Margot Kowaleva

Опубликовано 19 июля 2017 года

16892 0

- Я родилась в 1935-м году. Моя девичья фамилия – Лисер, я немка, родилась в Лизи [Так у автора. – Прим. ред.]. Это была Германия, сейчас Польша. Нас эвакуировали в 1941-м году в Саксонию в связи с войной.

Мой отец тоже был на войне – и приезжал в отпуск. Помню, что он был ранен в палец в Бреслау, и мы его оберегали с мамой. Важно, что он сам себе ранил палец, чтобы подольше побыть в лазарете или даже вовсе не попасть опять на фронт.

Он воевал и в России, но тогда мало рассказывал. Мы только в газетах читали, кто опять за Родину, за фюрера отдал свою жизнь…

Я в школу пошла в 1941-м году, тогда нас ещё ставили под флагом, чтобы поднять руку и кричать. В классе мы должны были читать молитву про фюрера. Нас заставляли молиться. Мы не думали, что говорили – и поэтому Бог его и не сохранил… слава Богу, он и многих подобных тоже не сохранил.

Я – хорошо училась. И тогда тоже, как и все, думала, что этот фюрер – такой особый человек! Мне подарили портрет его: за хорошую учёбу. Принесла домой – а мама спросила, что это я принесла… потом молча повесила на стенку. Но, когда мы в газете прочитали, что с Востока близится фронт, то мама взяла этот портрет и разбила, а потом умоляла меня, чтобы я не рассказывала никому, что она сделала.

У нас был маленький город около реки Одры, там были большие заводы, где во время войны работало очень много рабов из Восточной Европы, но советских мы не видели: их держали только за проволокой. Там были французы, англичане, украинцы тоже были… Женщин-евреек посылали на поле работать, чтобы разложить лён. Это было возле нашего дома.

Я помню, были французские женщины – и я пошла к ним и слушала, как они пели… они очень хорошо пели песню «Вернись назад». И плакали. А потом мы поняли, в чём дело.

Пришёл 1944-й Новый год, и я получила очень красивую куклу от моей тёти в Берлине, которая там уже страдала. Кукла, которая говорила «мама». Когда пришло время эвакуироваться – фронт был совсем рядом, уже были слышны его звуки. Мы собирались, и я в свой ранец положила любимую куклу, а мама сказала, что вместо неё нужно взять в дорогу варёных кур. Я страшно плакала. Мама пожалела меня и предложила пойти в сарай, выкопать яму и туда положить драгоценности и куклу. Я плакала, но так и сделала. Когда закрывали крышку этого тайника, кукла последний раз оттуда сказала «мама»…

Так мы уехали, были несколько дней в дороге – и всё-таки эти куры не пригодились, потому что мама говорила, что нужно подождать их есть, пока не станет очень голодно – а потом они уже испортились.

Приехали в Саксонию. От папы так ничего и не было слышно. Здесь – село. Пошли к одному крестьянину, другому, следующему… здесь мы сами были, как рабы, и очень скучали по нашей родине.

Когда русские пришли сюда – мы были в такой простой комнатке. Нам обещали, что фронт не придёт, много говорили, что будет Wunderwaffe – и русские побегут, но этого не было. А «гром» с Востока был отлично слышен.

Мы работали у кулака, и там же была одна польская семья: их тоже везли тогда сюда работать из Польши. Это была мать с 8-ю детьми, их отца уже не было. Сначала он очень хорошо работал у этого крестьянина, но один раз, жарким летом, как рассказывали, он был в поле и попросил у хозяина привезти попить, а хозяин сказал «Да пей, что хочешь!», и тогда поляк его ударил.

Потом хозяин собрал полицию, собак – и этого человека забрали, так что его жена осталась там с детьми одна. Они нам помогли, когда пришли русские: мы сидели в подвале – и поляки эти тоже там были. Они могли с русскими немного разговаривать.

Когда русский пришёл с лампой – со страху мы столпились вокруг нашей мамы. Но его фонарь не функционировал. Тогда он взял спички, зажёг одну, вторую, третью… они все затухали. Тогда один польский ребёнок ему просто сказал, что солдат Вермахта здесь нет. А он их искал, потому что видел, что где-то наверху лежали какие-то военные униформы. Поляк указал ему туда, где прятался хозяин, они туда пошли и хозяина забрали. Семью его – потихоньку тоже всю позабирали.

Русские всё время варили яйца и что-то праздновали. Это был апрель 1945-го. Один был совсем пьяный. Он лежал на столе, потом упал. Утром мы пошли ещё раз посмотреть на него – а его там уже не было.

Они к нам хорошо обращались. Мы тоже пытались с ними разговаривать. А там ещё стояло фото моего папы – и один русский сказал моей маме: «Где твой муж?», а мама ответила, что не знает. Тогда он спросил, офицер ли её муж, а она ответила, что ефрейтор, а он сказал, что наш папа – сидит. Тогда мы действительно узнали, что он в плену на Урале.

Он был взят в плен под Будапештом. Там были и американские, и русские войска, и американцы этих пленных обменяли русским на водку. Наши сначала думали, что будут с американцами, а те их взяли – и отдали русским. И он поехал до самого Урала, работал там в колхозах, а потом на заводе.

Вернулся – с такими опухшими ногами! Сидит и смотрит только в окно или в стену. Мы с ним разговариваем, а он – нет. Это длилось целые месяцы, пока он в себя пришёл. А потом сказал, что работал там, где добывали уран. Помню, мама говорила, что там было очень много несчастных случаев.

Потом ему сказали, что если он не пойдёт на регистрацию в полицию – то его арестуют уже наши. Он пошёл – и его спросили, что он делал в плену. Он сказал, что был на сталелитейном заводе. Ему ответили, что – хорошо, он может устроиться на такой же возле Берлина. Там они строили завод, где варят сталь. И он там много лет был на монтаже. Умер в 1996-м году.

Отец говорил всегда, что русский народ, простые люди – с ними хорошо обращались, хотя и тоже голодали.

И у нас было так же плохо в ГДР, где ещё в 1958-м году по талонам давали масло, колбасу и всё такое, как в СССР.

Мы видели, как работники завода, поляки, гоняли на работу немецких женщин. Женщины – с такими венами! А они их били. Мы, как дети, не поняли, почему они так делают с женщинами, но нам объяснили, что раз мы проиграли войну – то нас всех будут убивать.

И мы с братом – он на 2 года моложе меня – ещё в 1945-м, когда были в Саксонии, сидим и слышим: близится фронт. Люди были в страхе, а он плакал и спрашивал, что русские будут с нами делать, а я говорила, что, наверное, убьют. Мы стояли около кровати, а он спрашивал:

- Как это будет, когда нас убьют?

- Мы упадём мёртвые.

- И что мы потом будем делать?

Он себе этого представить не мог…

- А этот страх – он откуда взялся? Из пропаганды?

- Это пропаганда. Нам сказали, что эти, которые придут – большевисты. Их рисовали на плакатах с ножом в руке. Страшно, мы боялись. Такой была нацистская пропаганда…

- А мама поддерживала эту пропаганду? Она что говорила?

- Родители тоже боялись, и мама не решалась нам сказать, что это не так. Никто не знал, как будет. Мы русских даже в концлагере не видели. Только разговоры, что есть такие концлагеря. Моя тётя в Берлине знала, что в городе работают заключённые, но видела – только тех, которых вели на работу, а туда русских не водили.

- Какие предметы Вы изучали в школе во время войны?

- До 4-го класса, как все: математика, письмо, чтение, география о родине.

- А был какой-нибудь политический предмет?

- Были, потому что существовал просто такой закон, чтобы нам на всех уроках рассказывали, какой мы, германский народ. Отдельным уроком это не шло: каждая учительница обязана была об этом рассказывать. Ну, и о том, что фюрер хороший, что мы победим. Один раз нас повели в кино – и там мы смотрели, как шагает вперёд наша армия.

- Из детства, кроме фюрера – Вы кого ещё знали из других руководителей Германии?

- Я же была маленькая девочка! Только фюрера в основном, как культ… и то – мы его только в фильмах и только на картинках видели.

- Руководство Германии Вы не знали? Геббельса, например?

- У нас было маленькое радио, которое называлось «Геббельсшнауцер». О Геринге – тоже знали. Он себя назвал «Майером». Это значило клятву, что никогда бомбы врага не упадут на нашу территорию.

- Говорят, что в Западной Германии после войны было достаточно долго запрещено преподавание родной истории 1930-40-х годов. Было ли что-то подобное на территории Восточной Германии?

- Наоборот было. Я могу сказать – сейчас можно говорить – кое-что нам преподавали.

Но у нас в Восточной Германии было так: всех учителей, которые состояли в нацистской партии – абсолютно устранили. У нас таких учителей не было. Ни одного из тех, которые где-то были в партии или близко к этому – в Восточной Германии на работу не приняли. Работали только те, которые не участвовали в партии, «чистые».

Во всяком случае, был один учитель, который очень хорошо преподавал физику. Он был после 1945-го года у нас всего 3-4 месяца, очень много знал и всегда рассказывал, что он воевал в партизанском батальоне во Франции, на стороне коммунистов, в интербригаде. А потом его не стало: значит, он всё-таки был на другой стороне, так как больше мы его не увидели. Но это, мне кажется, всё-таки такое чёрно-белое видение мира…

- Вы продолжали учиться после войны. Что изменилось в школе в преподавании предметов? Всё стало плохо?

- Нет, это нацистская идеология совершенно плохой была! А потом оказалось такое, что все коммунисты были здесь героями… образовывались молодёжные организации… например «Свободная немецкая молодёжь». И я туда пошла, а они против церкви начали… ведь церковь – была против всякой такой идеологии. И государство тогда очень нажимало на неё.

Лично мне понравилось в тех коммунистических организациях, что молодёжь смогла путешествовать.

Хотя война и кончилась, но мы на своей родине продолжали жить бедно. А папа тогда сказал: «Слава Богу, что мы опять вместе, живые, а всё остальное – будет!»

- После войны – евреи стали возвращаться?

- Мало. Они боялись. Их мало было – и мало кто потом остался.

Одна была у меня в группе в институте. Родители – погибли. Испуганная девочка такая была… стала учительницей русского языка, воспитывалась у чужих родителей. Мы её иногда спрашивали – она не говорила ничего. Мы знали, что она из такой семьи, где никого не осталось.

После войны – все больше об этом узнали, а во время неё я что-то узнавала только от своей тёти из Берлина. Они там в центре больше видели. Она работала на почте – и у неё была очень плохая жизнь, хотя она и была очень прилежной… даже подрабатывала у одного врача: убирала квартиру, потому что у него жена умерла… она была американка. Тётя его утешала. Он сказал, что благодарит за её работу и подарит ей то, что его жена носила. Медальон такой. И она плакала, потому что он хорошо с ней обращался.

Всё-таки так она могла зарабатывать, но у неё был больной сын: у него одна нога была длиннее – и она носила его на руках до семи лет, а этот врач ей помог, но его потом убрали тоже. Она не раз говорила, что хотела разыскать его родных и отдать этот медальон кому-то из них, но никого не нашла. Ну а потом так получилось, что тётя вручила его мне.

В 1945-м году она уехала под Берлин в лазарет, куда забрали её сына, который был инвалидом. Он, конечно, не воевал, но его подстрелили в здоровую ногу. И вот она каким-то образом добралась туда, от Берлина – 30 км, и, когда она там появилась – он уже умер, помочь ему не смогли. Она собиралась отдать этот медальон врачам, чтобы они спасли сына, но – не успела. Он, сын, так там и похоронен, вдали от Берлина. А потом она отдала медальон мне – и рассказала эту историю… и вот он у меня, и я его передам своим детям, и историю его им тоже расскажу.

- Когда пришли русские – какие отношения у Вас с ними были?

- Они стояли везде. В маленьких и больших городах – и даже в селе, где мы жили. Они нам помогали.

Одна женщина эвакуировала из Восточной Пруссии 10 детей. Там она жила около литовской границы и знала немного по-русски. Она говорила, что ей хорошо, потому что русские солдаты ей принесли масло, курицу – и вообще всё обустроили. Мужа у неё не было, он умер во время войны.

Потом я уехала в Лейпциг: хотела стать учителем русского языка. Это был у нас обязательный язык... вернее, уже стал обязательным иностранным. В гимназии говорили, что я хорошо говорю по-русски и предлагали мне в Лейпциге стать его преподавательницей. Сказали, что стипендию дают – 130 марок.

Потом меня направили учительницей в Шпреевальд. Там стояла войсковая часть. 9 мая было возложение венков, там был памятник, и мне сказали переводить речи. После этого мы с подругой пошли поесть на вокзал – и там сидели русские офицеры. Мы поздоровались, взаимно было хорошее отношение. Они потом приехали в мою школу – и мои ученики спели им песню на русском.

А в моей школе, где я училась, была моя учительница русского языка. Она тоже дружила с русскими, так как там тоже стояли Ваши войска. Она выучила у них одну песню: «У попа была собака». И мы тоже её пели… она очень понравилась нашим мальчикам, и, чтобы тянуть время, они часто её пели в начале урока. Мне 77 лет, и некоторые из моего класса – ещё живы. Мы иногда собираемся вместе, сидим и – уже старые – поём эту песню.

Я, когда была учительницей, мы всегда пели русские песни, и дети всегда помнили, какую петь… вот, например, «Маленький козлик». А на уроках русского языка мы ещё обязательно пели песни про партизан.

- Как Вы восприняли июньские события 1953-го года?

- В 1953-м году я была как раз в Лейпциге: у нас были учительские экзамены. Было нерадостно, что такое началось в самом Берлине. Они отменили дешёвые студенческие билеты. Это было страшно. Они отменили талоны на масло и маргарин. Это было ещё страшнее, поэтому рабочие начали бастовать, потому что от них при этом требовали больше нормы. На улицы вышли и студенты. Начался уже народный гнев.

А мы ещё были мирно настроены: в этот день в Лейпциге был главный экзамен. Мы с подругой (она жила недалеко от меня) оделись в голубую молодёжную форму и сели на трамвай, а в нём какие-то пацаны заорали, что мы коммунисты. Но старики им сказали, чтобы они нас оставили, что мы не виноваты. Мы всё равно вышли на следующей остановке, пешком дошли до самого института, а там увидели, что некоторые уже лежали в коридорах из-за летящих в окна камней. Нам сказали, что будут делать экзамен в другой раз, а сегодня – «Девочки могут идти домой, мальчики остаются. Вы будете охранять институт, потому что время такое, что могут всё поджечь!»

Но мы потом всё-таки пошли в город: узнать, что же делается? Пошли – а там уже советские танки. Пошли к ним: может, банкноты посмотреть [Так у автора. – Прим. ред.]. Банкноты – не летали, а летали – то какие-то помидоры, то яйца… мы бы и сами их охотно поели, но толпа их бросала в эти танки. А когда эти яйца летали – русские всегда в люки прятались, а потом опять высовывались. Это было около главного вокзала. Мы приехали туда и там сидели. Видели, как сгорел один дом, как свалили и разбили памятник Сталину...

Потом – некоторых арестовали, некоторых убрали. Мы, конечно, были довольны, что для нас это был конец учёбы – и уехали учителями по деревням. А эти волнения начали распространяться на все города. Были даже смерти.

Виновато, конечно, было правительство. И оно всё равно потом было вынуждено отменить эти свои меры.

А я – преподавала на селе, и там у нас всегда всё было спокойно. Там люди только краем уха слышали, что что-то нехорошее происходило в больших городах, а в селах так никогда ничего и не менялось.

- Спасибо. 


Воспоминания мужа Margot, Ковалева Августа Дмитриевича

Интервью: А. Драбкин
Лит.обработка: А. Рыков

Читайте так же

Claus Fritzsche

Лётчики не видят, как их товарищи умирают. Когда не возвращается самолёт с командой – у остальных вечерком бокал шампанского, одна минуту стоя – и всё.

Hellwig Hans

У нас ничего не было. Поэтому и было так много обморожений. На это никто не рассчитывал. В Крыму все годы до того ни разу не было настоящей зимы. Нам сказали, что зимней одежды нам не нужно: дескать, там всегда плюсовые температуры. Но как раз зима 1941-1942-го годов была очень холодная. Мы замерзали до смерти. Когда к нам привезли зимнюю одежду ― была весна, и она была уже не нужна.

Dreffs Johannes

У русских были огромные потери от нашей артиллерии. У нас была поддержка больших пушек, "Дора" была самая большая пушка, калибр 80 сантиметров [точнее, 80,7 см (807 мм)]. Когда летел ее снаряд, было ощущение, что по воздуху летит целый поезд. Она и другие калибры сделали так, что русские линии очень сильно поредели. Поэтому ближние бои тоже были, но большой роли они не играли именно потому, что немецкая артиллерия была очень сильная. И потом, у нас были пулеметы в каждом отделении, мы стреляли с локтя. Я за все это время там бросил три-четыре или пять ручных гранат. Ближние бои не часто были. У меня штурмовой значок потому, что я прорвал линию противника. Но боя, в котором я мог видеть глаза врага, у меня не было. Мои земляки, того же возраста, что и я, - но воевавшие в другой дивизии, на другом фронте, под Демьянском, например, - у них часто были ближние бои. Я от них слышал всякие истории. Но с моего года рождения очень немногие вернулись.

Eberhard Heder

Я понимаю заявления русских солдат, когда они говорят, что с 1943 года мы стали другими. В 1941-м и летом 1942-го мы были мотивированы как антикоммунисты. Но сопротивление резко усилилось, когда Сталин очень удачно превратил все это в отечественную войну. Тогда многие, и даже антикоммунисты, сказали: «Все. Теперь речь идет о защите России!» Тогда русский солдат внутренне приблизился к нам, а мы потеряли мораль во время постоянных отступлений.

Когда ты все время отступаешь, то ты несешь необратимые потери. Русские потери были, конечно, выше: примерно один к десяти. Но нас не устраивал даже такой расклад. Я лично чувствовал, что, черт возьми, неужели мы не можем воевать лучше?

Diener Manfred

Все соседние деревни уже были обойдены, все собаки уже меня знали, и я  ловил машины и автостопом ездил в дальние деревни, за 30 - 40  километров. У нас, если голосовать на дороге, ни одна свинья не  остановится, а в России все всегда останавливались. Один раз меня вез  русский капитан полиции. Он меня спросил: "немец?" Я сказал, да,  woennoplennyi. Потом он спросил: "фашист?" Я сказал, что да. Он сказал,  ты фашист, я коммунист, хорошо, и дал мне выпить stakan wodka. Потом  еще, после третьего стакана я отрубился. Он меня вытащил из машины и  поехал обделывать свои страшные дела. На обратном пути он меня подобрал,  и отвез в лагерь. Я ему рассказал, что мне не надо в лагерь, мне надо в  мою бригаду, в лагере меня уже ловили и били. Но отвез меня в лагерь и  дал вахтеру бутылку водки, чтобы он меня не бил.

Morell Wolfgang

Уже 22-го января я попал в плен. Я находился один в боевом охранении,  когда увидел группу русских солдат человек пятнадцать в зимней одежде на  лыжах. Стрелять было бесполезно, но и сдаваться в плен я не собирался.   Когда они подошли поближе я увидел, что это монголы. Считалось, что они  особенно жестокие. Ходили слухи, что находили изуродованные трупы  немецких пленных с выколотыми глазами. Принять такую смерть я был не  готов. Кроме того я очень боялся, что меня будут пытать на допросе в  русском штабе: сказать мне было нечего – я был простой солдат. Страх  перед пленом и мучительной смертью под пытками привел меня к решению  покончить с собой.

comments powered by Disqus