Н.Ч. — Родился я здесь, в селе Мощоны, 17 июля 1928 года. Теперь это Гощанский район Ровенской области, а при Польше был Ровенский уезд Волынского воеводства. А когда пришла советская власть, то до 1959 года это был Тучинский район Ровенской области.
Мой прадед имел семнадцать десятин земли и девять детей — семь сыновей и две дочери. Я его немного помню, он говорил: “Как выйдут в поле работать — сердце радуется. А как сядут за стол — душа болит!” Семь сыновей, семь невесток и две дочери — знаете, тут нужен стол от стены до стены! Хата у них была огромная, как казарма — пол рядном застлан, и все поголовно на полу спят.
Отец мой был Андрей, мать — Мария. Нас родилось шестеро детей, а осталось три сына, потому что один сын и две дочери умерли маленькими. Старший брат был с 1922 года, второй брат — с 1926 года, и я с 1928 года. Отца своего не помню — он умер, когда мне было полгода.
Жили мы с матерью, держали скот, обрабатывали поле — землю имели свою. При Польше на своей земле работали, и когда советская власть пришла, то у нас колхоз не успели организовать.
В 1941 году началась война, немец быстро красных разбил, стала у нас немецкая власть. У нас тут боев не было — красные отошли куда-то на Корец. Немцы как пришли, так все и захватили. В Воронове, в соседнем селе, захватили бывшее панское хозяйство. Мой старший брат пошел туда на работу. А в 1942 году стали молодежь забирать в Германию. Я говорю брату: “Поговори там — может, я буду скот пасти у немца, чтобы не забрали в Германию?” Он поговорил с ландвиртом, сказал, что брат хочет идти на работу, и так я остался здесь при немцах.
При немцах сначала все было спокойно, а потом наши организовали УПА — нападали на немцев, забирали оружие, не давали вывозили молодежь. В нашем районе основная база УПА была в селе Пустомыты. В 1943 году, 17 декабря, уже перед тем, как отступать, немцы сожгли Пустомыты, много людей выбили. Помню как они туда ехали, с двух сторон — одни через наше село на Малетин, а другие через Садовое на Люцинов. По дороге несколько человек поймали и убили, а потом окружили Пустомыты, жгли дома, людей выгоняли из домов и расстреливали.
В январе месяце 1944 года опять пришли русские. Как Красная Армия зашла, сразу началась мобилизация — позабирали всех, кто мог воевать. Моего старшего брата тогда забрали на фронт. Он при Польше кончил пять классов, грамотный был. Так его отправили учиться на офицера — стал младшим лейтенантом, имел одну звездочку на погоне. А потом послали брата на фронт, и в Белоруссии он погиб — вышел из блиндажа, смотрел в бинокль, и ему снайпер прямо в глаз попал. Там брата и похоронили, и назвали его именем школу.
Ну, а я на войну не попал, потому что был еще молодой для этого. И после войны меня не призывали. В селе нас было шесть парней 1928 года, так двое служили в армии, а мы четверо — нет. Я жил с матерью, делал всю работу по хозяйству, а в 1948 году нас загнали в колхоз.
В нашем районе повстанцы действовали все время. Каждую неделю — то какой-то бой, то засада, то кагэбисты облаву делают. Еще где-то в 1944 году в Гоще сформировали сотню УПА, которая потом рейдовала по Гощанскому, Тучинскому, Костопольскому району, а в 1946 году ее разделили на группы. И в 1947 году одну такую группу продал их командир — знаю, что он был родом из нашего края, из села Чудница. Шел с задания с ними — на Пустомыты, в лес. Здесь между Вороновом и Мощонами есть такая долинка, низина. И он сказал им: “Вы идите по низине, а я один пойду по дороге, чтобы нас не было видно”. А у него уже было договорено с кагэбистами — они перед этим, ночью, приехали из трех районов, сделали там засаду. Повстанцы зашли в эту низину, и их там всех перебили — двадцать три человека. Люди убитых повстанцев собрали и похоронили у нас в Мощонах на кладбище. В той группе из нашего села никого не было — из Тучина были хлопцы, из Пустомыт.
Средний мой брат жил дома, после войны служил в армии, а потом был в “стрибках” (в истребительном батальоне — прим. А.И.). Он не сам туда пошел, их принудительно организовали — набирали фронтовиков и тех, которые просто служили в армии. “Стрибки” охраняли колхоз, чтобы бандеровцы не сожгли. Ой, а если бы нам дали приказ жечь колхоз, то знал бы тот “стрибок”, что это я пошел, поджег сарай? Не знал бы!
А.И. — Как вели себя “стрибки”? Подполье имело какие-то столкновения с ними?
Н.Ч. — Мы к ним не имели никаких претензий, потому что они нам ничем не угрожали. К примеру, пошли они как-то в лес на охоту, несколько человек. Так их там встретили наши хлопцы — оружие не забирали, а забрали патроны. И сказали им, чтобы больше туда не шли. Наши их не убивали. Зачем его убивать, если он ничего не знает, нашим хлопцам ничего не делает?
Я еще с шестнадцати лет занимался “политическими делами”, помогал “Степановым хлопцам” — листовки клеил, патроны воровал у брата. Он придет домой, положит автомат, патроны, а я тихонько подойду, патроны забираю. Много не брал — по два патрона за раз, каждый день по два патрона. В подполье был мой друг, Василий Довгалец, 1927 года рождения, имел псевдо “Птах” — так я патроны ему передавал. Наберу штук десять — передам. Знаете, помогал хлопцам, как мог. В нашем селе многие думали, как помочь повстанцам, как кулаки хорошо держать, чтобы была свободная Украина.
А.И. — Сколько людей из Мощон прошло через подполье?
Н.Ч. — Человек пятьдесят. Многие из них погибли — кто где, в разных местах. (село Мощоны: участников УПА: 47 человек; подпольщиков ОУН: 7 человек. Всего: 54 человека. Погибших: 16 человек. Репрессированных: 19 человек — Книга Памяти и Славы Волыни. Том 4: Ровенская область. Гощанский район — 2002 — прим. А.И.)
В 1948 году началось мое повстанческое дело. У меня возникла тяга к этому, хотел больше сделать для этой борьбы. К оуновским руководителям меня привел Василий Довгалец. Он еще до того приходил ко мне, агитировал, чтобы я шел в подполье. Я говорю ему: “Не могу, потому что у меня один брат погиб, а второй служит. А я с матерью — как она будет одна? Я в подполье не пойду, а буду жить дома и выполнять ваши приказы”. Так и взяли меня. Стал выполнять те обязанности, что они мне поручали. Дали мне псевдо — “Король”. Я молодой был, задания быстро выполнял. Так один наш повстанец говорит: “Ты смотри, справляется, как король!” Вот и дали мне такое псевдо.
А.И. — Вас официально приняли в члены ОУН?
Н.Ч. — Нет, не было такого. Так, вопросы позадавали — кто я такой, кто мои родственники. Принимал меня в Пустомытах командир боевки ОУН. Наше село принадлежало к Пустомытам — это был одна сельсовет и наши подпольщики им подчинялись. Он был человек пожилой, имел псевдо “Трофим”. Когда было нужно, он присылал посыльного ко мне, я являлся к нему в Пустомыты, получал приказы.
А.И. — Какие задания Вы выполняли?
Н.Ч. — Давали мне листовки клеить, для агитации. А когда надо повстанцев провести куда-то — тоже мне. Как-то вызывает меня “Трофим”, говорит, что надо двоих партизан завезти за село Бабин, в лес. Дали мне воз, и я их повез туда. Воз обшит досками, и у него двойное дно — они вдвоем под низ ложатся, я сверху накладываю сена и везу. Приезжаю на место, а там должен быть человек — должен ходить с собакой. Если человек с собакой ходит, значит можно ехать в лес — это сигнал такой. Туда доехали благополучно, никто не останавливал, никто не спрашивал — Бог дал счастливую дорогу. Отвез хлопцев, они вылезли, а я обратно поехал, домой. Когда ехал обратно, то в Бабине участковый остановил:
— Куда едешь, малый?
— Домой.
— А где твой дом?
— Далеко! Еще километров тридцать будет.
— А что везешь?
— Лошадям сено везу.
— А, ну поезжай к чертовой матери!
Поехал дальше. Знаете, милиция больше пожилых людей останавливала — когда едет человек постарше, то он, может, больше знает. А если едет молодой пацан, то они не очень допрашивали. Так что нам, молодым, было полегче.
В другой раз я по связи проводил хлопцев, ночью — из Малиновки в Горбаков. Их шесть человек было, хорошо вооруженных — все с автоматами, по два диска патронов, по две гранаты у каждого. У нас для связи своя линия была — в Малиновке тропа вдоль пруда, а дальше полями, полями до Горбакова. Главное было шоссе перейти, чтобы никто не увидел, потому что там до Гощи недалеко, до райцентра — кагэбисты сразу могли приехать. Ночью провел их туда, все благополучно. Поручение было такое: “В Горбакове возле реки будет сидеть человек. И он будет вас ждать возле той ямы, где берут мел”. Утром пришли мы к реке, на луг. Вижу — ходит человек. Хлопцы залегли, а я подошел к нему, говорю: “Доброе утро. Какая у вас тут местность — зеленый луг, река, утки плавают”. А это был пароль — если я сказал “утки плавают”, то ему надо сказать: “И щуки плавают”. И он мне это сказал. Тогда я подаю ему руку, свистнул, подходят хлопцы. Говорю ему: “Вот тебе, друг, шесть хлопцев — ты знаешь, на какое дело они назначены и куда им надо. Отправь их так, как я отправил к тебе”. Они пошли дальше, а я вернулся домой. Я так не раз переводил наших ребят. И в каждом селе подпольщики имели свой пароль — если идешь туда, то должен его знать.
Часто приказывали передать сигнал другим связным — или записку, или на словах. Записки переносил в соседние села — то в Малиновку, то в Волкошов, то в Липки. Например, на зиму связные разносили всем боевкам приказы от районного руководства ОУН, чтобы они с весны знали, что к чему, с кем связываться.
А.И. — Приказы шифровались?
Н.Ч. — Хоть верьте, хоть нет — не знаю! Нам их не разрешали смотреть. Что-то перенести из села в село, по-темному — вот это были мои задачи. Лекарствами я не занимался, потому что в нашем селе были две девушки-подпольщицы — они этим ведали. Их потом за это посудили на двадцать пять лет, и как забрали — так их и до сегодняшнего дня нет. Схроны я тоже не строил — ими занимались люди постарше, которые знали, как строить. А из меня какой тогда был строитель, из пацана?
А.И. — На засады попадали?
Н.Ч. — Днем мне кагэбисты встречались, но что ж — я легальный был, ничего такого с собой не носил. Чтобы кагэбисты меня останавливали, такого не было, Бог миловал. Бывало, они на ночь засады делали, чтобы наших связных поймать. Кто-то из людей увидит, нашим скажет, и ты уже этой дорогой не идешь, обходишь их. Когда я ночами на задания ходил, то тоже Бог миловал — ни разу не попадал.
А.И. — Вам проводили подготовку?
Н.Ч. — Было и такое. В лес заходили и обучались — выдавали нам винтовки, немецкие гранаты с ручкой. Обучались стрелять, бросали гранаты.
А.И. — Чем Вы были вооружены?
Н.Ч. — Дали мне обрез из винтовки, но была беда — мало патронов. Так мы с младшим братом Василия Довгальца пошли патроны добывать. В село приехал солдат, привез продавать всякое солдатское барахло. И у него на плече такая сумочка, он ходил-ходил по селу, потом снял ее, положил на землю, а сам куда-то отошел. Мы в эту сумочку — а там патроны. Вытащили их, по карманам разложили и ушли.
Как-то раз соседский парень — молодой, с 1931 года, пришел ко мне и говорит: “Покажи мне обрез”. Я думаю — что тут такого, знакомый парень. Дал ему обрез. Он взял обрез в руки, смотрит. И тут начальник группы “стрибков” заходит в хату! Парень ему: “Руки вверх!” Тот рукой сразу — за обрез, а другой рукой его по затылку! Парень упал, а тот его пинком поднял, забрал обрез. Спрашивает нас: “Чей обрез?!” Тот парень берет вину на себя, говорит: “Мой”. И я отказался, говорю: “Его обрез”. Начальник группы хотел его посадить, а я говорю: “Зачем? Парень еще молодой, глупый, из бедной семьи. Посадишь его — разве тебе будет легче?” А этот начальник группы был нам каким-то дальним родственником. Я его уговаривал, уговаривал, он и согласился, не повел парня в тюрьму, не посадил.
В 1949 году, ближе к лету, мы выполняли боевое задание в Ровенском районе. Собрали нас в Шубковском лесу — тридцать три человека из разных боевок. Из Мощон нас было двое — Василий Довгалец и я. Должны были ехать кагэбисты из Тучина, так мы собирались сделать засаду на них.
А.И. — Кто организовал эту засаду?
Н.Ч. — Какой-то командир. Его имени я не знаю, потому что он был не местный — помню, что пожилой человек, с черными усами. И было трое роевых командиров. У повстанцев на каждых десять-двенадцать человек был роевой, как в армии сержант. Не знаю почему, но в том бою у нас автоматов было мало — на десять человек два автомата, а у остальных винтовки. Мне для засады дали винтовку.
Ночью собрались в лесу, командир нас разделил на три группы по одиннадцать человек, расставил по точкам в лесу, возле дороги. Залегли и ждем. Утром по дороге идет отряд кагэбистов — едут две подводы, а они рядом идут. Их не так много было — человек двадцать. А мы засели так, что наша засада в виде треугольника — с трех сторон. И когда они зашли между трех групп, то оказались в кольце. Тут нам дают команду — все сразу стали стрелять. Били из трех точек, перекрестный огонь. Кагэбисты сразу попадали, залегли. У них у каждого был автомат, стали отстреливаться. Но они же не видели, куда стрелять! Ближе ко мне залегло их несколько человек — так они стреляли, а пули в небо летели! Потому что когда ты приготовился, сидишь в засаде, то хорошо видишь куда стрелять, а если тебя обстреляли и ты падаешь на землю — то что ты сделаешь? И страх приходит к человеку. А я за деревом лежу, стреляю по нему из винтовки, вижу — его убило. А я в него попал или не я — Бог его знает, потому и другие хлопцы туда стреляют.
А.И. — Что Вы чувствовали в бою?
Н.Ч. — Перед боем страх был. Знаете, держишь винтовку, а руки трясутся. Но ты должен ее держать — если тебе оружие дали, то должен выполнять приказ. А когда бой начался, то как-то легче стало — целишься, стреляешь.
Ну, и убили этих кагэбистов, там они и остались — всех положили. Их было несколько офицеров, а остальные солдаты. Сняли с них верхнюю одежду, сапоги, забрали все оружие, забрали подводы да и бросили их в лесу. Где их потом похоронили, я не знаю. У нас пострадавших не было. Но я чувствую — что-то левая нога онемела. Сбросил сапог, смотрю — автоматная пуля сидит в ноге, но неглубоко. Роевой достал нож, выковырял ее, зеленкой намазал, рукав от рубашки отрезал, обмотал мне ногу да и все.
После боя мы опять разошлись, каждая группа пошла в свое место — кто по селам, кто по дальним лесам. На второй день кагэбисты прочесали весь Шубковский лес, но там уже никого не было. Из наших никого не нашли. А после этого еще долго ходили по селам, заходили в хаты, кругом искали — не нашли никого. Через месяц-два нагнали еще больше кагэбистов — начались стычки, убивали повстанцев, находили схроны. В лесах и сейчас стоят кресты там, где хлопцы похоронены.
Василий Довгалец погиб в Матиевке осенью 1949 года. Их было трое в схроне — он, “Орел” и “Ворон”. Тех двоих я не знал — знаю только, что “Орел” был галичанин. Они пропагандой занимались, а в том схроне печатали листовки. Там было такое неприметное место — хатка маленькая, двое стариков жили. Почти никто не знал, что они там. Продала их девушка, которая обслуживала — обстирывала, еду им готовила. Кагэбист познакомился с ней, и она сказала ему про этот схрон. И приехали кагэбисты, окружили хату, хлопцы отстреливались, а потом сами себя постреляли. Завезли их убитых в Тучин и согнали туда людей — узнавали, кто чей сын. Отец и мать Василия ходили туда, увидели его мертвого и отказались, потому что если скажешь, что твой — завтра в Сибирь вывезут. Пошли домой, мама его из Тучина до Мощон плакала всю дорогу... А их троих на досках распяли как Иисуса Христа и папиросы им в зубы повставляли. И был из Ючина повстанец, вот забыл его псевдо, так он переоделся в офицера, нацепил погоны танковой части. Приехал к начальнику милиции, сказал, что есть приказ забрать эти трупы, похоронить. Забрал, и похоронили их в Ючине, всех троих.
В 1949-50 годах придавили нас сильно — кагэбисты ходили по селам, забирали людей на допросы. Как узнают, что такой-то парень в повстанцах, то приходят к его родителям, начинают заставлять, чтобы выдали его. У нас даже песня есть о том, как отец продал сына на Рождество Христово, привел домой засаду. Пришел сын к отцу, поздравил с праздником и говорит:
“Ще хотів спитати
А де стара мати?”
А з кутків до його
Штири автомати!
(“Еще хотел спросить
А где старая мать?”
А из углов на него
Четыре автомата!)
Вот так бывало у нас. В декабре месяце 1950 года арестовали и меня. Подполье передало мне листовки, чтобы я расклеил по селу. Я к председателю сельсовета, прилепил ему на хату. Но я не знал, что у него в хате участковый сидит! Только прилепил — участковый выходит из хаты: “Что там такое?” Мне деваться некуда, говорю: “Да вот листовку кто-то прилепил”. А у меня в кармане еще одна листовка, так я ее — в рот, пожевал-пожевал. Он увидел, бросился на меня — рот мне открывает. Но я ее проглотил, не дал вытащить. Участковый кричит: “Ты прилепил ее! И одну проглотил!” Ну, и арестовал меня, составил акт. Приезжает из Тучина милиция, забирают меня в тюрьму.
Пятнадцать дней я был в Тучине под арестом. После этого — суд, дали мне пять лет лагерей и отправили в Ровенскую тюрьму. Там как раз набирали этап на Волго-Донской канал, и приходит начальник тюрьмы с конвоем, отправляет меня туда. Уже вышли, и конвойный показывает на меня, говорит начальнику тюрьмы: “Да это пацан — упадет в воду, утонет!” И меня забрали в Иркутскую область. Ехали двадцать двое суток, семьдесят два человека в вагоне-”пульмане”. Две печки стоит в вагоне, топится, а все равно холодно — такой сильный мороз.
Попал я под Иркутск, в лагерь № 1, и там отсидел два с половиной года. Когда меня привезли в лагерь, то сразу спросили, чем я занимался дома. Я говорю: “В колхозе строили конюшни”. Так оно и пошло — дома строили, в Иркутске построили горсовет. Руководил нами генерал-лейтенант Лузянин, я его хорошо запомнил. Хороший был человек, заботился о нас.
А.И. — Как Вас встретили в лагере? Возникали конфликты между заключенными?
Н.Ч. — Нет, у нас было спокойно — ни драк, ни поножовщины.
А.И. — Уголовники и политические сидели раздельно?
Н.Ч. — Все вместе. И в лагере всякая нация была — и евреи, и узбеки, и татары, и кто хочешь. У нас бригадир был москвич, молодой — хороший парень. Я с ним сразу познакомился, потом дружили.
А.И. — Как кормили в лагере?
Н.Ч. — Как сказать... Баланда. Но платили два раза в месяц по сто рублей — аванс и получка. Заплатили тебе деньги, ты хлеборезу двадцать пять рублей даешь, повару — двадцать пять рублей, и бригадиру — двадцать пять, потому что он тебя может на отдых направить или поставит на хорошую работу. Например, скажет: “Возьми, Коля, ведро и пойди возле домов гвозди пособирай”. Это же легкая работа. И двадцать пять рублей себе оставлял — папирос куплю, туда, сюда. Пойдешь на кухню с котелочком — уже тебе повар баланды нальет погуще, хлеборез больше хлеба отрежет, кусок сахара отрубит побольше. А потом в бараке в углу поставили полную бочку соленой рыбы, трески — ешь сколько хочешь. Когда идешь на работу, то возьмешь себе рыбину, замочишь ее, а вечером приходишь, поджаришь и поешь. Так как у меня срок был маленький, то я работал на отдельной точке, строили офицерские домики. На отдельную точку идешь — с собой дают паек. А кто в рабочей зоне работал, тем обед варили.
Конвой тоже был неплохой. Солдат на вышке стоит — подходишь к проволоке, так он не стреляет, а кричит: “Не иди, а то буду стрелять!”
Я был пацан молодой, а девушки ходили, смотрели на нас. Как-то одна девочка подходит, бросила мне записочку через проволоку. Я взял, прочитал, говорю ей: “Завтра придешь, я напишу, тебе перекину”. Пишет: “Я у отца одна, с 1939 года рождения. Отец — начальник автоколонны. Мать — учительница. Приходи ко мне, когда тебе будет срок освобождаться. Напиши, какого числа будешь освобождаться”. Совсем молодая — четырнадцать лет, но уже прилично выглядела, такая жопастая. На второй день вижу — опять ходит возле проволоки. Я ей написал: “Когда буду освобождаться, не знаю. Как буду знать, тебе передам”.
Когда Сталин умер, я попал под амнистию. У меня мысль была одна — домой. Когда я освобождался, то приехал отец этой девушки, мать и она. И хотели, чтобы я шел к ним. Я сказал, что сначала поеду домой. У нас же еще одна беда случилась — мою мать в 1952 году тоже посадили. Мама работала звеньевой в колхозе, их звено было призовое, и им за хорошую работу дали премиальный сахар. Надо было сахар раздать на все звено, а его кто-то украл. Сказали, что это моя мама утаила сахар, и ее осудили на два года. Но когда я приехал в село, то мама уже была дома — около года отсидела и тоже попала под амнистию.
Вернулся я в село и больше никуда не поехал. Та девушка из Иркутска написала мне письмо, а я ответил, что больше туда не поеду, что эта Сибирь мне и так надоела за два с половиной года.
Приехал домой, и что же — мать сидела, я приехал из лагеря. Ничего у нас нет. В нашем доме колхозный столяр колеса делал, кузницу устроили, кузнец ковал. Я пришел, говорю им: “Выбирайтесь из хаты! Уже приехал хозяин”. Они хату освободили, и так я жил помаленьку. Пошел к председателю колхоза, говорю: “Дайте мне где-нибудь огород”. Дали мне огород за селом, а засеять нечем, нет картошки на посадку. Люди мне нанесли — кто ведро, кто два ведра картошки, кто полмешка. Посадил огород, завел овечек. Пошел на работу в колхоз — возчиком, подвозил корма на ферму. Картошка в тот год была хорошая, три куста — ведро картошки. На зиму насыпал себе целый кагат, уже стало легче жить. Так с тех пор здесь и живу. Женился, взял жену с ребенком — парень ходил к ней и бросил, она родила ребенка от него. И еще четверо родилось моих. Всех вырастили, воспитали, вывели в люди. Моей жены сейчас уже нет в живых. Между прочим, она в свое время тоже помогала подполью.
Тут я родился, всю жизнь прожил и тут жду смерти. Пока еще шевелюсь, хожу в церковь — слава Богу, наша церковь не пошла в Московский патриархат, а пошла в Киевский. Сейчас я считаюсь участником боевых действий, езжу в Клевань на лечение, в санаторий.
Очень волнуюсь из-за того, что сейчас происходит. Если бы я был в суде старшим, то я бы Януковича повесил вверх ногами! То, что сейчас люди гибнут — это из-за него.
Вот такая моя история. Жизнь прошла, как на долгой ниве... Все было — и хорошее, и плохое...
| Интервью и лит.обработка: | А. Ивашин |
Автор выражает благодарность Александру Остапенко за помощь в организации интервью