нас бросили к Маевице гонять четников. И, наконец, в канун 1 мая нас перевели в Белград. Мы пару дней там суетились. Потом нам выдали новую униформу, и началась подготовка к параду. А 1 мая 1945 года в Белграде прошел первый парад. Трибуны установили перед гостиницами Москва и Балканы. Тут мы окончательно поняли, что для нас война кончена.
- Как вы услышали про капитуляцию, какие были чувства?
- Мы тогда стояли в Трстенике. Нам сообщили об этом по рации. В то время мы уже были хорошо снаряжены в техническом смысле: получили оборудование от русских, и немного от американцев. Телефонная связь работала нестабильно, так как в тех местах еще оставалось много четников. Нам даже запрещалось ходить группами менее 10 человек. Мы еще воевали до 15 мая. Меня в тот день вызвали в штаб бригады, приказали передать командование ротой, – а я был комиссаром роты в это время, – и готовится к поездке в Россию. И только тогда война для меня закончилась…
В Россию я ехать на самом деле не хотел. Хотелось окончить школу, а потом продолжить учится в университете. Однако, у государства и партии были другие планы…
Когда учился в России, крепко сдружился с русскими офицерами. Многие из них воевали. У меня есть альбом нашего курса, состоявшего из 100 человек. Я тогда много занимался фотографией, и сделал примерно 500 фотографии нашей жизни в этой школе. Где-то лежат пять фотографий военного времени. Но сейчас проблема их найти. Помню, сделал эти фотографии на реке Дрине. На одной я сфотографировался с командиром. Знаете, в то время фотоаппарат был раритетом...
Трофейный немецкий кодак |
Белград 2016 год
Интервью и перевод: | Н. Благоевич |
Лит.обработка: | С. Смоляков |