Waldemar von Gazen

— Расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, предках…

— Мой отец вырос в Берлине — и стал офицером Генерального штаба. Это очень высокий уровень, туда мало кто попадает на службу. Очень странно, но моей матери никогда не нравилось, что он был офицером Генштаба.

Мой дед, его отец, был приписан к немецкому Дому инвалидов. Я помню, как он рассказывал, что в старой армии капитаны и майоры были примерно равными по значению офицерами, но майор уже принадлежал к «старшим», а капитан — к «младшим». Поэтому, когда они уходили в отставку, майор получал пенсию гораздо больше, чем капитан. Причём, считай, вдвое! А тот — оставался вообще практически без содержания, в нищете. Поэтому к моменту демобилизации все капитаны очень старались дослужиться до майора. Вот этой узаконенной необходимостью унизительного пресмыкания опытных пожилых людей перед начальством дед всегда и возмущался.

Отец с трудом сдал экзамен по русскому языку, который начал изучать в Генштабе в качестве обязательного иностранного. И потом, несмотря на всё это обучение, ему всегда требовался переводчик.

Моя мать происходила из семьи предпринимателей из Гамбурга. Незадолго до свадьбы отец с ней поехал по железной дороге в Москву и… может быть, как он тогда назывался… не Ленинград… Петербург! Они там побывали.

Мой дедушка тоже у вас бывал. Он, собственно, и разбогател на торговле с Россией. Но он в ней не был застрахован. Драгоценности моей матери лежали там в банке, и после всех русских революций он так и не смог их получить обратно, потому что они не были застрахованы. И я не знаю их дальнейшую судьбу.

Я сам — родился в Гамбурге. У меня там до сих пор есть родственники, и с некоторыми из них по-прежнему сохраняются хорошие отношения. Как раз одна моя кузина только что умерла; ей было 80 лет.

— Когда Вы были призваны в Вермахт?

— Я сначала был в Имперском трудовом агентстве (не знаю, в курсе ли Вы, что это такое). Потом попробовал зачислиться в Вермахт, но они мне предписали… чорт, как же называется этот город там, на севере, у голландской границы... на «К»… Киль! В общем, меня туда послали для психологического обследования — и я его не прошёл: мне ответили, что я полностью непригоден.

Моя мать говорила, что у меня хороший характер — но мой характер их не интересовал. В Вермахте можно было служить и с плохим характером, лишь бы быть хорошим солдатом. В общем, с этим ничего нельзя было поделать. И тогда я пошёл на «Курсы Адольфа Гитлера»: там учились те, кто был предназначен для службы лично у фюрера. Я туда приезжал всего два раза. На второй — меня чем-то любезно угостили, и чиновник, который отвечал за принимаемый персонал, сказал:

— Вы знаете, сделайте-ка ещё одно обследование в Киле…

Этот чиновник был кавалером Рыцарского креста. Потом он, как мне сказали, покончил жизнь самоубийством вместе с фюрером, так как отвечал перед ним за самые доверенные и максимально «приближённые к телу» кадры.

— Какое у Вас впечатление было от Гитлера?

— В самый первый раз я увидел его в Вольфшанце, где он в ту войну чаще всего находился. Я поехал туда из Берлина в спальном вагоне. По дороге в Ставку я думал о том, что этим визитом к Гитлеру обязан моему Рыцарскому кресту, который он должен был мне вручить.

Сначала фюрер делал доклад — и я заметил, что он говорит на очень хорошем, изысканном немецком языке. Потом ему что-то рассказывали о новом оружии, которое собирались принять на вооружение, и так далее. Что поразило — он всегда должен был сам лично убедиться, что тот пистолет-пулемёт, который ему предлагали запустить в производство, был достойно исполнен. После разностороннего тестирования образца Гитлер сказал: «Да, это оружие — именно то оружие, которое нам сейчас нужно!» И его приняли на вооружение. Уже потом, когда он уходил — мне показалось, что он держит в своей голове абсолютно всё.

— Вы помните начало войны с Советским Союзом?

— Да, конечно. Нас послали против Польши. Мы перешли границу… Я был тогда ещё лейтенантом, командиром взвода… это было не такое уж большое дело.

— Вы знали, что начнётся война с Советским Союзом — или это даже для Вас был сюрприз?

— Это был сюрприз.

— Сопротивление русских на границе было сильным?

— Какой там... Мы застали их врасплох: они тоже не знали, что мы нападём. Вообще, немецкий чемпионат по футболу меня тогда гораздо больше интересовал. Ха-ха-ха…

— Самые большие трудности в России были связаны с противником — или с холодом?

— Сложно сказать. Россия... Странно: я этого уже больше почти совсем не помню. Когда это всё началось? Когда-то летом… В любом случае, мне надо подумать. Ведь в России у меня лично были значительные успехи. Только где это было?..

— Может, Ростов?

— Нет, в Ростове я только потом получил Рыцарский крест. Важный город.

А! Я где-то пробирался со своим взводом, когда был его командиром — и мы неожиданно наткнулись на стоящий поезд, и в нём были русские. Мы быстро отреагировали, воспользовавшись случаем — и взяли в плен целых 600 человек!

— Вас за это наградили?

— Да, это как раз были первые недели, когда только-только появился Немецкий крест в золоте. Он был новейшей наградой… я не знаю, слышали ли Вы об этом. Некоторые говорили, что Немецкий крест в золоте выглядит, как партийный значок для близоруких, а другие говорили, что он похож на китайского мохнорукого краба [Wollhandkrabbe]. Конечно, это был ужасный орден. Зато — я его получил одним из первых.

— Так а за что же Вас наградили Рыцарским крестом?

— Как я уже говорил, сперва меня удостоили «Партийного значка для близоруких». И я должен был этому статусу соответствовать в дальнейшем. Потому что мне объяснили, что раз Немецкий крест у меня уже есть — то следующим я получу именно Рыцарский.

Так вот, буквально на следующий день после того поезда мы пошли на одну высоту куда-то на местности близ Ростова. Я должен был быстро выступить и выйти туда, где жили русские. Командир сказал мне, что город должен быть примерно в этом направлении, и выдал мне хорошую карту. С той высоты внизу я увидел город. Он выглядел так, как будто там вообще никаких войск не было. Я взял пару человек — и послал их вперёд. Они вернулись — и сказали, что там действительно никого нет. Тогда мы спустились вниз, пошли от дома к дому — и захватили в плен ещё уйму народу.

— Вы не припомните подробностей? Как это было?

— Со мной там ещё был один солдат, его звали… не помню. Он был из Польши, даже окончил там институт. Когда мы пришли в Россию — он сказал, что русский и украинский очень похожи на польский. Он всегда был рядом со мной. И мне очень повезло, что у меня был переводчик. Дело в том, что и русские, и поляки — это родственные люди. Когда я у кого-то из них спрашивал, видели ли они что-нибудь, что в тот момент было важно для меня и для войны — они всегда мне рассказывали всё необходимое, плюс ещё обязательно историю собственной жизни впридачу.

— И что дальше? Вы пошли с горы в направлении Ростова с этим переводчиком…

— Да, мы пошли в Ростов. Прошли, спускаясь с горы, 5 или 6 километров без единого выстрела. Это было просто. Но, когда мы заняли город, один мой фельдфебель рассказал мне, что он зашёл в русскую квартиру, велел находившимся там людям выходить, но они стали в него стрелять. Это был вопиющий случай: в деревнях русские никогда в нас не стреляли.

Ну и, выслушав моего фельдфебеля, я хотел того русского расстрелять. Хотя это и было запрещено. Но тут же прибежала его мать — и заголосила: «Нет, он не стрелял…», и так далее. Я её без малейшего напряжения понимал даже без переводчика. И, хотя немецкий фельдфебель ей тогда всё время отвечал, что «вы все врёте» — в конечном итоге мы того парня оставили в живых.

В Ростове я многих взял в плен, и это был мой большой успех. Но Рыцарским крестом меня наградили не сразу. До того мы уже успели не раз передислоцироваться, прошёл новый штурм Кавказа… Ростов уже один раз был взят, а теперь мы должны были взять его снова. Но на сей раз — всего только с парой танков. И я там опять был. Ой, Вы извините, что я всё так плохо помню…

Тем временем в России мы получили маленькие танки… как они назывались? Штурмгешутце, да: это было что-то такое похожее на танк. Потом мы прибыли на Миус-фронт, это под Ростовом. На Миусе мы стояли целую зиму. Каждые 15 дней нас посылали на передний край. Несмотря на боевые действия, там продолжали жить гражданские русские, и у нас была возможность с ними общаться.

Лучшим местным был один отец семейства. Ему стало очень хорошо жить, когда пришли немцы — и распустили… как они назывались… где русские работали… колхозы, совхозы. Тогда эти ребята забрали оттуда всё к себе домой — и попрятали.

Оставшиеся там жить русские были очень верующими православными. А у меня было радио. И ко мне тогда пришёл один из них… откуда-то они узнали, что по радио передают православные службы! Я сразу включил им эту станцию — и они все её слушали.

Русские с нами очень достойно обходились. Всё время нас о чём-то спрашивали. Ну и мы их о чём-то просили. «Матка здесь — я всё сделаю». Даже потом, в мирное время, когда там бывал кто-то из немцев — русские их принимали с большим воодушевлением. И когда я сам туда приезжал после войны — они встречали меня с радостью. А когда я оттуда уезжал, уговаривали: «Приезжайте к нам ещё!» Один раз даже был случай, когда немецкому гостю в послевоенные годы местные вручили то, что у него потерялось ещё при отступлении. Вообще, русский и немецкий менталитет хорошо друг другу подходят.

— Первая зима в России. Как Вы спасались от холода?

— Мы были в большой деревне Покровское: там, в общем-то, нормально топили. Там было не так холодно потому, что мы что-то нашли в качестве топлива. Я вспоминаю: когда мы стояли на квартире — русские были, в основном, на печке. Ну, и мы тоже там иногда спали. Зимой мы всегда были по 8 дней в тылу, в этом большом населённом пункте Покровское. И всегда жили там в одной и той же семье. А на передовой — тоже было не так холодно, потому что русские солдаты грели нас на своей «печке». Ха-ха-ха…

Вспоминаю, как у меня был один солдат… вернее, он был фельдфебелем… который успел походить по русским морям матросом ещё в Первую мировую. Потом он ещё как-то добрался до Владивостока… в общем, куда-то на восточную границу с… не с Китаем, с Японией… одно из двух. Так вот, он страшно много курил, а я не курил вообще — и он получал все мои сигареты.

— Мечи и Дубовые листья Вы получили за Кубань. Что там было?

— На Кубани был плацдарм. И меня всё время вводили в бой там, где надо было предпринять особенно тяжёлые вещи. В те времена результаты моих действий там были широко известны.

Могу рассказать про Украину. Там мы видели самые примитивные места расквартирования, хоть это и было прямо на границе с Польшей. Тамошние условия произвели на меня удручающее впечатление. А чем дальше мы продвигались по Украине на восток — тем лучше становилось с местами расквартирования.

Но на Северном Кавказе, когда на горизонте появились первые горы — мы были вынуждены уже сами строить себе жильё. И это были лучшие квартиры, лучше там нет даже сегодня!

Как-то ночью мы стояли там на горе — и ждали рассвета, когда что-нибудь можно будет разглядеть внизу. И тогда в долине появилась кухня… как-то она ещё у нас называлась… специальное имя… а, полевая кухня! Она довольно смешно выглядела. Итак, появилась полевая кухня с двумя русскими. Один свободно говорил по-немецки, и я его спросил, куда они ехали. Они сами не знали. Ответили, что просто всё время должны были двигаться в этом направлении. Тогда я сказал им:

— Хорошо, вот так и поезжайте дальше: там немецкие позиции, сдадитесь там в плен.
Тут мы посмотрели влево от дороги — а там неожиданно появилось большое количество русских танков. Ну и мы многих тогда подбили.

Чего мы в то время не знали — что наверху, в горах вокруг, были ещё немецкие части, но они все боялись спускаться в долину, потому что знали, что там русские танки. А после того, как мы их подбили — они тоже появились на равнине, и с ними ничего не произошло. Даже наоборот: там было взято много русских пленных.

— А Вас за это как-то наградили?

— Да-да, прежде всего за эту самостоятельную атаку я и получил Дубовые листья! Она оказалось очень важной для всего фронта. Мы сидели уже какое-то время на одной стороне этого ущелья — и не могли его перейти, потому что попадали под русский огонь. Потом неожиданно произошла моя атака с другой стороны — и всё сразу стало ясным.

— Каким оружием Вы уничтожили танки?

— Это были противотанковые пушки. Они нас всегда сопровождали. И собственные танки у нас тоже имелись.

— Что Вы можете сказать о типичном русском солдате?

— Это были очень хорошие солдаты, которых стоило бояться. Но духовно они немецким солдатам не соответствовали.

— А русское руководство?

— В общем — сложно утверждать, будто они были глупее... нет, никак нельзя сказать, что они были хуже, чем немецкое руководство.

— А русские самолеты по Вам — стреляли?

— Не могу сказать. Много русских самолетов никогда не было.

— У Вас были вши?

— Кажется, периодически были, но — надо подумать. Там от них вроде заводилась ещё какая-то известная болезнь…

— Тиф?

— Нет. Санитары осматривали по её поводу всех новых людей. Против неё ещё изобрели чёрную мазь… вот:

«Раньше надо было жаловаться,
А сейчас каждая вошь отбирает четверть года жизни!
Но сегодня у нас каждый новичок
Получает чудесную синюю мазь!»

Это пели, как лозунг.

— Что такое, по-Вашему, хороший солдат?

— Это тот, который при данном положении вещей предпринимает решительные действия. Лично храбрый. Когда я уходил на повышение, то оставлял моему преемнику такой взвод, в котором аж четверо получили Железные кресты первой степени. В одном взводе нас было целых четверо! А у нашего ротного, который был тихим пастором в мирной жизни — Железный крест первой степени был ещё с Первой мировой войны, а во Вторую он ухитрился опять получить такой же, только образца 1939-го года, как новую награду.

— Что такое хороший командир, хорошее руководство?

— Тот, кто принимает правильные решения, командуя своими людьми. Но мой командир роты, пастор — в бою и сам всегда бывал очень напористым и удалым офицером!

— Вы были в Белоруссии в 1944-м году?

— В Белоруссии?

— Летом 1944-го года было большое русское наступление. По некоторым сведениям, Вы там отступали — и были тяжело ранены…

— Это в какой книжке написано? Я знаю, что когда-то довольно часто писали о ранениях, которых у меня никогда не было.

— Мы прочитали, что Вас тяжело ранил снайпер…

— Нет. У русских не было снайперов. Есть книга «С Дубовым листом и Мечами». Вы её имеете в виду? В этой книге удивительно много херни. Там даже написано, что я воевал на Западе… я достаточно сделал на Востоке, но никогда не дрался против американцев или англичан.

— Итак, сколько же раз Вас ранило — и где это было?

— Я не могу сказать. В любом случае, у меня Золотой значок за ранения. Значит, это было 7 раз. За 7 раз его и давали.

— Как Вы реагировали на покушение на Гитлера?

— Мы полностью были против.

— Как Вы восприняли капитуляцию?

— Где?

— В Германии. Как облегчение?

— Сдавшись врагу, мы уже больше не могли выиграть войну… А так — да, это было первое облегчение… но прежде всего — удача. Меня тогда взяли в плен и отпустили американцы. Это было в районе Пассау. Мы увидели их на машинах с пулемётами. Вид у всех был очень решительный. Некоторые сидели на капотах машин, готовые нас расстрелять. Положение было таким, что мы не могли никуда убежать. Они бы нас просто покрошили. Или, если бы мы стали как-то непонятно себя вести — они бы нас там сразу расстреляли или отправили в трибунал. Это было русской рулеткой. Тогда я очень быстро взял с собой пару товарищей, и мы все вместе с белыми тряпками в руках пошли к ним.

В Пассау американцы меня и допрашивали. И мне повезло. Я хорошо из этого выбрался. Американский офицер — вероятно, он даже был евреем — спросил меня, из какой я части. У меня с собой была моя солдатская книжка, и я ему её отдал, там всё было написано. Он её внимательно рассмотрел — и сказал, что я не мог быть в партии. Я ему это подтвердил: «Да, я не был». Тогда он спросил ещё, был ли я в «Гитлерюгенде». Я сказал правду, что был пимпфом. Знаете, что такое пимпф?

— Нет.

— Ха-ха. Это совсем молодой человек. 6-7 лет — это пимпф. Карапуз. Ребёнок. А ещё – юный участник «Дойчес Юнгфолька». Я и был пимпфом. И американец знал, что такое пимпф. Далее он, собственно, хотел понимать, что я там делал. Я пояснил, что был молодым командиром отделения и молодым командиром взвода. Это было, так скажем, немного выше обычного рядового. Тогда он захотел знать, сколько человек у меня там было. Я сказал правду, что примерно 40. Он сказал, что «40 — это не так плохо!»

Через три дня нас отпустили. Они торопились, потому что у них было слишком много дел: их должны были послать воевать против Японии. А нас посадили в простые грузовики, и мы назвали их водителям конечную точку маршрута. Это было возле Геттингена, а станцией назначения был Нордхаузен…

…не, не совсем точно. Были различные станции назначения. Но мы сначала поехали в Нордхаузен. Это южнее Харцунгена. Приехали. Один из нас был оттуда родом. Он пошёл к себе домой — а перед домом уже стояла его жена. Я больше никогда не видел более сердечной сцены, чем встреча этого немецкого солдата, который неожиданно вернулся к своей жене.

Там были и ещё парни из этого района, но поехать к каждому из них на машине оказалось невозможно. Поэтому тогда мы выгрузились — и пошли пешком каждый в свою сторону.

— Чем Вы занимались после войны?

— Когда она закончилась, я записался в Геттингенский университет — и начал учиться юриспруденции. Моей первой самостоятельной работе там все были очень рады; если я хоть что-нибудь мог сделать верно — для них был настоящий праздник. Обычно же мне ставили такую оценку: «В какой-то степени достаточно удовлетворительно». Но у меня там не было никаких настоящих серьёзных проблем. В конце концов я хорошо сдал все экзамены — и начал заниматься долговыми тяжбами здесь, недалеко от Геттингена, в Высшем земельном суде.

— Мы закончили, спасибо.