Otto Georges

Опубликовано 16 марта 2015 года

18495 0

Я родился в 1924 году в этом самом доме. Мои дедушка и бабушка купили этот дом примерно в 1880 году. В нём же родилась моя сестра, которая на 12 лет старше меня. Школу я закончил в 1938 году. У нас было три школы: в первой 2 класса, во второй тоже 2 класса, - а в большой школе 4 класса: всего 8 классов.

А после школы, что вы делали?

Учился здесь у моего отца, он был шорник: делал сбрую, ремонтировал сумки, кожаные изделия, делал кожаную мебель.

Вы были в Гитлерюгенде?

Да. Сначала в Юнгфольк, в школе. В школе в субботу не было занятий, и все школьники были в Гитлерюгенде. Мы с моим двоюродным братом сперва не пошли в Гитлерюгенд, и руководитель Гитлерюгенда приказал другим подросткам бросить нас в крапиву, но мы им не дались. Потом руководитель Юнгфолька пришел к моему отцу и пожаловался, что это мы напали на всех остальных. Мой отец не был нацистом, и сказал, чтобы они от нас отстали. Но в Гитлерюгенд мы всё же вступили. А в 18 лет нас автоматически приняли в партию.

Автоматически?

Да, тех, кто были в Гитлерюгенде, в 18 лет автоматически принимали в партию. Англичане отлично знали, что мы были в Юнгфольк, потом в Гитлерюгенд, потом в Трудовом Фронте, потом в партии.

Вы были в специальном отделении Гитлерюгенда?

Нет. Ну, у нас было обучение, ориентирование на местности, спорт, маршировка. Была очень хорошая военная подготовка. В ГДР потом это скопировали! В армии я был посыльным, - это единственный человек, который всегда в дороге. Ориентирование на местности, по карте и компасу, мне там очень пригодились. В Вермахте этому не учили; там учили стрелять, на ориентирование в Вермахте не было времени. У руководителя группы Гитлерюгенда были связи, и на собраниях всегда было мясо и так далее. Отношения между нами были очень хорошими.

После Гитлерюгенда вы умели стрелять?

У нас были малокалиберные ружья, но это не было главным. Обучение ориентированию было хорошим. Для посыльного на мотоцикле ориентирование было очень важным, - особенно когда вы ночью в незнакомой местности. Когда я в 1946 году переходил границу, там были морские офицеры, они были умные, - и я с одним берлинцем сумел перейти границу, а все остальные попали в руки к пограничникам.

Как вы восприняли известие о начале войны в 1939 году?

Я утром поехал на велосипеде в Ванцлебен, где я учился. Там стояли люди и говорили о том, что началась война. Это была ещё только Польская кампания, там все прошло быстро. Но все полоумное население с энтузиазмом в этом участвовало, - как сегодня на футболе. Но мой отец воевал во Франции в Первую мировую войну, и он мне говорил: «Ни в коем случае не записывайся добровольцем». Мой отец не был нацистом. Коммунистом он тоже не был. Он был верен Кайзеру!

А когда началась французская компания?

Ну, Франция в 1914-1918 годах была плохим, твердым орешком, там погибли миллионы. Мой отец и мой дядя были насчет Франции пессимистично настроены, они не верили, что там получится: они думали, что французы опять победят. Но мои товарищи говорили, что «у французов пятая колона, они воевать не будут». Моя будущая дивизия воевала под Верденом, и потом мои товарищи говорили, что французы оборонялись плохо, и быстро капитулировали. Мы там были в 2000 году: они нас пригласили, мы переночевали в Вердене, и все там осмотрели. Французы до сих пор празднуют свое поражение!

Как вы восприняли начало войны с Советским Союзом в 1941 году?

Это я вам точно могу сказать. Мы в 4 часа утра пошли косить; в 8 часов мы закончили косить, и узнали, что началась война с Россией. В деревне стояли несколько человек, и с ними сельский партийный руководитель, он был большой нацист. Он утверждал, что через 14 дней все закончится. Я тогда еще был молодой парень. Но мы знали, что Россия огромная. Я, как молодой хулиган, сказал ему: «Вы чем думаете? Каких размеров Россия?» Многие говорили, что это уже слишком: и там, на западе, война, - и тут война. Но нацисты были счастливы. Мои товарищи, которые воевали в России, рассказывали, как они наступали из Польши, и уже в первый день израсходовали тройную норму боеприпасов.

Когда начали приходить похоронки с фронта?

В Польше погиб один человек.

Как вы выражали соболезнования?

Его считали героем, - конечно, в газете было написано. Потом еще были похоронки, у одного большого нациста сын, обер-лейтенант, погиб в России, и в газете было написано: "с гордостью и печалью..." Похоронок было все больше и больше, из России их приходило все больше и больше. И из других мест, где шла война.

Когда их стало больше, это стало каждодневным событием? Вы боялись, что еще больше ваших земляков погибнет?

Конечно, понятно, очень боялись. Все больше их имён было в газетах.

Как воспринималось поражение под Москвой?

Ну, нам особенно не говорили, что это поражение. Говорили, что это тяжелые бои, а не поражение.

Как изменился уровень жизни в тылу с 1939 по 1942 год?

Понимаете, мы этого точно не замечали. Мы жили в деревне, у нас было хозяйство, мы это не особенно замечали, - и после войны тоже. У нас было зерно, мы отдавали его, чтобы нам пекли хлеб.

Государство что-то забирало?

Да! Да, конечно, надо было отдавать. Во время войны было запрещено кормить скотину зерном. К моей матери пришли и хотели забрать мою гражданскую одежду. Моя мать сказала, что «только через ее труп». И ещё люди должны были сдавать машины и мотоциклы.

В те дни, вы что-то слышали об «окончательном решении еврейского вопроса»?

Ах, ну кто же про это не слышал? Слышали, конечно. Были белые евреи, были черные евреи, - белые евреи иногда были хуже черных евреев. Были еврейские предприниматели, и мы у них что-то покупали, часто с ними общались.

Когда они исчезли?

Начали исчезать, когда я заканчивал школу. Но мы от них ничего не получили, мы не были убийцами. У нас был поставщик, - была еврейская фирма, которая поставляла сырье шорникам. Они нам прислали письмо, что они закрываются, предложили что-то купить из остатков, потом что-то прислали нам, и исчезли, не указывая куда. Неизвестно, куда они исчезли, туда или сюда? Скорее всего, они вовремя сбежали.

Когда вас призвали?

В октябре 1942 года. Мой отец умер в 1941 году, а в 1942 году меня, восемнадцатилетнего, призвали в «пионеры», - в инженерные части, которые формировались в Магдебурге. Обучение продолжалось три месяца. Нас учили минировать, разминировать, строить мосты, взрывать. Много было интересного, особенно строить мосты. Но сначала у меня была дифтерия, и я был в карантине, - поэтому обучение затянулось. В феврале я закончил, мне тогда исполнилось 19 лет. Но когда у нас сформировали маршевый батальон и отправляли его под Харьков, я сломал себе кисть и остался. А под Харьковом, говорят, был ад. Из тех моих товарищей, кто там был, никто не вернулся. Через 8 дней я был опять здоров, доложился фельдфебелю, он меня отругал и сказал, что меня отправят в следующем маршевом батальоне. Помню, в 8 часов вечера мы чистили картошку в казарме: весной всегда праздновали День Вермахта, и в этот день всем давали картофельный суп.


Когда День Вермахта?

Весной, примерно в конце февраля - начале марта. И вот приехал мой двоюродный брат, - а мы все сидели, чистили картошку. Картошки надо было много, потому что все гражданские хотели наш картофельный суп: была война и еды уже не хватало. Тут в казарму пришел писарь, спросил, кто из нас Георгес, и сказал, что меня посылают в Данию, - там по новой формируется дивизия, которая была уничтожена в Сталинграде. Меня туда взяли в качестве шорника, - у меня были с собой мои бумаги. У танковых гренадеров должен был быть только один шорник. Моей дивизией стала пехотная дивизия, а моя часть была - противотанковые егеря, с самоходными орудиями, причём каждое самоходное орудие имело свое имя. Но сама пехотная дивизия была вся на лошадях, и все пушки были на лошадях.

Мы поехали в Данию через день после Дня Вермахта, - или чуть позже, в конце марта. После Сталинграда было очень плохо. Обычно, когда нас на войне разбивали (как в Италии, например), то было так: наши 12 самоходок бывали разбиты, 5-6 человек убито, 10 ранено, - но обоз, кухня и мастерские оставались в порядке. У нас в роте самоходных противотанковых пушек было 180 человек. Три взвода по три машины, это 12 человек во взводе, плюс командир взвода, унтер-офицер и посыльный на мотоцикле. Раньше было больше людей, были еще посыльные на мотоциклах и еще грузовики, - но позже их уже не было. Итого 12 плюс 3, это 15 человек во взводе. Подвоз боеприпасов - это 16 человек умножить на 4, значит это 64 человека. Это те, которые были в первой линии. Остальные из 180 человек сидели сзади: это были ремонтники. Еще была полковая мастерская, дивизионная мастерская, два госпиталя на дивизию. Всего в роте было 180 человек, но из них только 64 человека было впереди. Обычно, если нас разбивали, обоз оставался, и нам достаточно было получить новые самоходки, и мы снова были готовы к бою. Но в Сталинграде погибло все! Все, все обозы погибли. Поэтому специалистов не хватало. Поэтому меня, как шорника, и затребовали в Данию. Дивизия должна была идти обратно в Россию, но людей не было. Этого не хватало, того не хватало. Людей 1924 года призыва не хватало. Призывали стариков, водителей автобусов. Шорником я так и не стал. У танковых гренадеров не было лошадей, они были моторизированы, а в дивизии уже был шорник – один старый солдат. Но они посмотрели мои бумаги, - у меня было водительское удостоверение, - и меня назначили посыльным на мотоцикле.

Какой у вас был мотоцикл?

«Цюндапп», большой. Русские его позже скопировали. И русские БМВ потом тоже были.

Все это тянулось и тянулось, пока приказ об отправке в Россию не отменили и, по просьбе Муссолини и приказу Гитлера, нашу дивизию отправили на юг, в Италию. Пришел транспорт: чтобы перевезти нашу пехотную дивизию потребовалось из Дании в Италию отправить 60 эшелонов. И мы поехали в Италию. Тогда Германия была большая: Австрия и часть Словении были Германией. Мы приехали в район столицы Хорватии – тогда это был Лайбах, а сегодня она называется Любляна. Мы там стояли, это называлось "итальянцы пока еще наши друзья", - но мы не знали, что произойдет через час. 2 сентября я получил отпуск и поехал поездом до Триеста: поезд был полон отпускников. А 9 числа началось разоружение итальянских войск, в котором мы участвовали с нашими самоходными орудиями: итальянцы частично сдались, частично сопротивлялись. Потом они сдались в плен, мы заняли территорию. Тогда это была Италия, а сейчас Хорватия. Конечно, были партизаны, и много. В Югославии был Тито, и их было много. Там мы были до января в качестве оккупационных сил, потому что вокруг везде были партизаны. И вот я был посыльным на мотоцикле с пулеметом MG, - ночью партизаны часто нападали.

Вы сталкивались с югославскими партизанами? Насколько тяжелыми были бои?

Ну да, они хотели нас остановить. У них были даже артиллерия и танки. Они брали в плен людей, но у нас были с ними договоренности, мы меняли наших пленных на заключенных из концентрационных лагерей. Партизанская война была, в любом случае, ужасная: безжалостная с обеих сторон.

Что вы делали как мотоциклист?

Доставить донесения туда и сюда: чтобы подвезли бензин и боеприпасы. Вывозили раненых с переднего края. Мотоцикл - это грузовик маленького человека. Санитарные машины были сзади, а раненых с поля боя забирали мы. Всегда в пути, днем и ночью, всегда! В этом были и положительные стороны, - у меня были хорошие отношения со всеми офицерами. Даже после войны, пока они еще были живы.

Моя мама всегда знала, где я нахожусь. Тогда нельзя было писать, где мы находимся: письма подписывали "из действующей армии". Но я подчеркивал определенные буквы в письме, и она могла понять, где я. Это, конечно, не очень хорошо, потому что она потом читала в газете, что там, к примеру, тяжелые оборонительные бои. Мой товарищ из нашей деревни погиб в Туну, еще один был тяжело ранен, - и моя мать знала, что я тоже там. Но зато она всегда знала, где я.

В январе 1944 года нас отправили в Италию, в Кассино, потому что 29-я дивизия была снята с фронта, а 15-я дивизия была полностью разбита. Мы должны были сменить 15-ю дивизию. Мы находились в боевой готовности, и нас перебросили в Туну на пароме. 211-й пехотный полк был уже в Кассино, а мы были южнее. Там сложилось чрезвычайное положение, и все части, которые были, бросили на Туну. То, что там происходило, просто страшно рассказывать, - сколько же там было артиллерии! Мы думали, что мы их опять сбросим вниз, но в порту стояли 64 их военных корабля - и они нас разбили. В болотах под Римом наши танки застревали, а самолеты атаковали нас сверху. Мы несколько превосходили англичан, но мы ничего не могли сделать против корабельной артиллерии, она была жуткая. Когда ситуация стабилизировалась, мы спустились в Кассино. В Кассино был весь мир, даже индусы! Я был в Италии в 1992 и 1994 годах, когда там отмечали пятидесятилетие сражения. Там были новозеландцы, индусы, поляки, - весь мир.


Вы ваши ордена одевали на эти встречи?

Нет, у меня только Железный крест 2-го класса, такой есть у каждого второго немецкого солдата. Немецкие парашютисты были с орденами, - только они.

Я помню бомбардировку монастыря Кассино, - это было безумие. Тогда Кассино был разбит, и мы пошли на север по восточному побережью до Мачераты. В Мачерате опять были бои, и нас опять разбили, - в этом опять сыграли большую роль военно-морские силы.

В 1943 году война уже шла к поражению?

Ну да, после Сталинграда это так рассматривали.

Когда вы лично поняли, что война проиграна?

Сомневаться - все сомневались.

Какая была мотивация воевать дальше, почему вы это делали?

Потому, что тех, кто это не делал, расстреливали. Или даже вешали, к концу войны. Говорили, что «вот этот трус хотел сбежать», и были отчеты, как таких расстреливали. У нас фельдфебель и еще 12 человек за пару дней до конца войны хотели сбежать, и их расстреляли, - хотя до конца войны оставалось два дня. Сталин под Москвой расстрелял 8000 собственных солдат, и у нас было точно также. Хотел - не хотел, - был приказ. Кто же хотел воевать? Были, конечно, добровольцы, но мы такими не были.

Как вы восприняли 20 июля 1944 года?

Мы этого вообще не заметили. Мой двоюродный брат приехал из Магдебурга, и рассказывал, что заводы бастовали и там били людей. Но в нашей деревне ничего такого не было. На фронте у нас изменилась форма приветствия, - но больше никаких изменений не было.

После покушения на Гитлера появились политические офицеры? Были ли какие-то преследования ваших товарищей?

Мы ничего такого не слышали. Мы были в Италии, у нас никто ни в чем таком не участвовал, мы об этом только слышали.

Осенью нас отправили в Хорватию, потом в Удино. Тяжелого оружия у нас уже не было, мы его потеряли в боях, и его не пополняли. Мы получили обычные пушки, без тягачей, и все командирские машины теперь должны были возить пушки. Потом, уже без тяжелого вооружения, нас отправили в Венгрию. Еще до Рождества 1944 года мы построили наши оборонительные позиции южнее озера Балатон. Перед нами были только слабые силы: частично русские и частично болгары. Практически, эту оборонительную линию, которую мы построили осенью, мы обороняли до марта 1945 года. Приходила русская пропаганда, листовки: «Сдавайтесь, и вы будете получать горячую пищу пять раз в день». Там мы лежали до марта, было довольно спокойно. Но в марте русские начали наступление на Вену. Там и были основные бои, но мы были недалеко оттуда. Нам было приказано наступать, чтобы помочь нашим частям, которые воевали в Вене. Силы у нас, конечно, были слишком слабые. Мы были слабы даже для обороны, - а в наступлении сил должно быть в три раза больше, чем у противника. Однако в первый день наступления мы прошли 11 километров. Когда мы наступали в Венгрии, мы видели солдатские кладбища. В Венгрии весной была грязь, дороги развезло, и русские заставляли гражданское население строить дороги, чтобы они могли по ним ездить. Все дома были разграблены, в одном из дворов стояли швейные машины: полный двор швейных машин, - их собрали, чтобы их увезти. Мы взяли в плен несколько русских, и один их них на допросе сказал, что уже был в немецком плену, потом русские его отбили и посадили его в лагерь, поэтому возвращаться к русским он не хочет. У нас во фронте была дыра, 1800 метров без пехоты, мы ее защищали только нашими самоходками. Ночью русские, - человек 30-40, там атаковали, и мы этого пленного отпустили. Больше у меня встреч с русскими не было. Потом русские ввели в бой новые части, - они были сильнее, и они вытеснили нас из Венгрии в Словению, на оборонительную линию у Марбурга-на-Драве, где был «имперский оборонительный пункт».

Я был посыльный на мотоцикле с коляской, но последние недели я был в обозе, - где работал всё-таки шорником. Машин у нас больше не было, мы получили лошадей от хорватский дивизии, которая там была, и от населения. У нас в обозе оказалось 12 лошадей; то, что раньше делали машины - обеспечение передовой - теперь мы должны были делать на лошадях. Тогда у нас еще были 4 «хи-ви», русские военнопленные. Они тоже были в обозе. У нас раньше были итальянцы, но их ранило, и потом были русские. Они были хорошие ребята. Их, скорее всего, потом убили.

Когда Гитлер умер, мы сказали: «А, ну так мы пошли домой». Но нам сказали: «Нет-нет, еще тут подождите». Но последние недели войны были тихими, войны не было. Война была в Берлине, у нас на юге больших боев не было. 7 мая мы начали медленно отходить, и капитуляция была 8 мая 1945 года, в 24 часа.


Как вы узнали о капитуляции, и что это для вас значило?

Это для меня значило конец войны. 8 мая, ближе к вечеру, мы ехали через Марибор на лошадях, только наша кухня всё ещё была моторизирована. Марибор - это тогда и был Марбург-на-Драве. Когда мы выехали из Марибора, у нас опрокинулась зенитка, упала в Драву, и у нее отвалился ствол. Мы поехали дальше, была ночь, я был на повозке, - я был командиром этой повозки, на которой везли корм для лошадей. Нас обстреливали, лошади понесли. Я спрыгнул с повозки, потому что впереди дорога сужалась, там был мост, и повозка сорвалась с моста. Мы побежали дальше, и я доложил командиру роты, что корм для лошадей сорвался в пропасть. И вот тут командир роты сказал, чтобы я радовался, что война закончилась. Раздались крики: «Мы смываемся, мы смываемся, маленькими группами!» Все уже были в готовности. Но когда мы сказали командиру роты, что уходим, он ответил: «Что же вы делаете за моей спиной? Не делайте глупости, я обещал командиру корпуса привести вас на родину». Но на следующее утро мы все равно ушли. Выбор у меня был - или в русский плен в Сибирь, или сюда, в Австрию.

Был приказ всем оставаться на своих позициях, но наш генерал, командир корпуса (корпус - это 3 дивизии), оборвал связь с армией и пошел в Австрию. В Австрии все деревни были пустые, все жители, кроме одного-двух стариков, бежали. 11 мая мы были уже в Австрии, у англичан, хотя сначала туда вошли американцы. На этом война для нас кончилась.

Домой я вернулся 1 мая 1946 года, и весь этот год мы были в ремонтной роте. Мы там хорошо жили. Мы были как Иностранный легион (у французов такой есть): мы были у англичан, но мы не были пленными, а были полностью свободны. Мы получали 15 марок в месяц, - лично я работал для британцев в «Мерседес-Вена». Западные немцы все сидели в Маутхаузене, а нас оставили для уборки местности. В конце войны три дивизии шли на север вдоль Драу, - и машины, у которых заканчивался бензин, сбрасывали в Драу. И вот теперь мы должны были их собирать и ремонтировать для англичан. Англичане - торговцы, они ничего не выкидывали, они все оружие чистили, ремонтировали и приводили в порядок. В «Мерседесе-Вена» англичане собирали все «Мерседесы», требующие ремонта, и гражданские ремонтники и пленные немецкие солдаты их ремонтировали.

Какие были отношения с англичанами?

Очень хорошими. У нас было немецкое командование, ротой командовал наш обер-лейтенант, у нас был немецкий фельдфебель. Это было самое умное, что сделали англичане! Русские всех пленных разделили: солдаты были отдельно, офицеры отдельно. А англичане оставили всю нашу роту целиком, под командованием немецких офицеров, вместе с кухней. Единственное, что надо было сделать - убрать отовсюду свастику, - с блях ремней, и так далее, - а так все осталось под немецким командованием. Если кто-то ударит немецкого офицера, то его судили по законам немецкого Вермахта, потому что никаких других законов у нас не было. Никаких других законов не было, мы не были пленными, мы были «переданными из немецкого Вермахта частями».

В марте 1946 года нас отправили оттуда в лагерь под Мюнстером, в районе Люнебургской пустоши, а уже оттуда распустили по домам. В марте мы были в Австрии в демобилизационном лагере, там были деревянные бараки, и мы там хорошо жили. Там нам сказали, что на следующей неделе придут поезда в британскую зону, в американскую зону и в русскую зону, - и меньше чем через месяц мы будем дома. Мы были в русской зоне, но я записался в британскую зону, потому что там у меня был друг. Мы ехали в товарном поезде, в каждом вагоне была печка, кофе, - было нормально. С нами были всего четыре англичанина, молодые люди, - и всем командовали немецкие командиры. Нас привезли в мюнстерский лагерь, это за Гарцем. Там я связался с матерью, и потом нелегально перешел через границу. И первые впечатления у меня были такие: нас было 10 мужчин и 2 женщины, и женщин они изнасиловали, у меня на границе забрали мыло и продукты.


Это сделали русские?

Да-да. Ещё они хотели отправить нас в очистку от вшей, - я ещё подумал: «Откуда вы думаете, мы идем, из России, что ли?» У нас было много итальянских вещей, когда 36-я дивизия пришла из Италии в Клагенфурт, у всех были итальянские тряпки, куртки и так далее. У итальянцев были такие брюки, мы их обрезали, и ещё были такие зеленые куртки, - мы в них отлично выглядели. А от англичан мы получили по паре новых красных ботинок. Мы были хорошо одеты, бомбардировки Германии мы не испытывали. И это отобрали.

Но потом все было нормально. Если нормально себя вести, то все было хорошо. То, что сейчас рассказывают, это преувеличение, травля русских. Сегодня говорят, что все у русских было плохо. Но войну проиграли мы, и это мы разрушили Россию до Сталинграда, Москвы и Ленинграда. Русские потеряли, как тогда говорили, 15 миллионов человек, - а потом говорили 20, и даже 22 миллиона. Это по нашей вине! Я же не мог выйти и сказать: «Мы хотим свободу». Мы проиграли войну. Большинство немцев совсем не знают, как оно, собственно было. В Германии и Австрии тогда самым главным был Контрольный совет союзников, он сидел в Берлине. Они издавали брошюры, которые стоили 10 пфеннигов: там все было расписано, что немцам можно, а что нельзя. И так делалось не только для Восточной зоны, - так было во всей Германии. Там было написано, что нельзя владеть мотоциклом с двигателем больше чем 250 кубических сантиметров, и так далее, - все было ограничено. Мой друг, автослесарь, говорил, что он тогда думал, что он выбрал неправильную профессию.

Конечно, тогда мы уже поняли, что происходит. Черчилль как-то сказал: «Мы поняли, что мы зарезали не ту свинью». Американцы уже в 1944 году поняли, что Россия станет сильной, что это их новый противник. Русские вышли из войны сильными, стали сильными. А они хотели поставить русских на место, - и тут началось! Они хотели, чтобы русские за все заплатили. В Норвегии тонули суда, которые туда посылали американцы и англичане, - и русские должны были за них заплатить. В Берлине было заседание всех четырех союзников - американцев, англичан, русских и французов, и они не договорились ни по одному пункту (так писали английские газеты), хотя во время войны они так хорошо вместе работали. А потом началась эта история с «железным занавесом».

Как бы вы оценили союзников, американцев, англичан и русских?

Если бы они лучше сотрудничали, нам было бы хуже! А ведь кроме них еще были поляки и французы, - они всех собрали вместе. Вот взять, например, прорыв в Италии, - это было не у Кассино, а немного южнее, у нас. Генерал, который планировал этот прорыв, послал 12000 марокканцев и алжирцев, - они ночью, без тяжелого вооружения, пробрались в наш тыл. Они тоже были ужасные, марокканцы и алжирцы, - они насиловали женщин.


Какая система наказаний была в Вермахте?

За езду на мотоцикле без шлема - 3 наряда вне очереди. За венерическую болезнь - 21 наряд. За кражу у товарищей серьезно наказывали. Караульных серьезно наказывали, если спишь на посту с оружием. И за алкоголь. Если ты ешь на посту - 3 наряда вне очереди.

Вы курили?

Временами да, но не всегда.

Как было снабжение табаком?

Были группы снабжения: те, кто были на фронте, получали много, кто были дальше от фронта, получали меньше, в тылу - еще меньше. На фронте получали 6 сигарет в день, дальше - меньше. В тылу - 4 сигареты в день. С продуктами было точно так же.

Вши у вас были?

Да, были. На фронте у Кассино. Я в какой-то момент почувствовал, что что-то не так, и понял, что у меня вши. Я сказал: «Парни, у меня вши». Мне все сразу сказали, что «это не у нас вши, это мы у них». У нас был прекрасный порошок от вшей: он ужасно вонял, и вши от него разбегались.

Как было с отпуском?

Да, все ездили по очереди. В марте я попал в Данию, а в сентябре мне дали отпуск. В марте 1945 года несколько человек получили отпуск, как награду за смелость, вместе с Железным крестом, - но началось наступление в Венгрии, и отпуска отменили.

Личное оружие какое было?

Карабин.

Вы его использовали?

Да, быка один раз застрелил. Его не могли застрелить из пистолета, пришлось стрелять из карабина. Стрелять было не мое дело, я должен был ездить.

Интервью и лит. обработка: А. Драбкин Перевод на интервью: А. Пупынина Расшифровка: В. Селезнёв

Читайте так же

Fridhelm Kroger

Наш дивизион был в полном смысле слов «сшит из обносков», так сказать. Моя радиостанция была смонтирована на старом датском громкоговорителе: одноосная повозка и лошадь. В конечном счёте это всё свалилось в канаву, и мне было куда больше жаль лошадь, чем радиостанцию. Я остался без ничего, а наш дивизион уехал неизвестно куда. Это было во время отступления.

Hellwig Hans

У нас ничего не было. Поэтому и было так много обморожений. На это никто не рассчитывал. В Крыму все годы до того ни разу не было настоящей зимы. Нам сказали, что зимней одежды нам не нужно: дескать, там всегда плюсовые температуры. Но как раз зима 1941-1942-го годов была очень холодная. Мы замерзали до смерти. Когда к нам привезли зимнюю одежду ― была весна, и она была уже не нужна.

Benesch Felix

А потом наступила зима. С 1-го ноября неожиданно ударили морозы под 40 градусов. 40 градусов! Обувь порвалась, из нее торчало голое мясо. Мы постоянно грели ноги у огня. Одежда износилась донельзя, она уже не защищала от мороза. Весь батальон, а в батальоне обычно 400 человек с командиром, постепенно, человек за человеком, попал в лазарет в тылу. В конце концов, я тоже туда попал в полностью истощенном состоянии и с обморожениями. Это произошло в середине или конце ноября. Тогда в батальоне, слушайте внимательно, осталось примерно 60 человек!

Bartmann Erwin

Дела наши были плохи: командовать было некому. Наши офицеры бросили нас,  и оставался только командир роты – парнишка 18-19 лет, который не имел  никакого боевого опыта и только-только окончил офицерскую школу. Но  худшее было впереди. 21 апреля мой командир взвода сказал мне, что наш  полковой командир – оберштурмбаннфюрер СС Розенбуш (Rosenbusch),  покончил с собой...

Ewert Gottfried

Первый бой был с русскими пограничниками. Пограничная застава заняла  оборону в оборудованных окопах. Первые потери, первые пленные. Несмотря  на сопротивление, в этот день мы прошли 30  километров по Литве. Через  несколько дней мы вышли на реку Юра у города Паюрис. К этому времени  полк уже потерял пять офицеров.

Ernst Walfried

25 января 1945 года запомнилось мне на всю жизнь. «Вы знаете, какой  сегодня знаменательный день?, – заявил наш «клоун»-весельчак,  забавлявший товарищей, – Нет? Осталось ровно пять дней до очередной  годовщины прихода фюрера к власти!... И вот теперь мы здесь...» Среди  ночи нас подняли по тревоге: русские объявились в паре километров от  лагеря. Рассвело и мы смогли отчетливо разглядеть в бинокль вражеских  солдат, сидевших на броне танков. Очевидно, прорыв русских на этом  участке явился полной неожиданностью: по дороге, без всякого охранения,  шли два транспорта вермахта. Прямо на пушки. Водители явно не  подозревали об опасности. Бах! Бах! – и машины  вспыхнули факелами.

comments powered by Disqus