Чутик Николай Андреевич

Опубликовано 03 июля 2014 года

14848 0

Н.Ч. — Родился я здесь, в селе Мощоны, 17 июля 1928 года. Теперь это Гощанский район Ровенской области, а при Польше был Ровенский уезд Волынского воеводства. А когда пришла советская власть, то до 1959 года это был Тучинский район Ровенской области.

Мой прадед имел семнадцать десятин земли и девять детей — семь сыновей и две дочери. Я его немного помню, он говорил: “Как выйдут в поле работать — сердце радуется. А как сядут за стол — душа болит!” Семь сыновей, семь невесток и две дочери — знаете, тут нужен стол от стены до стены! Хата у них была огромная, как казарма — пол рядном застлан, и все поголовно на полу спят.

Отец мой был Андрей, мать — Мария. Нас родилось шестеро детей, а осталось три сына, потому что один сын и две дочери умерли маленькими. Старший брат был с 1922 года, второй брат — с 1926 года, и я с 1928 года. Отца своего не помню — он умер, когда мне было полгода.

Жили мы с матерью, держали скот, обрабатывали поле — землю имели свою. При Польше на своей земле работали, и когда советская власть пришла, то у нас колхоз не успели организовать.

В 1941 году началась война, немец быстро красных разбил, стала у нас немецкая власть. У нас тут боев не было — красные отошли куда-то на Корец. Немцы как пришли, так все и захватили. В Воронове, в соседнем селе, захватили бывшее панское хозяйство. Мой старший брат пошел туда на работу. А в 1942 году стали молодежь забирать в Германию. Я говорю брату: “Поговори там — может, я буду скот пасти у немца, чтобы не забрали в Германию?” Он поговорил с ландвиртом, сказал, что брат хочет идти на работу, и так я остался здесь при немцах.

При немцах сначала все было спокойно, а потом наши организовали УПА — нападали на немцев, забирали оружие, не давали вывозили молодежь. В нашем районе основная база УПА была в селе Пустомыты. В 1943 году, 17 декабря, уже перед тем, как отступать, немцы сожгли Пустомыты, много людей выбили. Помню как они туда ехали, с двух сторон — одни через наше село на Малетин, а другие через Садовое на Люцинов. По дороге несколько человек поймали и убили, а потом окружили Пустомыты, жгли дома, людей выгоняли из домов и расстреливали.

В январе месяце 1944 года опять пришли русские. Как Красная Армия зашла, сразу началась мобилизация — позабирали всех, кто мог воевать. Моего старшего брата тогда забрали на фронт. Он при Польше кончил пять классов, грамотный был. Так его отправили учиться на офицера — стал младшим лейтенантом, имел одну звездочку на погоне. А потом послали брата на фронт, и в Белоруссии он погиб — вышел из блиндажа, смотрел в бинокль, и ему снайпер прямо в глаз попал. Там брата и похоронили, и назвали его именем школу.

Ну, а я на войну не попал, потому что был еще молодой для этого. И после войны меня не призывали. В селе нас было шесть парней 1928 года, так двое служили в армии, а мы четверо — нет. Я жил с матерью, делал всю работу по хозяйству, а в 1948 году нас загнали в колхоз.

В нашем районе повстанцы действовали все время. Каждую неделю — то какой-то бой, то засада, то кагэбисты облаву делают. Еще где-то в 1944 году в Гоще сформировали сотню УПА, которая потом рейдовала по Гощанскому, Тучинскому, Костопольскому району, а в 1946 году ее разделили на группы. И в 1947 году одну такую группу продал их командир — знаю, что он был родом из нашего края, из села Чудница. Шел с задания с ними — на Пустомыты, в лес. Здесь между Вороновом и Мощонами есть такая долинка, низина. И он сказал им: “Вы идите по низине, а я один пойду по дороге, чтобы нас не было видно”. А у него уже было договорено с кагэбистами — они перед этим, ночью, приехали из трех районов, сделали там засаду. Повстанцы зашли в эту низину, и их там всех перебили — двадцать три человека. Люди убитых повстанцев собрали и похоронили у нас в Мощонах на кладбище. В той группе из нашего села никого не было — из Тучина были хлопцы, из Пустомыт.

Средний мой брат жил дома, после войны служил в армии, а потом был в “стрибках” (в истребительном батальоне — прим. А.И.). Он не сам туда пошел, их принудительно организовали — набирали фронтовиков и тех, которые просто служили в армии. “Стрибки” охраняли колхоз, чтобы бандеровцы не сожгли. Ой, а если бы нам дали приказ жечь колхоз, то знал бы тот “стрибок”, что это я пошел, поджег сарай? Не знал бы!

А.И. — Как вели себя “стрибки”? Подполье имело какие-то столкновения с ними?

Н.Ч. — Мы к ним не имели никаких претензий, потому что они нам ничем не угрожали. К примеру, пошли они как-то в лес на охоту, несколько человек. Так их там встретили наши хлопцы — оружие не забирали, а забрали патроны. И сказали им, чтобы больше туда не шли. Наши их не убивали. Зачем его убивать, если он ничего не знает, нашим хлопцам ничего не делает?

Я еще с шестнадцати лет занимался “политическими делами”, помогал “Степановым хлопцам” — листовки клеил, патроны воровал у брата. Он придет домой, положит автомат, патроны, а я тихонько подойду, патроны забираю. Много не брал — по два патрона за раз, каждый день по два патрона. В подполье был мой друг, Василий Довгалец, 1927 года рождения, имел псевдо “Птах” — так я патроны ему передавал. Наберу штук десять — передам. Знаете, помогал хлопцам, как мог. В нашем селе многие думали, как помочь повстанцам, как кулаки хорошо держать, чтобы была свободная Украина.

А.И. — Сколько людей из Мощон прошло через подполье?

Н.Ч. — Человек пятьдесят. Многие из них погибли — кто где, в разных местах. (село Мощоны: участников УПА: 47 человек; подпольщиков ОУН: 7 человек. Всего: 54 человека. Погибших: 16 человек. Репрессированных: 19 человек — Книга Памяти и Славы Волыни. Том 4: Ровенская область. Гощанский район — 2002 — прим. А.И.)

В 1948 году началось мое повстанческое дело. У меня возникла тяга к этому, хотел больше сделать для этой борьбы. К оуновским руководителям меня привел Василий Довгалец. Он еще до того приходил ко мне, агитировал, чтобы я шел в подполье. Я говорю ему: “Не могу, потому что у меня один брат погиб, а второй служит. А я с матерью — как она будет одна? Я в подполье не пойду, а буду жить дома и выполнять ваши приказы”. Так и взяли меня. Стал выполнять те обязанности, что они мне поручали. Дали мне псевдо — “Король”. Я молодой был, задания быстро выполнял. Так один наш повстанец говорит: “Ты смотри, справляется, как король!” Вот и дали мне такое псевдо.

А.И. — Вас официально приняли в члены ОУН?

Н.Ч. — Нет, не было такого. Так, вопросы позадавали — кто я такой, кто мои родственники. Принимал меня в Пустомытах командир боевки ОУН. Наше село принадлежало к Пустомытам — это был одна сельсовет и наши подпольщики им подчинялись. Он был человек пожилой, имел псевдо “Трофим”. Когда было нужно, он присылал посыльного ко мне, я являлся к нему в Пустомыты, получал приказы.

А.И. — Какие задания Вы выполняли?

Н.Ч. — Давали мне листовки клеить, для агитации. А когда надо повстанцев провести куда-то — тоже мне. Как-то вызывает меня “Трофим”, говорит, что надо двоих партизан завезти за село Бабин, в лес. Дали мне воз, и я их повез туда. Воз обшит досками, и у него двойное дно — они вдвоем под низ ложатся, я сверху накладываю сена и везу. Приезжаю на место, а там должен быть человек — должен ходить с собакой. Если человек с собакой ходит, значит можно ехать в лес — это сигнал такой. Туда доехали благополучно, никто не останавливал, никто не спрашивал — Бог дал счастливую дорогу. Отвез хлопцев, они вылезли, а я обратно поехал, домой. Когда ехал обратно, то в Бабине участковый остановил:

— Куда едешь, малый?

— Домой.

— А где твой дом?

— Далеко! Еще километров тридцать будет.

— А что везешь?

— Лошадям сено везу.

— А, ну поезжай к чертовой матери!

Поехал дальше. Знаете, милиция больше пожилых людей останавливала — когда едет человек постарше, то он, может, больше знает. А если едет молодой пацан, то они не очень допрашивали. Так что нам, молодым, было полегче.

В другой раз я по связи проводил хлопцев, ночью — из Малиновки в Горбаков. Их шесть человек было, хорошо вооруженных — все с автоматами, по два диска патронов, по две гранаты у каждого. У нас для связи своя линия была — в Малиновке тропа вдоль пруда, а дальше полями, полями до Горбакова. Главное было шоссе перейти, чтобы никто не увидел, потому что там до Гощи недалеко, до райцентра — кагэбисты сразу могли приехать. Ночью провел их туда, все благополучно. Поручение было такое: “В Горбакове возле реки будет сидеть человек. И он будет вас ждать возле той ямы, где берут мел”. Утром пришли мы к реке, на луг. Вижу — ходит человек. Хлопцы залегли, а я подошел к нему, говорю: “Доброе утро. Какая у вас тут местность — зеленый луг, река, утки плавают”. А это был пароль — если я сказал “утки плавают”, то ему надо сказать: “И щуки плавают”. И он мне это сказал. Тогда я подаю ему руку, свистнул, подходят хлопцы. Говорю ему: “Вот тебе, друг, шесть хлопцев — ты знаешь, на какое дело они назначены и куда им надо. Отправь их так, как я отправил к тебе”. Они пошли дальше, а я вернулся домой. Я так не раз переводил наших ребят. И в каждом селе подпольщики имели свой пароль — если идешь туда, то должен его знать.

Часто приказывали передать сигнал другим связным — или записку, или на словах. Записки переносил в соседние села — то в Малиновку, то в Волкошов, то в Липки. Например, на зиму связные разносили всем боевкам приказы от районного руководства ОУН, чтобы они с весны знали, что к чему, с кем связываться.

А.И. — Приказы шифровались?

Н.Ч. — Хоть верьте, хоть нет — не знаю! Нам их не разрешали смотреть. Что-то перенести из села в село, по-темному — вот это были мои задачи. Лекарствами я не занимался, потому что в нашем селе были две девушки-подпольщицы — они этим ведали. Их потом за это посудили на двадцать пять лет, и как забрали — так их и до сегодняшнего дня нет. Схроны я тоже не строил — ими занимались люди постарше, которые знали, как строить. А из меня какой тогда был строитель, из пацана?

А.И. — На засады попадали?

Н.Ч. — Днем мне кагэбисты встречались, но что ж — я легальный был, ничего такого с собой не носил. Чтобы кагэбисты меня останавливали, такого не было, Бог миловал. Бывало, они на ночь засады делали, чтобы наших связных поймать. Кто-то из людей увидит, нашим скажет, и ты уже этой дорогой не идешь, обходишь их. Когда я ночами на задания ходил, то тоже Бог миловал — ни разу не попадал.

А.И. — Вам проводили подготовку?

Н.Ч. — Было и такое. В лес заходили и обучались — выдавали нам винтовки, немецкие гранаты с ручкой. Обучались стрелять, бросали гранаты.

А.И. — Чем Вы были вооружены?

Н.Ч. — Дали мне обрез из винтовки, но была беда — мало патронов. Так мы с младшим братом Василия Довгальца пошли патроны добывать. В село приехал солдат, привез продавать всякое солдатское барахло. И у него на плече такая сумочка, он ходил-ходил по селу, потом снял ее, положил на землю, а сам куда-то отошел. Мы в эту сумочку — а там патроны. Вытащили их, по карманам разложили и ушли.

Как-то раз соседский парень — молодой, с 1931 года, пришел ко мне и говорит: “Покажи мне обрез”. Я думаю — что тут такого, знакомый парень. Дал ему обрез. Он взял обрез в руки, смотрит. И тут начальник группы “стрибков” заходит в хату! Парень ему: “Руки вверх!” Тот рукой сразу — за обрез, а другой рукой его по затылку! Парень упал, а тот его пинком поднял, забрал обрез. Спрашивает нас: “Чей обрез?!” Тот парень берет вину на себя, говорит: “Мой”. И я отказался, говорю: “Его обрез”. Начальник группы хотел его посадить, а я говорю: “Зачем? Парень еще молодой, глупый, из бедной семьи. Посадишь его — разве тебе будет легче?” А этот начальник группы был нам каким-то дальним родственником. Я его уговаривал, уговаривал, он и согласился, не повел парня в тюрьму, не посадил.

В 1949 году, ближе к лету, мы выполняли боевое задание в Ровенском районе. Собрали нас в Шубковском лесу — тридцать три человека из разных боевок. Из Мощон нас было двое — Василий Довгалец и я. Должны были ехать кагэбисты из Тучина, так мы собирались сделать засаду на них.

А.И. — Кто организовал эту засаду?

Н.Ч. — Какой-то командир. Его имени я не знаю, потому что он был не местный — помню, что пожилой человек, с черными усами. И было трое роевых командиров. У повстанцев на каждых десять-двенадцать человек был роевой, как в армии сержант. Не знаю почему, но в том бою у нас автоматов было мало — на десять человек два автомата, а у остальных винтовки. Мне для засады дали винтовку.

Ночью собрались в лесу, командир нас разделил на три группы по одиннадцать человек, расставил по точкам в лесу, возле дороги. Залегли и ждем. Утром по дороге идет отряд кагэбистов — едут две подводы, а они рядом идут. Их не так много было — человек двадцать. А мы засели так, что наша засада в виде треугольника — с трех сторон. И когда они зашли между трех групп, то оказались в кольце. Тут нам дают команду — все сразу стали стрелять. Били из трех точек, перекрестный огонь. Кагэбисты сразу попадали, залегли. У них у каждого был автомат, стали отстреливаться. Но они же не видели, куда стрелять! Ближе ко мне залегло их несколько человек — так они стреляли, а пули в небо летели! Потому что когда ты приготовился, сидишь в засаде, то хорошо видишь куда стрелять, а если тебя обстреляли и ты падаешь на землю — то что ты сделаешь? И страх приходит к человеку. А я за деревом лежу, стреляю по нему из винтовки, вижу — его убило. А я в него попал или не я — Бог его знает, потому и другие хлопцы туда стреляют.

А.И. — Что Вы чувствовали в бою?

Н.Ч. — Перед боем страх был. Знаете, держишь винтовку, а руки трясутся. Но ты должен ее держать — если тебе оружие дали, то должен выполнять приказ. А когда бой начался, то как-то легче стало — целишься, стреляешь.

Ну, и убили этих кагэбистов, там они и остались — всех положили. Их было несколько офицеров, а остальные солдаты. Сняли с них верхнюю одежду, сапоги, забрали все оружие, забрали подводы да и бросили их в лесу. Где их потом похоронили, я не знаю. У нас пострадавших не было. Но я чувствую — что-то левая нога онемела. Сбросил сапог, смотрю — автоматная пуля сидит в ноге, но неглубоко. Роевой достал нож, выковырял ее, зеленкой намазал, рукав от рубашки отрезал, обмотал мне ногу да и все.

После боя мы опять разошлись, каждая группа пошла в свое место — кто по селам, кто по дальним лесам. На второй день кагэбисты прочесали весь Шубковский лес, но там уже никого не было. Из наших никого не нашли. А после этого еще долго ходили по селам, заходили в хаты, кругом искали — не нашли никого. Через месяц-два нагнали еще больше кагэбистов — начались стычки, убивали повстанцев, находили схроны. В лесах и сейчас стоят кресты там, где хлопцы похоронены.

Василий Довгалец погиб в Матиевке осенью 1949 года. Их было трое в схроне — он, “Орел” и “Ворон”. Тех двоих я не знал — знаю только, что “Орел” был галичанин. Они пропагандой занимались, а в том схроне печатали листовки. Там было такое неприметное место — хатка маленькая, двое стариков жили. Почти никто не знал, что они там. Продала их девушка, которая обслуживала — обстирывала, еду им готовила. Кагэбист познакомился с ней, и она сказала ему про этот схрон. И приехали кагэбисты, окружили хату, хлопцы отстреливались, а потом сами себя постреляли. Завезли их убитых в Тучин и согнали туда людей — узнавали, кто чей сын. Отец и мать Василия ходили туда, увидели его мертвого и отказались, потому что если скажешь, что твой — завтра в Сибирь вывезут. Пошли домой, мама его из Тучина до Мощон плакала всю дорогу... А их троих на досках распяли как Иисуса Христа и папиросы им в зубы повставляли. И был из Ючина повстанец, вот забыл его псевдо, так он переоделся в офицера, нацепил погоны танковой части. Приехал к начальнику милиции, сказал, что есть приказ забрать эти трупы, похоронить. Забрал, и похоронили их в Ючине, всех троих.

В 1949-50 годах придавили нас сильно — кагэбисты ходили по селам, забирали людей на допросы. Как узнают, что такой-то парень в повстанцах, то приходят к его родителям, начинают заставлять, чтобы выдали его. У нас даже песня есть о том, как отец продал сына на Рождество Христово, привел домой засаду. Пришел сын к отцу, поздравил с праздником и говорит:

“Ще хотів спитати

А де стара мати?”

А з кутків до його

Штири автомати!

(“Еще хотел спросить

А где старая мать?”

А из углов на него

Четыре автомата!)

Вот так бывало у нас. В декабре месяце 1950 года арестовали и меня. Подполье передало мне листовки, чтобы я расклеил по селу. Я к председателю сельсовета, прилепил ему на хату. Но я не знал, что у него в хате участковый сидит! Только прилепил — участковый выходит из хаты: “Что там такое?” Мне деваться некуда, говорю: “Да вот листовку кто-то прилепил”. А у меня в кармане еще одна листовка, так я ее — в рот, пожевал-пожевал. Он увидел, бросился на меня — рот мне открывает. Но я ее проглотил, не дал вытащить. Участковый кричит: “Ты прилепил ее! И одну проглотил!” Ну, и арестовал меня, составил акт. Приезжает из Тучина милиция, забирают меня в тюрьму.

Пятнадцать дней я был в Тучине под арестом. После этого — суд, дали мне пять лет лагерей и отправили в Ровенскую тюрьму. Там как раз набирали этап на Волго-Донской канал, и приходит начальник тюрьмы с конвоем, отправляет меня туда. Уже вышли, и конвойный показывает на меня, говорит начальнику тюрьмы: “Да это пацан — упадет в воду, утонет!” И меня забрали в Иркутскую область. Ехали двадцать двое суток, семьдесят два человека в вагоне-”пульмане”. Две печки стоит в вагоне, топится, а все равно холодно — такой сильный мороз.

Попал я под Иркутск, в лагерь № 1, и там отсидел два с половиной года. Когда меня привезли в лагерь, то сразу спросили, чем я занимался дома. Я говорю: “В колхозе строили конюшни”. Так оно и пошло — дома строили, в Иркутске построили горсовет. Руководил нами генерал-лейтенант Лузянин, я его хорошо запомнил. Хороший был человек, заботился о нас.

А.И. — Как Вас встретили в лагере? Возникали конфликты между заключенными?

Н.Ч. — Нет, у нас было спокойно — ни драк, ни поножовщины.

А.И. — Уголовники и политические сидели раздельно?

Н.Ч. — Все вместе. И в лагере всякая нация была — и евреи, и узбеки, и татары, и кто хочешь. У нас бригадир был москвич, молодой — хороший парень. Я с ним сразу познакомился, потом дружили.

А.И. — Как кормили в лагере?

Н.Ч. — Как сказать... Баланда. Но платили два раза в месяц по сто рублей — аванс и получка. Заплатили тебе деньги, ты хлеборезу двадцать пять рублей даешь, повару — двадцать пять рублей, и бригадиру — двадцать пять, потому что он тебя может на отдых направить или поставит на хорошую работу. Например, скажет: “Возьми, Коля, ведро и пойди возле домов гвозди пособирай”. Это же легкая работа. И двадцать пять рублей себе оставлял — папирос куплю, туда, сюда. Пойдешь на кухню с котелочком — уже тебе повар баланды нальет погуще, хлеборез больше хлеба отрежет, кусок сахара отрубит побольше. А потом в бараке в углу поставили полную бочку соленой рыбы, трески — ешь сколько хочешь. Когда идешь на работу, то возьмешь себе рыбину, замочишь ее, а вечером приходишь, поджаришь и поешь. Так как у меня срок был маленький, то я работал на отдельной точке, строили офицерские домики. На отдельную точку идешь — с собой дают паек. А кто в рабочей зоне работал, тем обед варили.

Конвой тоже был неплохой. Солдат на вышке стоит — подходишь к проволоке, так он не стреляет, а кричит: “Не иди, а то буду стрелять!”

Я был пацан молодой, а девушки ходили, смотрели на нас. Как-то одна девочка подходит, бросила мне записочку через проволоку. Я взял, прочитал, говорю ей: “Завтра придешь, я напишу, тебе перекину”. Пишет: “Я у отца одна, с 1939 года рождения. Отец — начальник автоколонны. Мать — учительница. Приходи ко мне, когда тебе будет срок освобождаться. Напиши, какого числа будешь освобождаться”. Совсем молодая — четырнадцать лет, но уже прилично выглядела, такая жопастая. На второй день вижу — опять ходит возле проволоки. Я ей написал: “Когда буду освобождаться, не знаю. Как буду знать, тебе передам”.

Когда Сталин умер, я попал под амнистию. У меня мысль была одна — домой. Когда я освобождался, то приехал отец этой девушки, мать и она. И хотели, чтобы я шел к ним. Я сказал, что сначала поеду домой. У нас же еще одна беда случилась — мою мать в 1952 году тоже посадили. Мама работала звеньевой в колхозе, их звено было призовое, и им за хорошую работу дали премиальный сахар. Надо было сахар раздать на все звено, а его кто-то украл. Сказали, что это моя мама утаила сахар, и ее осудили на два года. Но когда я приехал в село, то мама уже была дома — около года отсидела и тоже попала под амнистию.

Вернулся я в село и больше никуда не поехал. Та девушка из Иркутска написала мне письмо, а я ответил, что больше туда не поеду, что эта Сибирь мне и так надоела за два с половиной года.

Приехал домой, и что же — мать сидела, я приехал из лагеря. Ничего у нас нет. В нашем доме колхозный столяр колеса делал, кузницу устроили, кузнец ковал. Я пришел, говорю им: “Выбирайтесь из хаты! Уже приехал хозяин”. Они хату освободили, и так я жил помаленьку. Пошел к председателю колхоза, говорю: “Дайте мне где-нибудь огород”. Дали мне огород за селом, а засеять нечем, нет картошки на посадку. Люди мне нанесли — кто ведро, кто два ведра картошки, кто полмешка. Посадил огород, завел овечек. Пошел на работу в колхоз — возчиком, подвозил корма на ферму. Картошка в тот год была хорошая, три куста — ведро картошки. На зиму насыпал себе целый кагат, уже стало легче жить. Так с тех пор здесь и живу. Женился, взял жену с ребенком — парень ходил к ней и бросил, она родила ребенка от него. И еще четверо родилось моих. Всех вырастили, воспитали, вывели в люди. Моей жены сейчас уже нет в живых. Между прочим, она в свое время тоже помогала подполью.

Тут я родился, всю жизнь прожил и тут жду смерти. Пока еще шевелюсь, хожу в церковь — слава Богу, наша церковь не пошла в Московский патриархат, а пошла в Киевский. Сейчас я считаюсь участником боевых действий, езжу в Клевань на лечение, в санаторий.

Очень волнуюсь из-за того, что сейчас происходит. Если бы я был в суде старшим, то я бы Януковича повесил вверх ногами! То, что сейчас люди гибнут — это из-за него.

Вот такая моя история. Жизнь прошла, как на долгой ниве... Все было — и хорошее, и плохое...

Интервью и лит.обработка: А. Ивашин

Автор выражает благодарность Александру Остапенко за помощь в организации интервью


Читайте так же

Лещак (Колядюк) Дарья Андреевна

Еще я работала связной – и у себя в районе, и на Березновщине. Носила грипсы – это такие зашифрованные записочки, очень тонко написанные, я еще удивлялась, как это можно так мелко написать. Грипс имел размер меньше, чем сантиметр на сантиметр, но от него порой зависело большое дело – кто что должен сделать, куда пойти. Мы имели точки, куда их передавали – например, дупло где-то в дереве в лесу. Иногда передавали из рук в руки, напрямую. А носили грипс так: запаивали в клееночку и клали в рот, чтобы можно было проглотить его, не допустить, чтобы он попал кому-то в руки. Занести грипс куда надо – это обязательно! Не дай Бог я бы не занесла, могли и расстрелять.

Илькив Ольга Фаустиновна

Через некоторое время (Дзвинке было уже три месяца) приезжает ко мне Катя Зарицкая и говорит: «Вы мне нужны для легенды потому, что мы создаем конспиративную квартиру для большого нашего Руководителя (здесь и далее под словом Руководитель понимается Главный командир УПА Роман Шухевич – прим. А.В.). Вы с ребенком как раз мне подойдете». А я говорю: «А если будет еще и женщина постарше?» А она: «Так чудесно!» Я: «Запишите мою маму».

Савка Максим Васильевич

Учили как вести следствие, как допрашивать, как смотреть человеку в глаза, как понять, врет человек или нет. Учили записывать все, что человек говорит – если один раз сказал одно, а второй раз другое, то уже что-то не то. Шифрование изучали – эти коды у меня есть до сих пор. У нас коды были значками – точка, запятая, две запятые. И физическую подготовку мы проходили – и окопы копали, и стреляли, и по–пластунски ползали.

Зубальский Теофил Иванович

Сидим мы в бункере и слышим – сверху кто-то ходит. Потом начали землю рыть и открывать люк. Кричат: «Бандиты, сдавайтесь! Ваша песенка спета!» Нас было в бункере четверо. Мы поняли, что это все, конец, но решили отстреливаться до конца. Как только люк открыли, то мы начали стрелять из ППШ. Стреляем и отходим от люка. Потом ждем и снова стреляем и отходим. В нас стреляют в ответ. Пока шла эта стрельба, мы уничтожали документы, пищу, даже свою одежду – все, чем могли воспользоваться энкаведисты. Но патроны у нас были не бесконечны, и они это понимали. Дождались, пока мы перестали стрелять в ответ и бросили гранату.

Костюк Антон Степанович

Я часто ходил на связь – здесь в Луцке ходил, по ночам. Обменный пункт у нас был на кладбище возле Гнидавы – это было пригородное село, а сейчас район Луцка. На этом кладбище был памятник старый, большой, а в нем был тайничок, там мы обменивались грипсами. Еще пару раз я выходил с грипсом в назначенное место. Грипс маленький – бумага от сигаретки, а на ней все цифрами записано. Когда нес, то держал его во рту – если что-то не так, то можно его проглотить. Это было очень опасно, идешь и не знаешь, кто в тебя пулю пустит – свои или чужие. Засады кругом!

Володимирский Фотий Николаевич

Немецкая армия, немецкая администрация были очень хорошо организованы. Но Вы знаете, нам против них было легко воевать. Был языковой барьер! Бывало так, что приходит к немцам мужик из села и говорит, что в селе есть партизаны – были и такие люди в селах. Но переводчик у немцев наш,
оуновец! Немец спрашивает: «Что он говорит?» Тот ему: «А, они там жидов постреляли – просит, чтобы керосина ему дали».

comments powered by Disqus