Genath Alfred

Unterscharführer [младший унтер-офицер]

13-я рота 1-го полка 3-й танковой дивизии СС "Мертвая голова"

Меня зовут Альфред Генат, я живу в Хильдесхайме, это 32 километра южнее Ганновера. Я там родился 28 июня 1923-го года. По словам моих родителей, первые полгода я кричал каждую ночь. Однажды ночью моя мать заснула от переутомления, и проснулась оттого, что я не кричал. Тогда она закричала моему отцу: «Вилли, Вилли, мальчик умер». Все вскочили, но оказалась, что я сплю. Начиная с этого момента, я больше никогда ночью не кричал. Мы жили в относительно маленькой квартире в доме на восемь семей. В конце нашей улицы город заканчивался, мы практически выросли на природе. Машин тогда практически не было.

Я пошел в школу. Потом у меня родилась сестра, и мы переехали в большую квартиру в доме на той же улице, там у меня была своя комната. В этом доме тоже жило восемь семей, все жили очень дружно, там были представлены все политические партии, от коммунистов и социалистов до радикальных католиков, но ни одной ссоры у нас никогда не было, все были очень любезны друг с другом. Мой дедушка был очень солидный мужчина с усами, когда ему говорили, что я опять подрос, он говорил, да, да, главное, что разум тоже растет. У моего второго дедушки был огромный сад, он был кузнецом.

Я ходил в евангелическую среднюю школу для мальчиков. Потом, в 1937-м году, евангелическую среднюю школу для мальчиков объединили с католической средней школой для мальчиков. В 1939-м году я окончил школу и хотел поступить в школу унтер-офицеров в Ганновере, но туда брали только начиная с 16-ти лет. Мне 16-ти еще не было, и я пошел на фабрику в подмастерья, учиться на точного механика. Был 1939-ый год, наше маленькое предприятие, там работало 25 человек, начало производить военную продукцию, мы делали точные приборы для самолетов и торпед.

Мой отец был активным членом НСДАП. Я поступил в Юнгфольк еще в 1932-м году, поэтому, позже, у меня был золотой значок Гитлерюгенда, я был "старый боец" Гитлерюгенда. Наш руководитель в Гитлерюгенде был одним из основателей морского Гитлерюгенда, и мы, вместе с ним, в 1933-м году перешли в морской Гитлерюгенд. У нас была база на канале, мы занимались греблей. В 1934-м году мы, в морской униформе, на Дне немецкого морского судоходства в Гамбурге промаршировали перед Рудольфом Гессом. Потом нашего руководителя Гитлерюгенда, к сожалению, перевели в Ганновер, без него наш морской Гитлерюгенд развалился, и мы вернулись в обычный Гитлерюгенд. Время в Гитлерюгенде - это лучшее время в моей жизни, у нас было великолепное товарищество, у нас не было классовых различий и все было добровольно. У нас были вечера, мы путешествовали пешком и занимались спортом. В 1941-м году воинские части, которые квартировали в Хильдесхайме (у нас была казарма артиллеристов, три казармы пехотинцев, лыжные егеря, аэропорт с парашютистами и летной школой), устроили спортивный праздник. Гитлерюгенд-Хильдесхайм тоже пригласили участвовать. Почти все спортивные дисциплины, бег на разные дистанции, прыжки в длину, эстафеты и так далее выиграл Гитлерюгенд-Хильдесхайм. 1939-м году меня отправили в Имперскую стрелковую школу в Зуль. Преподавателями там были офицеры Ваффен СС, мы там были 10 дней. После этого я стал ответственным за стрельбу в Гитлерюгенд-Хильдесхайм. Я отвечал за склад с оружием, выдавал винтовки, отвечал за порядок во время тренировок по стрельбе. У меня в Гитлерюгенде был значок снайпера и еще четыре или пять значков за разные достижения.

В конце 1941-го года у нас в Гитлерюгенде появился плакат: «Юноши 1923-го года рождения обследуются комиссией Ваффен СС». Я поговорил с моим другом, и мы, конечно, решили пойти туда, проверить, насколько мы здоровы. Утром там собралось примерно 200 человек, после обеда осталось 27, отбор был очень строгий. В начале 1942-го года я получил по почте документы, приглашение в Ваффен СС. Я их подписал и отослал обратно.

15 августа 1942-го года я прибыл в Варшаву, в пехотный резервный и учебный батальон Ваффен СС. Мы приехали в Варшаву, думали по пути в казарму посмотреть город, но на перроне нас встретили четыре унтершарффюрера, с прогулкой по городу ничего не получилось. Мы жили в бывшей казарме польской армии, 12 человек в одном помещении. Кормили очень скудно. Единственный раз мы были в увольнении, кроме одного товарища из Баварии, он стрелял лучше всех и его отпускали в увольнение после каждых упражнений в стрельбе. Мы его спросили, почему ты так хорошо стреляешь, он сказал, что у них, в Баварском лесу, все браконьеры. Обучение было тяжелым, ночные марши по 25 километров и так далее.

15 октября 1942-го года нас построили и погрузили в транспорт в дивизию. Мы поехали через Бельгию.

Мы ехали в товарном вагоне, до нас там везли яблоки. Мы съели эти яблоки, попили воды из локомотива, и приехали не туда, куда нас везли, а в Пуатье, в карантин - у всех началась дизентерия. Это была бывшая французская артиллерийская казарма. Ничего не было организовано, снабжения не было, мы буквально висели в воздухе. Через неделю мы поехали дальше, и я приехал в Лион, в 13-ую роту. Там я проходил обучение на 7,5-сантиметровые легкие пехотные пушки и 15-сантиметровые тяжелые пехотные пушки. Все это было хорошо, но пушки перевозили не тягачами, а на нас. Особенно хорошо было с 15-сантиметровыми пушками, это было сделано умышленно, мы от этого становились крепче. Когда я в первый раз зашел в туалет во французской казарме я был потрясен, там была дырка в полу и больше ничего. Это было мое первое знакомство с туалетами французской системы. Рождество мы встречали во французском баре, там поставили елку, там был открытый балкон, столики на трех человек, на каждом столике были конфеты, шоколад и стоял кувшин с алкоголем. Я не помню, как я после этого попал в казарму, но нас после этого заперли в казарме, и Новый год мы встречали в казарме под арестом.

Потом прошел слух, что нас отправляют в Африку. Мы - Мертвая голова, Лейбштандарт, дас Райх и дивизия вермахта Великая Германия будут наступать на Александрию. Но наши машины покрасили в белый цвет, и пришел транспорт в Россию. Целью был Сталинград. Я ехал на последней открытой платформе, там стояло 15-сантиметровое орудие, я его охранял. Был февраль, было холодно, я ехал на открытой платформе, наша кухня была в первом вагоне, у меня единственный раз за всю дорогу получилось туда попасть. На вокзалах были полевые кухни Красного креста, но там обычно никакой еды не было. В Райсхоф, это пограничная станция между генерал-губернаторством (Польшей) и Россией, всего через три пути от меня стояла полевая кухня с супом из лапши. Мимо моей платформы проходил человек, я у него спросил, через сколько времени мы отправляемся, он сказал через пять - десять минут. Я побежал в полевую кухню за едой, между кухней и нашим эшелоном проходил санитарный поезд, и, когда он прошел, мой эшелон уже ушел. Я остался полуодетый, без ремня и с миской лапши, представьте себе, как я себя чувствовал. Я пошел на вокзал, там мне сказали, что через полчаса идет поезд с цистернами с бензином. Он не останавливается, я должен на ходу запрыгнуть на цистерну. Потом я ехал в товарном поезде, потом на платформе с зенитками, потом в пассажирском поезде, потом я догнал один эшелон нашей дивизии, там мне сказали, где находится моя 13-ая рота, потом я в одной деревне нашел мою роту. Я доложился командиру роты, что я вернулся, он послал меня к старшине, старшина меня ужасно ругал, сказал мне все, что он должен был мне сказать.

В любом случае, я вернулся в мою роту и поклялся себе не отходить от нее дальше, чем на три метра. Это было под Полтавой. Оттуда мы наступали на Харьков, мы взяли Харьков, и оттуда наступали на Белгород. Там нас остановили. Мы не поняли, почему мы остановились, мы так хорошо наступали. Там мы пробыли недолго, нас отвели в тыл, и я поехал в отпуск. Я съездил домой, в Хильдесхайм. Когда я вернулся в часть, меня послали учиться в школу унтер-офицеров, в Бреслау-Лисса. После окончания школы я опять получил отпуск и 22 октября 1943-го года я был помолвлен. После этого я вернулся в роту в качестве командира орудия. Там я участвовал в печальной главе - в отступлении до Кривого рога, потом дальше и дальше. Во время отступления моя пушка на дороге столкнулась со штурмовым орудием, которым командовал кавалер Рыцарского креста. И моя пушка и его штурмовое орудие пришли в негодность, нам пришлось их взорвать. От моей роты к этому моменту уже практически ничего не осталось, остался командир роты  и еще буквально два - три человека. Командир роты не мог нас всех взять с собой, он взял нашего водителя, а нам, со мной было трое, сказал, чтобы мы шли в Дубоссары и там его искали. 90 километров до Дубоссар мы прошли пешком по морозу без какой-либо еды. Там собирали маршевую роту на фронт, но нам туда не хотелось, мы начали искать, где нам переночевать. Мы нашли комнату на первом этаже, прямо на главной улице, что было невероятно. Там мы из 200-литровой бочки из-под бензина сделали парилку и на стволе пулемета прожарили нашу одежду - мы были тотально завшивлены. Однажды утром мы вышли из дома, и прямо перед нашим домом стоял грузовик с тактическими знаками нашей 13-й роты. Мы подождали, когда вернется водитель, но тут возникла новая трудность. Водитель сказал, что на мосту через Днестр машины обыскивают, самовольно ехать в тыл солдатам запрещено. Мы спрятались в кузове грузовика под тем, что там лежало, нас не нашли, и мы снова оказались в нашей роте. Рота стояла в одной деревне, на следующий день мы поехали в Кишинев. В Кишиневе мы разместились в казарме, сходили на представление в театр, и на следующий день меня отправили в Варшаву, на курсы кандидатов в офицеры. Там было как обычно, маршировка, тактика и изучение нового оружия. Потом меня отправили в школу юнкеров в Прагу, это было в июле 1944-го года. В октябре 1944-го года меня неожиданно вызвали в штаб, и там сказали, что меня немедленно отправляют в Бреслау-Лисса, там, в пехотном учебном и резервном батальоне формируются две роты. Я поехал на поезде в Бреслау-Лисса, личный состав двух рот уже был там, но пушек еще не было. Потом сказали, что пушек мы вообще не получим, и поэтому нас, артиллеристов, отправили в отпуск.

Мою невесту тем временем призвали в армию, в военно-морские силы, помощницей в штаб, но не на море, а в Санкт-Блазиен, это в Шварцвальде. Там был известный курорт и легочный санаторий, и там разместился штаб кригсмарине, она там работала. Я не мог решить, куда мне ехать, в Хильдесхайм к родителям или к невесте в Санкт-Блазиен. Я доехал до Эрфурта, там объявили воздушную тревогу, мы выскочили из поезда, попрятались по щелям и попали под американскую бомбежку. После бомбежки никакие поезда в Эрфурте не ходили, но через некоторое время объявили, что идет поезд в Майнц, так что я поехал к невесте. Я доехал до Людвигсхафена, оттуда дальше до Фрайбурга, там переночевал, и на следующее утро поехал в Зеебрух. Там железная дорога кончилась, до Санкт-Блазиен было 50 километров, автобусы не ходили, и я пошел 50 километров пешком. Было холодно, шел снег с дождем. В Санкт-Блазиен мне очень повезло, я нашел комнату в отеле и меня поставили на довольствие в кригсмарине. Из отпуска я вернулся на день позже, но когда я вернулся в роту, мне старшина сказал, что из тех, кого отпустили в отпуск, я вернулся первым. Моя невеста хотела, чтобы я на ней женился, но я сказал, что я не хочу слишком рано делать ее вдовой. Мне дали в подчинение 30 курсантов, лыжных егерей. Они приставали к молодым девушкам на кухне, и я их как-то полночи гонял по сугробам, после этого они оставили девушек в покое.

Потом, как вы, наверно, знаете, русские прорвались к мосту у вокзала. Была объявлена тревога высшей степени опасности. Весь резервный батальон был разделен на роты, которые должны были занять определенные участки обороны. Моя рота была на Одере у Аурест, это на другой стороне Одера, моста там не было, там был паром. Там было огромное количество беженцев, повозки на лошадях, скот, старики, женщины и дети. Мы получили приказ построить нашу оборонительную позицию. Сначала мы должны были строить оборонительную позицию на дамбе на Одере, но дамба была на 18 метров удалена от реки и между ней и Одером росли кусты и деревья. Тогда мы построили позицию прямо на берегу Одера. Я не помню, как звали нашего командира роты в тот момент, его быстро заменили, и ротой командовал Отто Люмниус из Вальдорфа. На нашем участке обороны был построенный по всем правилам бункер, с пулеметом MG. Бункер был построен так, чтобы защищать изгиб русла Одера. Справа от нас, вверх по течению Одера, была полоса, примерно 120 метров, абсолютно плоская, на ней росло единственное дерево. За ней был участок обороны роты Ваффен СС, а слева от нас, там, где был паром, был вермахт. Ночью мы послали разведку в следующую деревню, там уже были русские. Мы не долго их ждали, через пару дней они были уже перед нами, но без тяжелого оружия. Они попытались на трех лодках переправиться через Одер там, где была плоская полоса. Мы их уничтожили, ни один из них не выжил. Кроме того, вода в Одере была ледяная, кто в нее попадал, выплыть не мог. Одним утром мы потеряли связь с соседней ротой на левом фланге. Мы получили приказ отступить в направлении Бреслау. На нашей стороне, возле парома, был дом, там жила женщина с тремя дочерьми. Когда мы отступали, мы просили ее уйти вместе с нами в Бреслау, но они остались в доме. Я до сих пор думаю, что с ними потом произошло.

В любом случае, мы отступили, и у нас была внезапная контратака на русских. Они полностью растерялись, они абсолютно на это не рассчитывали, у них были огромные потери. После этого наша рота была "резервом крепости". Резерв крепости означал, что мы все время ходили в ближний бой - или контратаковали прорвавшихся русских или ходили в разведку или стабилизировали участок обороны, потому что в Бреслау было очень много частей фольксштурма. Чаще всего мы воевали возле аэропорта Гандау, в городском районе Шмидефельд. Туда вошли русские, потому что часть под командованием Шпекмана оттуда просто сбежала. Мы ночью контратаковали русских, но весь Шмидефельд освободить не смогли, потому что русские стянули туда очень много сил. В любом случае, эту часть города мы удерживали довольно долго, там был аэропорт Гандау, там все время приземлялись самолеты Ю-52, привозили боеприпасы и вывозили раненых.

Потом мы прикрывали Франкфуртскую улицу, это очень длинная улица. На перекрестке с Пиор-штрассе там была насыпь железной дороги, там оборонялся фольксштурм, и русские захватили три первых дома за насыпью железной дороги. Я, с десятью солдатами, получил приказ выбить оттуда русских. Мы это сделали, потеряв одного человека, но захватили русскую противотанковую пушку.

Потом мы получили приказ очистить И-верк-41. И-верк-41 это был огромный комплекс бункеров, два этажа, бетонные стены, казематы и галереи, укрытый деревьями и кустами. Его защищала часть вермахта, русские их неожиданно атаковали и захватили весь комплекс, кроме самого большого бункера, который все еще обороняла эта часть вермахта. Нам приказали их деблокировать, пробиться через русских, которых было примерно 50 - 60 человек из штрафной части. Мы пошли туда, вооруженные до зубов, даже с панцерфаустами. Мы распределились по фронту, закричали "ура" и пошли в атаку, бросая ручные гранаты и стреляя из панцерфаустов. Русские открыли по нам ураганный огонь. Два раза мы отходили в большой бункер и вызывали огонь нашей артиллерии. Мы пошли в последнюю атаку и русские сложили оружие. От нас осталось 27 человек.

Потом мы продолжали воевать примерно таким же образом. В Бреслау были большие склады с продовольствием для фронта и много тыловых частей, они все остались в Бреслау, когда он был окружен, и из них мы получали пополнение, но некоторые из них не умели даже стрелять. Один из нашего пополнения сказал: «О боже, я теперь в Ваффен СС, я могу писать завещание». Почему было так - я не знаю, но в любом случае, это известно, части Ваффен СС всегда применялись там, где воздух был насыщен железом. Наша дивизия никогда не стояла на одном месте, нас все время дергали по фронту.

30-го марта меня ранило осколком в бедро. Меня сразу же прооперировали в лазарете в бункере, без наркоза, сделали два разреза. Один день после операции я пролежал в расположении нашей роты, на кухне, там у нас работали молодые девушки, больше никого не было, а на следующий день я опять пошел в бой.

21-го апреля я получил сквозное ранение в легкое, меня опять привезли в лазарет, и там сказали, что по ним стреляют, и что я должен отлежаться где-нибудь в другом месте. Я пошел в амбар с сахаром и лежал там. Мне повезло, у меня в течение трех дней все время шла кровь, и с ней вышла вся грязь от ранения, это мне потом рассказали. Потом меня привезли в другой госпиталь, в подвале гимназии. Потом прошел слух, что 3-го мая мы прорываемся из Бреслау. Ко мне каждый день приходил кто-то из нашей роты, и я им сказал, чтобы они забрали меня с собой. Они это сделали, прорыв не удался, а на следующий день у меня был легкий инсульт. Наша рота занимала позицию недалеко от моста Кайзербрюке, в подвалах, там рядом был монастырь, я лежал в монастыре, там за мной ухаживали.

6-го мая Бреслау капитулировал. Снова прошел слух, что если рота не сдастся организованно, во главе с командиром роты, то нас всех расстреляют. В полночь мы построились, девушек, которые были у нас в роте, в нашей униформе, поставили в центр колонны, и пошли в плен. Три дня нас водили по дорогам вокруг Бреслау, потом мы пришли в лагерь "Бреслау - 5 прудов". Первое, что нам там не понравилось, были австрийцы. Они, внезапно, объявили себя независимыми, повесили красно-бело-красный флаг, с нами в бараках не жили, а построили себе палатку, и с нами не разговаривали.

Оттуда 1000 человек перевели в лагерь в Бреслау-Хундсвег, там меня обследовали, я получил четвертую рабочую группу. Из Бреслау-Хундсвег 1200 человек отправили на работы в Дрезден, но только по третью рабочую группу, у меня была четвертая, и я остался в лагере. Однажды утром нас вывели из лагеря под сильной охраной и погрузили в русские вагоны, не такие, как у нас. Мы приехали в Белгород, я там уже был, в лагерь, в котором было 1500 человек. Там нас опять, в который раз, обыскали и опять многое отобрали.

Теперь о снабжении. Можете себе представить, осенью на грузовиках привезли капусту. Наши каменщики построили каменные загородки, цистерны, капусту порезали и в них заквасили. Из остатков капусты еще две недели варили суп, он очень вонял. Морозы наступили очень рано, мы жили в полуразрушенной бывшей больнице, спали без одеял на досках, от нашего дыхания с потолка росли сосульки. Ни отопления, ни печки не было. Только гораздо позже мы сами сложили печку. Каждое утро нас пересчитывали, всегда несколько человек не хватало, каждую ночь кто-то умирал. В декабре 1945-го года у нас не было возможности похоронить ни одного человека, трупы складывали штабелями, как дрова, только весной их похоронили. Мы работали на вокзале, на кирпичном заводе. Конвоиры были очень хорошие, им тоже было тяжело. Я также работал в колхозе. Потом нас перевели в Курск, а оттуда в Чистяково, на угольную шахту. Там меня спросили, не хочу ли я работать в культурной группе и я согласился. Мы делали все возможное - писали и играли скетчи.

Мы, из культурной группы, должны были поддерживать хорошие отношения с комиссаром. Однажды он пришел ко мне и сказал: «Вас, СС-совцев, переводят в режимный лагерь, это лучший лагерь во всем районе». Я подумал, что он издевается.

Мы пришли в этот лагерь, и, во-первых, не поняли, что это лагерь. Он выглядел, как нормальный жилой микрорайон, там на окнах висели гардины и стояли горшки с цветами. Там нас принял немецкий комендант лагеря, хауптштурмфюрер СС. Он спросил: «Какая дивизия?» - «Тотенкопф». – «Третий блок, доложитесь там старшине». Мы снова были у нас, в СС! Это был лучший лагерь за все мои более чем четыре года в русском плену. Мы работали в шахте, шахта была в 150 метрах от лагеря, после нашей смены в шахте, туда заступала русская смена, у нас не было охраны, мы участвовали во всех социалистических соревнованиях, и ко дню Октябрьской революции, и ко дню рождения Сталина, и лучший шахтер, мы их все выигрывали! У нас был чудесный политический офицер, он привез нам 30 женщин из лагеря для интернированных, у нас был танцевальный оркестр, у нас был танцевальный вечер, но я на нем не был, была моя смена, черт ее побери. И вот теперь сенсация! Мы получали зарплату, столько же, сколько и русские. Я повторяю, мы получали столько же, сколько и русские! И даже больше, потому что мы работали намного старательней, чем они. И деньги приходили к нам на счет. Но все деньги мы снять не могли, мы должны были перечислять с наших счетов 456 рублей за расходы на нас в лагере.

В июле 1948-го года наш политический офицер, который не провел с нами ни одного политического занятия, потому что он сразу сказал, что нам это все равно до лампочки, нам сказал, что до конца 1948-го года в России не останется ни одного немецкого военнопленного. Мы сказали, ну, хорошо, и начали ждать. Прошел август, прошел сентябрь, наступил октябрь, нас построили и рассортировали по разным лагерям, так было во всех лагерях в нашем районе. В этот момент мы действительно боялись, что нас всех расстреляют, потому что он сказал, что до конца 1948-го года в России не останется ни одного немецкого военнопленного. В этом лагере мы не работали, но деньги из прошлого лагеря были у меня на счету, я покупал продукты, угощал товарищей, мы отлично отпраздновали Рождество. Потом меня перевели в другой лагерь, я попросился опять на работу в шахту, потом перевели в еще один лагерь, и там мы опять работали в шахте. Там было плохо, лагерь был далеко, условия были плохие, не было кабинок для переодевания, были смерти на производстве, потому что безопасность труда была плохая.

Потом этот лагерь ликвидировали, и я попал в Днепропетровск, там был гигантский автомобильный завод, мастерские, станки из Германии. С материалами там обращали очень расточительно, если за пару минут до конца рабочего дня привозили бетон, то его просто оставляли лежать до завтра, и он засыхал. Потом его ломали ломами и выкидывали. Готово. Мы грузили кирпичи, все брали по четыре кирпича, по два под руку, а один брал только два. Русские спросили, это что, почему ты берешь только по два кирпича, а все остальные по четыре? Он сказал, что все остальные ленивые, им лень ходить по два раза.

16-го декабря 1949-го года, мы спали в большой казарме, неожиданно раздался свисток и команда собрать вещи, сказали, что мы едем домой. Зачитали список, мое имя тоже там было. Я особенно не радовался, потому боялся, что еще что-нибудь поменяется. На остаток моих денег я купил в столярной мастерской два больших деревянных чемодана, 3000 сигарет, водку, черный чай и так далее, и так далее. Мы замаршировали пешком через Днепропетровск. Русский комендант лагеря хорошо знал немецкие солдатские песни и скомандовал, чтобы мы пели. До самого вокзала в Днепропетровске мы пели одну песню за другой, и "Мы летим над Англией", и "Наши танки едут вперед по Африке", и так далее, и так далее. Русский комендант лагеря получил удовольствие. Вагоны, были, конечно, товарные, но в них была печка, мы получили достаточно продовольствия, двери не запирали, и мы поехали. Была зима, но в вагонах было тепло, нам все время давали дрова. Мы приехали в Брест-Литовск. Там нас поставили на запасной путь, и там уже стояли три поезда с военнопленными. Там нас еще раз обыскали, у меня была фляга с двойным дном, которую я украл у русских, там у меня был список имен 21-го товарища, про которых я знал, как они погибли, но все обошлось. В Брест-Литовске нас продержали три дня, и мы поехали во Франкфурт на Одере.

На товарной станции во Франкфурте на Одере к нашему поезду подошел маленький немецкий мальчик с авоськой и попросил у нас хлеба. У нас было еще достаточно еды, мы взяли его в наш вагон и накормили. Он сказал, что он за это споет нам песню, и спел "Когда в России кроваво-красное солнце тонет в грязи...", мы все заплакали. ["Когда на Капри красное солнце садится в море...", Capri Fischer, немецкий хит того времени.] Железнодорожные служащие на вокзале выпрашивали у нас сигареты. Ну, ладно.

Нас привезли в еще один лагерь, мы еще раз прошли очистку от вшей, нам выдали чистое белье, русское, и по 50 восточных марок, которые мы, конечно, немедленно пропили, зачем они нам в Западной Германии. Еще каждый из нас получил пакетик из Западной Германии. Нас посадили в пассажирский поезд, может быть даже скорый, но дорога была одноколейная, и мы должны были ждать каждый встречный поезд. Мы в очередной раз остановились прямо у какого-то полностью разрушенного вокзала, к нашему поезду подошли люди и просили хлеб. Мы поехали дальше в Мариенбон. Там был конец, утром мы перешли границу Западной Германии. Там были русские, была нейтральная полоса, русские говорили, dawaj, raz, dwa, tri, и мы перешли границу.

Нас принимали, все были там, политики, католический священник, протестантский пастор, Красный крест и так далее. Тут мы неожиданно услышали ужасный вопль, как мы потом узнали, там забили до смерти одного антифашиста, который многих отправил в штрафные лагеря. Тех, кто это сделал, увела полиция. Мы были в Фридланде. Я разобрал мою флягу, отдал список из 21-го имени в Красный крест. Я прошел медкомиссию, мне выписали демобилизационное удостоверение, на него мне поставили штемпель "СС". Теперь я хотел попасть домой как можно быстрее. Я пошел на вокзал, сел в поезд, потом сделал пересадку, в любом случае, 23-го декабря я опять был дома.

Я был рад. Англичане, конечно, нас подчистили, в доме больше не было ковров, исчезла одежда, и так далее, и так далее. Но, все получилось хорошо, я опять был дома. Я должен был прописаться, это было в городе, потом я пошел в социальное бюро, я хотел получить пенсию или пособие за мое ранение в легкое. Там увидели мое демобилизационное удостоверение со штемпелем "СС", и сказали, а, СС, идите отсюда, мы про вас знать не хотим. Моя дядя устроил меня работать слесарем по машинам, потом я там постепенно стал мастером.

31-го декабря 1982-го года я вышел на пенсию. Я активно занимался спортом. Я был чемпионом Германии по кеглям. К кеглям меня приучил мой отец, хотя я сначала сказал, что кегли это не спорт. Отец взял меня с собой играть в кегли, а на следующий день я не мог спуститься по лестнице, у меня все болело, так что кегли - это серьезный спорт. Потом я занимался, и до сих пор занимаюсь, разведением птиц. У меня трое детей, моя первая жена умерла, а вторая со мной развелась, потому что у меня был роман с моей военной невестой, после того, как у нее умер муж. Сейчас она болеет, после операции она уже два с половиной года живет в доме престарелых.

{jcomments on}