Илькив Ольга Фаустиновна

О.И. – Я родилась в городе Стрый 21 июня 1920 года. В этом городке Бандера учился и жил некоторое время, а его младшая сестра даже ходила со мной в стрыйскую гимназию. Когда мне было четырнадцать лет, мне пришлось покинуть Стрый потому, что мама развелась с отцом и уехала в Варшаву. Мама во второй раз вышла замуж, и мы жили с отчимом. К тому времени я окончила первый класс гимназии нового типа, что соответствовало второму классу «нормалки» («нормальная школа», которая проводила обучение по стандартной непрофильной программе, в отличие от профильных или интенсивных учебных заведений – прим. А.В.). Приехав в Варшаву, я не могла пойти учиться потому, что это было очень дорого, а если бы хотела учиться дешевле, то должна была для этого перенести метрику из греко-католической церкви в католический костел. Учебный год был потерян потому, что у меня не было денег, и я не хотела переносить метрику в костел. Поэтому решила, что буду учиться сама. А мама мне на это говорит: «Зачем тебе гимназия? Запишись на курсы стенографистов. Закончишь – будешь иметь должность, а гимназисты не имеют стопроцентной должности. Будешь зарабатывать, будешь хорошо одеваться». А я ей: «Не хочу хорошо одеваться, хочу учиться!» Мама говорит: «Боже, какая идеалистка!»

В то время я познакомилась с одним человеком. Звали его Андрей Макух, он был братом Ивана Макуха – бывшего казначея ЗУНР (Западно-Украинской Народной Республики – прим. А.В.). Этот Андрей Макух увидел меня и взял надо мной шефство. Он сразу связался с теми людьми, которые выехали из центральной Украины в Польшу, и дал им знать обо мне. Они мне передали «Кобзарь» 1861 года издания – года, когда умер Шевченко. Кстати, в нем было много белых страниц – их тогдашняя цензура не пропускала. И еще они дали мне тексты многих патриотических и героических песен, а я послала им письмо в Стрый, чтобы они мне выслали список литературы, которую мне следует прочитать.

Эти люди сказали мне, что в Перемышле есть институт для девушек, а при институте гимназия. Кто поступает в институт после гимназии, у того есть скидка на обучение. И я решила поступать. За один год невозможно было выучить самостоятельно ту программу, которая была нужна для дальнейшего обучения – требовалось два года. Поэтому до войны я не успела получить образование.

В Перемышль ехала одна. Приехала и заявила, что училась самостоятельно и прошу принять во внимание, что могу что-то не знать, но потом догнать. И этим обратила внимание всех учителей. Так и произошло – на экзамене я что-то не знала по естествознанию, но меня приняли в третий класс.

Этот институт (О.И. подразумевает всю территорию института и гимназии – прим. А.В.) был настоящим чудом. Это были годы моего счастья. Там была такая красота, что я мечтаю дожить до того времени, когда опишу это в своих мемуарах. Институт был соединен с гимназией галереей. Стояли они на холме, по которому шли тропы, каждая из которых имела свое название – например, «Тропа мечтателей». На тропах росли ирисы, наверху было памятное место Ивана Франко, а внизу стояла фигура Божьей Матери с надписью «Под твою милость». Эта надпись стала моей главной молитвой на всю жизнь.

До войны я не успела получить среднее образование и поступить в институт – в 1939 году, когда немцы напали на Польшу, даже не успела до 1 сентября приехать в Перемышль. И это меня спасло – потому, что если бы успела, то попала бы к москалям.

Еще когда я училась в Перемышле, то уже была национально настроенной. Даже говорила девушкам, чтобы они свои бантики завязывали по-украински потому, что мы – украинки. Из-за этого на меня обратила внимание одна подпольщица, дочь генерала Змиенко (Всеволод Ефимович Змиенко – генерал-хорунжий армии УНР – прим. А.В.). Она начала со мной общаться и предложила вступить в женскую организацию имени Палия (женская молодежная организация под кураторством ОУН, входившая в «Пласт» – прим. А.В.). Ее членов называли «палиивки». Мы отличались от ОУН – ребята из мужской гимназии были членами ОУН, а мы не были. И мы полушутя ссорились из-за этого. Они говорили, что мы 50-процентные националистки, а мы им говорили: «А вы 105-процентные националисты!» В организации мы подпольно изучали историю и географию Украины, а в гимназии жили своей жизнью.

Парни с девушками не учились вместе, и поэтому наши встречи были очень романтичными – вечером ребята приходили к нам с музыкой и играли серенады под окнами. А раз в год был официальный прием, на котором мы встречались в спортивном зале с партером.

Так я жила до 1939 года. Когда я все это потеряла, то не знала, что с собой делать. Граница была по реке Сан, поэтому я осталась на стороне немцев.

Я пошла в Украинский вспомогательный комитет в Варшаве, чтобы спросить, что мне делать в связи с тем, что все мои вещи и документы остались в гимназии. Там ко мне подошел парень, спросил из какой я гимназии и говорит: «А я тоже не закончил». Так мы познакомились, и стали вместе работать при немцах. В Варшаве жил украинец, Давидович, который помог нам в этом. Он был схидняк (выходец из восточной Украины – прим. А.В.), гетманец (член гетманской партии – прим. А.В.). Его мать была врачом, а отец сотником. Когда он с нами познакомился, то сказал, что у него есть для нас хорошая работа в кинотеатре. Полячек он брал на более грубую работу – мыть полы и окна, а нам дал работу не настолько тяжелую: парню – билеты проверять, а мне – ходить с фонариком и сопровождать тех людей, которые опоздали. На той работе мне даже чаевые давали, я их понемногу собирала и была уже готова ехать в Краков, чтобы сдавать выпускной экзамен. А тот парень имел другие связи – его мама была знакома с Оленой Телигой, поэтому у него были другие планы.

Когда я приехала в Краков, то пошла жить в «дом флифтленгов» (доходный дом, где за небольшую плату или бесплатно селились беженцы – прим. А.В.). Там было очень голодно. Утром давали черный и горький кулеш, а на обед суп, но я в нем не видела ничего – все было разваренное и непонятное. В Кракове я ходила в немецкий ресторан, изображала немку и покупала обед за небольшие деньги. Но этим я рисковала – потому, что если бы меня обнаружили, сразу бы уничтожили. Бог помог мне, и уже тогда у меня воспитывался мой характер.

В Кракове я и получила среднее образование – за четыре месяца выучила программу целого класса, сдала выпускной экзамен и приехала в Варшаву. Но я совсем не знала, что делать. В Варшаве меня нашел один националист, фамилия его была Полищук, а звали, кажется, Андрей. Он подошел ко мне и говорит: «Я националист, возглавляю отдел молодежи под руководством Поготовко (Михаил Михайлович Поготовко – украинский летчик, подполковник Армии УНР – прим. А.В.). Я должен приступить к более важным делам, и хочу поставить Вас на свое место. У Вас будет ставка машинистки, но фактически нужно будет сидеть только на телефоне». Это было прикрытие подпольной работы, которую мне поручил Полищук. Она заключалась в патриотическом воспитании молодежи. В тех краях было очень много смешанных браков, и я из кожи вылезала, чтобы украинизировать детей от этих браков. Это была моя первая националистическая работа. Я еще была «пластунка», но чувствовала себя уже националисткой. Во время этой работы я много читала украинских поэтов, писателей и учила молодежь географии и истории Украины.

Одна история мне очень запомнилась. Отец моей подруги Гали Змиенко – это был генерал Змиенко. А его шурин был Безручко (Марк Данилович Безручко – генерал-хорунжий армии УНР – прим. А.В.). Однажды я была у них в гостях, сидела за столом, и Галя говорит: «Сейчас придет мой дядя Безручко, и вы увидите, что с ним поляки сделали. Они дали ему что-то напиться, и теперь он живет, но ни к чему не имеет интереса». И я увидела, как он шаркает ногами, садится за стол, ест, но очень медленно себя ведет.

Как-то раз на улицах Кракова я видела, как шли наши гуцулы в своей одежде, с резными бартками (традиционный гуцульский топорик – прим. А.В.) и пели.

А.В. - А как немцы к этому относились?

О.И. - Немцы насчет этого не очень переживали. Они с поляками тогда имели больше дел, а украинцев не трогали. Сейчас кричат, что только Гитлер делал зло. Да, он его делал, но больше на востоке. А то, что делали советы на Галичине - то же самое, что Гитлер! Нет разницы!

Я как увидела тех гуцулов, то говорю Гале Змиенко: «Эти националисты такие воодушевленные! Нам надо такое же делать, как эти гуцулы делают». А она мне ответила, что «пластуны» ничего подобного сейчас не делают. Я ей в ответ: «Так идем в ОУН! Мне такая организация не нужна, как у нас, которая ничего не делает». Галя почему-то не захотела, и я ей сказала: «Вы, Галя, как хотите, а я перейду к националистам».

Ко мне подходили Малащук (возможно, подразумевается Роман Малащук – тогдашний руководитель ОУН по Львовской области – прим. А.В.) и Василий Охримович, которые курировали мое вступление в ОУН. Я им сказала, что не хочу очень быстро вступать, мне надо подумать, потому что я хочу быть объективной. А кто-то из них тогда и говорит: «Нет ничего объективного, все субъективно». Они были правы, и я перешла в ОУН.

Как я уже говорила, в то время я работала на телефоне, и занималась тем, что украинизировала детей от смешанных браков. Но мне было понятно, что если я просто скажу: «Говори на украинском языке потому, что у тебя отец украинец», то никто этого делать не будет. Надо показать красоту языка, красоту культуры. И я организовывала торжественные вечера памяти националистов (мы их называли «академиями»). Например, был вечер памяти Ольги Басараб (Басараб Ольга Михайловна, украинская общественная и политическая деятельница, арестована и убита польской полицией в 1924 году – прим. А.В.). Когда поляки ее замучили, то сообщили, что она сама повесилась. Поляки все-таки старались как-то замаскировать свои преступления. Москали этого не делали, они не оправдывались, а поляки более «элегантные злодеи» (я так о них всегда говорю), чем москали.

Чтобы девушки полюбили украинскую культуру и украинские традиции, я устроила, например, Андреевский вечер. На нем мы пели, гадали. Устроила еще Николаевский вечер - много было таких вечеров.

И была у нас какая-то «академия», на которую пришло много украинских ребят. Я думаю: «Что это такое? Кто они, откуда появились?» А это были люди, бежавшие из СССР. И среди них был мой будущий муж, за которым советские солдаты пришли, чтобы арестовать. Ему потихоньку сказали об этом, и он как был, так и убежал заграницу. Я произношу речь и вижу – сидит парень и ни с кем не общается. Потом после речи подхожу к нему и говорю: «А почему Вы не развлекаете девушек?» А он мне улыбнулся белозубой улыбкой и говорит: «А я стесняюсь».

Так мы с ним и познакомились. Звали его Владимир Лык, в ОУН у него было псевдо «Данило», а на момент нашего знакомства – «Вихрь». Он был с теми ребятами в «Веркшутце» (военизированном формировании по охране предприятий – прим. А.В.). Немцы могли их расстрелять как подозрительных лиц (украинских националистов, которые перешли границу), но не сделали этого. Если бы москали были на месте немцев, то точно уничтожили бы. А немцы их не уничтожили, а взяли в «Веркшутц», вооружили, водили в горы и учили военному делу.

А в тот раз, о котором я рассказываю, я пришла на «академию» с девушкой, дочерью от смешанного брака. Она хотела выйти за поляка, а я агитировала ее, что не надо за поляка, а надо за украинца. А потом во время какого-то праздника... Это был день Святого Николая, что ли... Не помню... Я заболела гриппом и не пошла. После праздника ко мне приходит та девушка и говорит: «Вам привет от «Вихря»! Он меня провожал домой». А я ей в ответ: «Видите, какой хороший парень! Так зачем Вам эти поляки?»

И вот однажды у меня на работе раздался телефонный звонок. Звонивший говорил: «Я от ребят-веркшутцев. Нам немцы разрешили отпраздновать сочельник, и мы хотим, чтобы пришли девушки». Я спрашиваю: «Кто звонит?» А он: «Вихрь».

Я девушкам предложила пойти, а они мне: «Что? Мы – в казарму? Не пойдем!» И некоторые не пошли, а некоторые согласились, и я пошла с ними. Один националист потом нас упрекал за тот вечер: «Вы в день смерти Коновальца ходили на торжество». Но мы пошли.

Там так было в казармах все красиво украшено по-украински! Подходит к нам «Вихрь» и говорит: «Я сижу за столом, за которым колядуют. Идем к нам». И мы с моей подругой Иванкой пошли колядовать. Давали кутью, борщ, вареники, а алкоголя не было. Один парень вытащил бутылку, но его остальные ребята отвели в сторону и не дали пить. Пока мы были в казарме, начался комендантский час. А немцы ведь очень щепетильные! Это поляки могут отпустить в такой ситуации, мы можем отпустить, а немцы нет! Поэтому они и такие жестокие – что им приказали, то они и сделают.

Ребята нам предложили переночевать в казарме. А я им говорю: «Налейте себе воды на голову! Некоторые девушки не хотели даже идти в казармы, а вы предлагаете оставить их здесь на ночь?!» Тогда они решили нас провести. Мне и еще одной девушке надо было идти через мост, и нас провожало трое парней, среди которых был мой будущий муж. И вдруг выходит немец! Мы ему говорим, что праздновали, что это у нас рождественские праздники, вечер, и мы по украинскому обычаю праздновали. Ребята показывают ему паспорта, а немец говорит: «Это бумажка! Вы не имели права вести девушек». Тогда я вспомнила, что у меня есть фиктивный паспорт, по которому я – студентка из Берлина. Мне его когда-то дала одна знакомая из гетманской партии.

Немец посмотрел и говорит: «Что Вы такое делаете? Вы студентка из Берлина? Так... Я Вас должен расстрелять, арестовать... Мне Вас жаль. Поэтому договариваемся – я Вас не видел, и Вы меня не видели».

А.В. - Какие задачи Вы выполняли в ОУН?

О.И. - Мой муж взял надо мной шефство и дал мне прочитать статью Бандеры «За чистоту линии». Когда я вступала в ОУН, то колебалась, куда именно вступать - к бандеровцам или к мельниковцам. Но когда прочитала статью, то решила - только Бандера! И это тогда очень приблизило меня к мужу. Потихоньку мы сближались. Я организовывала после Нового года праздник Маланки и просила ребят прийти. Мы праздновали тогда всю ночь, и тогда я еще сильнее сблизилась с Владимиром – у нас начались романтические отношения.

В начале 1941 года меня познакомили с Надеждой Мицко, которая была руководителем походной группы УПА на Житомирщину, и предложили пойти с ними. Я согласилась. Перед нами шла на Украину группа с моей знакомой Катей Данилив, а мы пошли позже. Надя Мицко привезла нас в Краков, а оттуда мы должны были ехать во Львов. Реку Сан мы переходили дорогой, а не по воде. Помню, что шли по какой-то арматуре, по какой-то сетке, и меня там покалечило, но потом все зажило как на собаке. На той стороне Сана видели, что люди, которым по 19-20 лет, были очень счастливы, что освободились от москалей. Они создали свое подразделение милиции, поставили триумфальные ворота, создали отделение ОУН. Они тогда почувствовали, что именно украинский народ у власти, и поэтому были такие счастливые!

А.В. - Это происходило в 1941 году, в первые месяцы немецкой оккупации?

А.И. - Да. Немцы очень странный народ. Им не дашь приказ - они ничего не сделают. И поэтому они тогда позволяли нам все это делать. Они заняли пространство, были этим довольны. Мы ехали, и немцы ничего не делали нам. А украинские люди были настолько счастливы, что освобождены! Жали свою рожь на своей земле... И мы говорим: «Дай Боже, люди так счастливы, что уже коммунистов нет!»

Доехали мы до Львова и видим - Львов весь в красно-черных немецких флагах, но там еще была украинская власть. Мне дали общежитие на Драгомовича (название улицы может быть указано неверно – прим. А.В.) и талоны на обеды, на 2-3 дня.

Во Львове я пошла к знакомой даме из гетманской партии и рассказала о своем участии в походной группе. Она мне и говорит: «Куда Вы идете? На смерть!» А я говорю: «Я не могу отказаться, я националистически настроена!» И уехала. Еще я встречалась со своими знакомыми из Перемышля, виделась со многими украинскими националистами, и они меня спасли от ареста. Один старый националист сказал мне: «Я уцелел потому, что мне снились яйца, а это к аресту. И я не пришел туда, где арестовывали. Специально опоздал». В те дни многих наших арестовали, а я осталась на свободе и мне посоветовали бежать. Но все равно в моих планах было ехать в Житомир – поднимать молодежь на националистическую борьбу. Тот националист и говорит: «Я знаю, как Вам поехать в Житомир. Вы устройтесь там на работу». И я устроилась в главную дирекцию железных дорог «Юг», так как все ее рабочие должны были ехать в Одессу. Со мной там еще работала девушка Калитовская. Я сориентировалась сразу и увидела, что надо строить подпольную сеть. В то время немцы взяли Киев, взяли Одессу, и они уже боялись нас, украинок, брать в Одессу, вместо нас взяли «фольксдойч». Тогда я и начала создавать сеть ОУН. Нас передали в главную дирекцию железных дорог «Львов», и я стала работать у них, а параллельно делала подпольную работу. Во-первых, я всегда могла своим ребятам доставать «пасиршайны» (проездные документы – прим. А.В.). Немцы не позволяли никуда ехать без «пасиршайнов». И я с девушками ехала на вокзал и просила их у секретарш-украинок как будто для себя, но отдавала ребятам. И ребята обратили на меня внимание. А на тот момент я уже создала небольшую подпольную сеть. Ребята-оуновцы заинтересовались нами и наладили контакт с моей сетью.

А еще помню, было такое. Когда арестовали наших, одна подруга из Стрыя, которая тоже была в походной группе, говорит мне: «Я иду на запад, надо бежать». А я ей говорю: «Как это бежать? Люди жизнью рисковали, а я буду бежать?» И что я потом узнала - я до сих пор жива, а она уехала на Запад, вышла за украинца, завела детей, они все семьей ехали в машине и все погибли. Вот Бог управляет человеком, а ты хочешь перехитрить Бога? Порядочный человек никогда не бросит свой народ! Я осталась и сколько беды пережила… Но жива.

В 1942 году со мной захотел видеться подпольщик «Смола» (у него было еще псевдо «Арпад» и «Золотарь»). Он пригласил к себе меня и Галину Голояд (участница УПА, украинская писательница, умерла в Киеве в 2003 году – прим. А.В.). Она тоже жена героя, ее мужа поляки замучили в тюрьме Береза-Картузская. (Мирон Григорьевич Голояд – член ОУН и УПА, неоднократно заключался под стражу в лагерь Береза-Картузская, однако погиб не в лагере, как говорит О.И., а в бою с НКВД 1 ноября 1944 года возле села Грабовка Калушского района Станиславской области – прим. А.В.) «Смола» при встрече мне сказал, что я буду руководителем женской сети ОУН во Львове, а Голояд будет возглавлять женскую районную организацию. Как руководитель я, например, проводила уроки истории, географии – то же, что делала в Варшаве. Но тут надо было еще расширять сеть. Мы собрали сторонников ОУН, которые сами себя облагали налогами, делали взносы. Один инженер, которого я нашла, дал, помню, целых 100 злотых. Еще мы организовывали подпольные встречи членов ОУН. Я была городским человеком, а Львов – это много ворот, улочек, разные секреты. Всем этим я владела и свободно передвигалась по городу. И еще в то время мне приходилось изучать, как понять, что за тобой следят, как узнать того, кто за тобой следит, как уйти от слежки и прочее.

В 1943 году я вышла замуж за Владимира, а моя мама переехала во Львов. При немцах она владела магазином. Когда пришли «советы», то сначала ей ничего не сделали, сказали: «Торгуйте, торгуйте». А потом хитро и подло все арестовали. У нас была своя квартира, которую мы купили, но после прихода «советов» ее у нас забрал заместитель начальника тюрьмы НКВД № 4, которая называется «Бригидки». Я тогда уже была замужем, но когда пришла советская власть, то при выдаче паспорта спросили: «Кто Вы? Холостая?» Я говорю: «Да». Это был большой риск, так как все соседи знали, что я замужем и могли даже случайно выдать, но Бог меня уберег.

Моим руководителем был «Смола», и однажды, когда пришли москали, он сказал «Мне надо идти воевать, а Вы должны взять все на себя всю сеть». И после этого я уже самостоятельно руководила всей женской львовской сетью ОУН, но работа практически не отличалась от работы со «Смолой». Только начальника надо мной уже не было, а так я делала то же самое, что от меня требовал «Смола».

В 1946 году я родила ребенка, дочь Дзвинку (Звенислава – прим. А.В.). Думала рожать в Стрые – не знала где рожать, и шла на риск, поехала в Стрый, чтобы в больницу попасть. И счастье, что я не доехала, там бы меня убили. Позже я узнала, что когда я рожала, в Стрые были аресты и облавы. Я родила в селе Конюхов, где были свои люди. На тот момент я уже была назначена руководителем женской сети ОУН Станиславщины, но у меня был ребенок, и я временно не занималась работой. Поэтому я убереглась от «Красной метлы» (масштабная операция НКВД против УПА и подполья ОУН – прим. А.В.), которая в то время прошла по Станиславщине.

Через некоторое время (Дзвинке было уже три месяца) приезжает ко мне Катя Зарицкая и говорит: «Вы мне нужны для легенды потому, что мы создаем конспиративную квартиру для большого нашего Руководителя (здесь и далее под словом Руководитель понимается Главный командир УПА Роман Шухевич – прим. А.В.). Вы с ребенком как раз мне подойдете». А я говорю: «А если будет еще и женщина постарше?» А она: «Так чудесно!» Я: «Запишите мою маму».

И мы приехали в село Княгиничи Букачевского района Станиславской области, в десяти километрах от города Ходоров, под легендой, что мы переселенцы из Польши, которых выселили во время операции «Висла». ОУН получила настоящие бланки, а мы вписали в них придуманные фамилии. Себя я записала под именем одной своей подруги на Засянье (польской стороне реки Сан – прим. А.В.) - Марийка Килер. И это имя стало моим новым псевдо - «Марийка». Вообще у меня было псевдо «Роксоляна», но на этой квартире у нас были отдельные псевдо. Екатерина Зарицкая, например, выдавала себя за мою сестру и называлась «Маня». Конспиративная квартира тоже имела свое имя – «Короленко».

А.В. – Как была обустроена конспиративная квартира?

А.И. – Ее нам дал председатель сельсовета. Посмотрел наши документы, ничего не заподозрил и дал помещение в здании бывшей почты. Сам он жил в соседнем доме. При входе в дом были железные двери – когда через них проходишь, то попадаешь в первую комнату. Она была полутемная потому, что окна были забиты деревянными досками. Там мы не жили, стояло лишь туалетное ведро и лежали какие-то вещи. Через эту первую комнату мы входили в основную комнату – в ней стояла кровать и стол. Там мы шили, и говорили всем, что мы швеи. Никто нас не проверял, потому что мы имели документы, а их уже проверили, и до нас никому не было дела. Еще была одна маленькая комната, в которой находилась моя маленькая дочь. Ее кровать была прикреплена к стене. Ей три месяца было тогда, и она не имела понятия, какая она героиня (смеется).

Был у нас бункер, в котором было все что надо – и оружие, и документы, и книги. Вход в бункер сверху заложили картошкой – была как будто яма для картошки, а в той яме вход в бункер. И если возникала опасность, то Руководитель лез в бункер, а мы сверху заваливали его картошкой. Но он туда почти никогда не лез, а когда кто-то приходил, то первой выходила Катя и спрашивала: «Кто? Что надо?» Этого времени хватало, чтобы Шухевич стал за портьеру. Только один раз он лазил в бункер.

К Руководителю ребята приходили через окна, а под окнами росла кукуруза, чтобы закрывать окна.

Я была «берегиней» конспиративной квартиры. Руководитель увидел, что я хорошо делаю свою работу и спрашивает: «Хотите быть моей связной?» Я согласилась. Он говорит: «Тогда получайте первое задание. Езжайте в Рогатин». Шухевич верил в женщин. Он видел, что мы надежные люди – Катя Зарицкая такая была и я. Поехала я в Рогатин, там мне дали какие-то деньги, дали задание, кого найти, что передать. Я тогда легко садилась на автобусы, машины, все успевала.

Потом Шухевич сказал, что будет новое задание: «Надо делать новую квартиру, такую, как мы сейчас живем». Речь шла об обустройстве конспиративной квартиры в селе Громное Городокского района Львовской области – про нее я еще расскажу позже.

Потом к нам присоединился «Богдан» – врач Любомир Полюга. Произошло это так. Однажды я поехала к мужу и там забеременела. А когда приехала обратно в Княгиничи, то очень захотела борща. Руководитель сразу сориентировался и говорит: «Ого! Что-то случилось! Это будет еще одна Дзвинка». А он был шутливым, никогда не кричал, старался говорить полушутя. И как будто уколол меня этим. И действительно – через некоторое время стало понятно, что я беременна. Надо было что-то делать – или уничтожать нашу квартиру, или ребенка в себе. Но мы сделали совсем по-другому – я заключила фиктивный брак с Любомиром Полюгой, которого знала еще со времен учебы. Пригласила его к нам и сказала всем, что это мой жених, от которого я и первого ребенка родила там, на западе. А сейчас он вроде как вернулся ко мне, и уже второй ребенок есть. Мы сделали фиктивные свадебные снимки и уже почти легализовались, но тут нашу квартиру пришлось покинуть.

А.В. – Как это произошло?

О.И. – 21 сентября 1947 года Руководитель послал Катю на связь. И когда она собиралась, я еще хотела ее немного задержать. Мы жили в доме очень весело, и соревновались, кто лучше приготовит разные блюда. В тот день я приготовила печенку и говорю: «Катенька, Вы уже едете в Ходоров? Покушайте перед дорогой». А она мне отвечает: «У меня нет времени, у меня нет времени, я уже еду!» И тогда я пошла, нарвала яблок, положила ей в блузочку, которую сама сшила, и говорю: «Вот, возьмите с собой». Она как пошла и больше не вернулась. Тогда я отправилась в Ходоров, чтобы разузнать, что там произошло. Там у меня были информаторы, которые воровали у государства сахар – они не были националистами, но не любили власть. Я к ним подошла и говорю: «Что произошло?» А они мне: «Да тут такое было! Здесь такая женщина была! Она застрелила москаля, и ее убили». Потом мы узнали, как было на самом деле. Катя поняла, что за ней следят и застрелила того, кто следил. Ее начали преследовать, ранили, а когда она упала, то стали бить прикладом так, что она потеряла сознание. Когда пришла в себя, то хотела отравиться, но яд не подействовал быстро, и ее спасли. Этот яд делал Любомир Полюга и он его много положил. Надо очень точно положить, чтобы была моментальная смерть, если много положить, то от этого яда еще можно спасти. Я тоже носила яд, но не успела его принять, когда была арестована – Бог меня уберег. А москали даже сделали снимок, что они Катю убили. Им это было нужно, чтобы делать провокации на допросах.

Когда я рассказала Руководителю о том, что узнала, то он сидел, как завороженный, а потом говорит: «Так умирает украинская женщина! Я ухожу. Моих ребят сейчас нет, надо, чтобы меня кто-то проводил. Пусть «Богдан» меня отведет». У «Богдана» был, помню, большой револьвер. Я его благословила перед выходом и говорю: «Пусть тебе Бог помогает». Потом спрашиваю Руководителя: «А когда он вернется? Я же остаюсь тут с ребенком и с мамой». Руководитель говорит: «Сегодня утром он будет на станции в Рогатине. В такое-то время отходит поезд – он будет там». Я успокоилась. Ну, а когда Полюга стоял в Рогатине на станции, то была какая-то проверка или что-то такое, и у него стали проверять документы. У него было оружие при себе, и он начал нервничать. Если бы он не нервничал, то, может быть, и не схватили бы его, а, может, они уже знали, кто он такой. Когда Полюга увидел, что его могут схватить, то выстрелил и стал убегать. Они по нему дали очередь из автомата. Полюга упал раненый, хотел застрелиться, но попал себе в руку. Лежал окровавленный, его и схватили. А я сижу дома, играю роль его жены. Приходит ко мне один мужчина и говорит: «Моя жена рожает. Где же твой молодой врач?» А я думала, что он просто опоздает немного и говорю: «Да он вышел куда-то - сейчас придет». Спрашиваю: «Какой дом? Я его отправлю к Вам». А он не идет и не идет. Уже час прошел. Я нервничаю. Люди приходят, спрашивают: «Где он?» Я вижу - уже люди с поезда возвращаются, а его нет. И тогда я говорю: «Ой, люди, тут такое было! Его забрали какие-то люди, сказали, что на ночь, и, видимо, уже уничтожили». А мне тогда говорят: «Не волнуйтесь, в соседнем селе есть раненый парень, его, наверное, взяли для раненого парня». Село не знало, что есть подполье – такая была хорошая конспирация. И додумали за меня, что случилось.

А когда все стало ясно, мы с мамой оставили эту квартиру. Руководителя я больше не видела.

А.В. – Каким Вам запомнился Шухевич?

О.И. – Это очень интересный человек. Я бы стихи о нем писала. Когда его брали, он не дал себя уничтожить, а застрелился. Они потом его сожгли и пепел рассеивали, глупые - думали, что с этим пеплом уничтожат нашу борьбу.

Очень много достойных людей погибло в те годы. Мой муж погиб через четыре года после нашей свадьбы. Остались одни доносчики! Много было доносчиков – их привозили с востока на Галичину.

Руководитель был очень веселый. Когда ребенок плакал, он говорил: «Дзвинка плачет – она хочет, чтобы ее подержали за коленку». У нее был такой свитер, с бубончиками, и он крутил бубончик перед ней.

Без Руководителя я уже вела свою жизнь иначе, скрывалась. Мой муж погиб. Между тем, как мы сбежали из дома в Княгиничах и как погиб мой муж, Руководитель меня поддерживал материально – давал немного денег. Тогда как раз менялись деньги, а у подполья были старые деньги, но надо было стоять в очередях и по тысяче выменивать их на новые. Муж передал мне 7000 рублей, и моя подруга Марта Пашковская стояла в очереди, чтобы обменять эти деньги. А на остальные я покупала все, что могла купить, пока те деньги еще имели стоимость.

Руководитель в то время был в селе Белогорща с Галей Дидык. Я встречалась с ней, и Руководитель знал, в чем я нуждаюсь. А когда мой муж погиб, он мне помогал. Когда муж мой еще был жив, то говорил, что очень хочет сына. Однажды он оставил мне продукты в одном доме, где были наши люди. Вел меня в этот дом один парень. Уже начинало темнеть, когда мы подходили к дому. Видим - какие-то люди стоят под окнами недалеко от того места, где должны быть продукты. Тот, что меня вел, моментально свернул и убегает. А я говорю: «Вы должны меня подвести к месту! Чтобы люди знали, кто я». Кричу: «Что Вы!? Пан, куда Вы бежите?» А он не отзывается и бежит дальше. А люди, что под окнами стояли, ему кричат: «Пан, девушка вас зовет!» И мне это очень не понравилось. Наши ребята так не сказали бы. Могли сказать «женщина» или «подруга» или как-то иначе. А то – «девушка». Видят, что я беременная, и говорят «девушка». Это только москаль так мог сказать, что беременная - «девушка». Я пошла в дом одна, постучала. Вышел тот хозяин, который был в подчинении у моего мужа. Я ему говорю: «Слушайте, тут какие-то люди. Это Ваши люди?» А он говорит: «Нет! Никаких людей у нас тут нет!» Я ему говорю: «Стоят вооруженные люди». Он сразу бросился в дом, понял, что это провокация, говорит: «Заходите-заходите, скорее, чтобы не было видно». И сразу началась стрельба. Наши ребята выскочили из другого входа, который был в доме, и начали стрелять по тем. Я беременная на седьмом месяце, упала на землю. Возле меня лежит какой-то худенький парень. Я говорю: «Друг, дорогой мой. Давайте будем бежать». А он говорит: «Нет, я не могу. Вы уходите, а я буду прикрывать Вам дорогу». Я говорю: «Так Вы погибнете!». А он говорит: «Это уже моя такая судьба. Главное - чтобы Вы спаслись. Спасайтесь!» Я вижу, что с ним договориться нельзя и бегу в другую комнату. Там женщины кричат и свет горит. Я кричу женщинам: «Погасите свет! Погасите!» Погасили. Но куда они будут бежать, если это их дом? Я метнулась к окну. На столе стоят вареники, я по этим вареникам... Выскочила из окна и начала ползти по-пластунски. Надо мной засветилась цветная ракета, стало светло как днем, но все в разных цветах. Я поползла вдоль дома, вдоль сарая – там, где была тень. Увидела ров – и в этот ров, в воду. Как-то выскочила из-под обстрела, выбежала на шоссе, идущее из Львова в Стрый, и думаю: «Что делать? А если меня кто-то увидит? А уже ночь – могут схватить и арестовать, а, может, еще хуже. Надо возвращаться в село». И я вернулась в село и пошла в дом одного человека, которого я знала. Он меня встретил и говорит: «Боже, я знал, что готовится облава, и не мог дать Вам знать, меня бы задержали. Вы переночуете, а мы Вам продуктов дадим, и утром поедете в Стрый». Так все и произошло – я переночевала, мне дали продукты. И на меня так подействовало это ползание, что когда я пришла на конспиративную квартиру в Громном, то сразу там и родила. Это была конспиративная квартира для Руководителя, организацией которой мы занимались еще когда жили в Княгиничах. Там жила Дарья Гусяк с мамой. Я к ним пришла и говорю: «У меня есть еще месяц до того, как родить ребенка. Хочу еще раз поехать на Стрыйщину потому, что мне там должны дать муку». Но вышло так, что я там и родила, на этой квартире. Обо мне потом говорили, что я специально пошла рожать в этот дом. А я не собиралась рожать потому, что это был восьмой месяц. И ребенок родился такой несчастный. Редко кто выживает из восьмимесячных детей. Когда он родился, я говорю: «Дайте мне молоко от коровы, которая недавно родила». Я не знала, что такому ребенку можно только воду с сахаром. Но он выжил потому, что на все была Божья воля.

А.В. – Вы остались в Громном?

О.И. - Нет. Моя сестра поехала к маме и сказала, что я родила ребенка. И тогда мама пошла к соседям и попросила привезти меня подводой. Мы в то время были легализованы, поэтому с этим проблем не возникло. Я ждала подводу на каком-то железнодорожном пункте. Это была зима, и ребенок был синий, с пеной у рта, подушки не было. Я не знала, что делать — дать ему подышать или кутать? Вообще ничего не знала и только молилась, чтобы ребенок выжил.

А.В. – Как Вы жили после рождения второго ребенка?

О.И. - Сначала мы жили в селе Рудки Самборского района Львовской области. Мама заключила фиктивный брак с одним мужчиной, который был старше ее. Потом она с ним поссорилась, он ушел от нас и уже не вернулся. В то время мы уже жили в селе Остров, тоже Самборского района. Денег нам хватало. В селе не было таких работников, которые каждый день ездили бы куда-то работать. Местные видели, что я куда-то постоянно езжу (я опять жила под видом переселенки), и давали мне масло или что-то еще, чтобы я продала и еще себе навар сделала. Тем я и зарабатывала. Однажды мне дали какой-то краденый поташ. А поташ тогда был дорогой и продавался дорого. А одна женщина украла его где-то на заводе и продала мне по 5 копеек.

А.В. – А подпольной работой Вы в то время не занимались?

О.И. - Не было возможности. Я занималась тем, что выживала. Но я начала подозревать, что за нами следят, и решила сменить квартиру. У меня уже были повадки матерого подпольщика. Это некоторые животные, которые живут как отшельники, так делают – постоянно меняют место жительства.

Из Острова мы переехали в Черный Остров Жидачевского района Львовской области. Но там не было работы. И тогда я решила как-то по-другому устраивать свою жизнь. Власти объявили, что тот, кто хочет ехать на Донбасс, получит деньги, транспорт и дом. И я на это согласилась. Я должна была туда ехать и начинать националистическую работу на Донбассе. С Руководителем я контактировала, но не знала, где он находится. Знала только, что где-то в Белогорще. Но он не имел уже тех условий для конспирации и организации подпольной работы, что раньше, болел. Дарья Гусяк была связной, а Галя Дидык – хозяйкой конспиративной квартиры.

Шухевич погиб 5 марта 1950 года. А я уже должна была ехать на восток с детьми, но решила попрощаться с львовянами. Мы с ними общались, и я попросила зайти ко мне попрощаться - а они не зашли. Мать уже купила картошку, другие продукты в дорогу, и уже думала, что я поеду на Донбасс, а я говорю ей: «Я еду во Львов». Мать меня стала отговаривать: «Не надо ехать, потому что тебя арестуют». А я в ответ: «Не арестуют! Я такая хитрая, во Львове все знаю». И я поехала во Львов, где должна была на одной квартире встретиться с Дарьей Гусяк. Это была общая квартира, на которую приезжали всякие спекулянты. Никто не мог и подумать, что там будут встречаться националисты. Когда я приехала во Львов, то первое, что увидела - во Львове много кагэбистов. Но я была уверена в себе, знала, как понять, что за тобой следят, как убежать от слежки. В тот день мне открыли дверь, и я вижу, что глаза у этого человека подозрительные. Но думаю – все равно пойду и узнаю, что там такое. Пошла к человеку, с которым я договаривалась о продаже кожи, начала с ним разговаривать. И когда мы с ним говорили, то человек, который сидел в это время у него в квартире, поднялся и пошел куда-то. Я тихонько спрашиваю: «Что это за человек?» Он начал что-то выдумывать. А тот человек пошел звонить в КГБ и вызывать подмогу. Потом он вернулся, и они меня арестовали уже втроем. Двое взяли под руки с двух сторон, а третий побежал сразу звонить в КГБ, рапортовать. Я понимаю, что это конец, но еще играю: «Вы кто? Что вы хотите?»

А.В. – Что происходило после ареста?

ОИ. - Мне привели туда, где сейчас дирекция железной дороги и начали предлагать сотрудничество. Я думаю: «Может быть, соглашусь, чтобы сбежать». Когда я еще была на свободе, то Галя Дидык дала мне записку с адресом и именами тех, с кем я должна была встретиться на Донбассе. Я должна была это изучить на память и уничтожить, а пока не выучила - держала эту записку в поясе. И еще у меня был яд. Мне надо было решать, что делать - записку уничтожить или яд принимать. И я решила уничтожить записку.

Сразу, когда меня привели, то появился генерал. Ко мне генералов посылали на разговор, такая я была для них важная. Генерал говорит: «Так Вы согласны работать?» А я ему: «Да, может быть... Дайте мне воды». Воды выпила и записку проглотила. Они увидели, что что-то не то и начали меня дополнительно обыскивать. И в ушах смотрели, и под языком. Нашли яд и не дали принять. Потом дали мне поспать, но заснуть я не смогла - думала, что надо бежать, но это было уже невозможно.

Ко мне посадили провокаторшу. Это был у них очень популярный метод работы. Сажают женщину в камеру, и она предлагает что-то передать через нее родным. Мне эта женщина сказала, что ей разрешили передать домой свои теплые вещи, и сказала, что я могу передать в этих вещах записку домой. Я написала в записке: «Если можете - бегите», и сказала, по какому адресу передать это. После этого арестовали мою маму и сестру.

Ой, какое у меня было следствие! Страшное... Один бил по затылку и говорил: «Я тебе мозги вправлю!» Били, унижали, оголяли, били как будто по заду, но могли и по почкам. Как я выжила, не знаю. Но выжила. Налетело как-то восемь человек и говорят: «Поднимай юбку». Я говорю: «Нет, не подниму». «Так мы сами с тебя сдерем». А это еще хуже, и я подняла... Самый страшный палач из них носил фамилию Лавренко. Он меня очень сильно бил, чтобы я сказала адрес из записки, которую проглотила. Потом этот Лавренко приходил ко мне, чтобы я подписала, что у меня дети Вера и Андрей, и их у меня забирают в детский дом. Я говорю: «Они не Вера и Андрей. Он - Владимир, а она Звенислава». Он кричит:

– Я тебя говорю – подпиши!

– А как фамилия детей?

– Это тебе не нужно! Ты их никогда не увидишь!

– А увижу! А найду!

– А как ты их найдешь?

– А я буду ходить от села к селу, от дома к дому и у всех спрашивать, сердце подскажет!

– А они когда тебя увидят, то в лицо тебе плюнут!

– Не плюнут! Не плюнут!

А однажды этот Лавренко дал мне выпить какую-то розовую жидкость. Я выпила и потеряла сознание. Когда пришла в себя, то почувствовала, что меня бьют и спрашивают: «Где Марта Пашковская?» Я ответила: «У курицы под крылом». И слышу, как тот говорит: «Ничего не получится».

Осуждены мы были все четверо по одному делу по статье «54-1а, измена Родине» (я, Дарья Гусяк, Катя Зарицкая и Галя Дидык). Потом создали комиссию - кто покается, того отпустят. Зарицкую спрашивали: «Прежние взгляды?» Она: «Прежние!» Дарье Гусяк: «Вас звать на комиссию?» Она: «Нет!» А ко мне подходили и говорили по-другому: «Вот посмотрите на своих детей. Может быть, Вы покаетесь?» В 1955 году выпустили малолеток, в 1956 году – лагеря. Мама мне письмо пишет: «Покайся! Всех отпускают». В лагерях каялись все вместе, а в закрытках (закрытых тюрьмах – прим. А.В.) в одиночку. Меня позвали на комиссию, я им начала рассказывать о детях, и тем их тронула. Мне говорят: «А как Ваши взгляды?» А я и думаю: «Надо что-то сказали, чтобы не было слова «каюсь»! Это же живодеры... Они же с «Чаечки» кожу сняли! Была такая подпольщица «Чаечка», так они ее насиловали вместе, содрали кожу и бросили в шахту. Не надо говорить - «каюсь»! Что угодно, только не «каюсь». И я придумала фразу: «Я не такой уж вам и друг, но не такой уж вам и враг». И начала говорить: «Я не такой уж вам друг...», и тут их глаза изменились, я уже ничего не могла сказать, молчу. А там была такая Тортыгина, еврейка, она мне очень сочувствовала и начала кричать: «Оля! Вы с ума сошли! Что Вы говорите!? Вас же хотят отпустить! Обратно возьмите свои слова!» Сюрпризик я им сделала (смеется). Они думали, что они меня отпустят, потому что у меня дети, и отрапортуют, какие они хорошие. Меня отправили обратно, и я еще семь лет просидела. А в Америке об этом узнали и подняли шум, что в советских тюрьмах еще сидят четыре женщины со старым сроком - Зарицкая, Дидык, я и Гусяк.

Но все же, ко мне уже как-то по-другому относились. Разрешили писать два письма в год, посылки я посылала и немножко зарабатывала. Мы с другими женщинами делали сетки и продавали, я сделала вышитую рубашку из списанной простыни. В той рубашке я и выступаю сейчас. Однажды меня награждали, давали орден Княгини Ольги ІІІ степени. Меня знали и должны были наградить, но даже при Ющенко говорили, что нельзя ничего говорить со сцены. Был такой Петр Олейник (председатель Львовской облгосадминистрации – прим. А.В.), он сказал: «Нельзя говорить». А я отвечаю: «Я же не могу не поблагодарить». Он говорит: «Скажите «Слава Украине!» и все». А я думаю: «Ты меня учить будешь?» И когда вышла к микрофону, то начала говорить все то, что хочу. После этого подбежал ко мне певец Орест Цымбала и начал расспрашивать меня. Узнал, что я писала стихи в тюрьме, сфотографировал мою тетрадку – ту, которую я хранила. Потом помог издать и всячески меня сейчас поддерживает. Книга моя вышла под названием «В тенетах двох закриток» («В сетях двух закрытых тюрем» - прим. А.В.). Я сидела в двух закрытых тюрьмах: Александровском и Владимирском централе, поэтому и книгу так назвала. А мою песню «Повстанческое танго» сейчас поют в театрах. Ее начали петь еще когда я сидела в тюрьме.

Моя тетрадка с записями сохранилась потому, что был в тюрьме такой Шупляк, который меня не шмонал при обыске. А был еще такой, который говорил: «У меня громкая украинская фамилия Шевченко, но я уже русский». А я думаю: «Вот ты это сказал, как будто бы я порадоваться за тебя могу, что ты уже русский». А он говорит: «У Вас детки, покайтесь». В конце концов, я решила: «Спрошу Зарицкую». Зарицкая говорит: «Оля, Вы не смотрите на меня. У моих детей есть «мама» - весь Львов знает, что это дети националистов. А ваши дети погибнут. Но чтобы Вы были уверены в правильности своего решения, то давайте будем молиться святому Николаю». Я помолилась и после этого думаю: «А почему бы не написать раскаяние?» Ну и, одним словом, я покаялась и ради детей вышла из тюрьмы раньше, в 1964 году. Когда писала раскаяние, то начала так: «Я родилась на том куске земли, который горел. И я горела вместе с ним». Галя Дидык увидела и говорит: «Оля, это что, Вы пишете диссертацию о националистах?» А я ей: «Галя, я по-другому не могу».

Был у меня еще один следователь, Козлов. И он мне как-то говорит: «Вы знаете, Ваши детки получили в детдоме фамилию Бойко». Я думаю: «Правду говорит или лжет? Не верю! Кагэбисту - не верю! Кагэбист не человек! Не верю!» А потом, в каком бы мы ни были боксе, на какой остановке, я всегда писала на стенах, что кто из Львова - пусть поинтересуется, имеют ли дети такой-то и такой-то детдомовские фамилии такие-то. Оказалось, что Козлов сказал правду. Перед тем, как меня освободили, мне прислали письмо с фотографией моих детей. Такие они красивые там были, стояли вместе. Это Козлов помог. Знаете, он мне был дан от Бога, этот Козлов.

Когда я пришла в детдом к своим детям, то выглядела так, что всем было понятно, что я вышла из тюрьмы. На улице некоторые люди, кто старше, сочувствовали, а дочь стеснялась. Сначала дети думали, что я бандитка, потому что их так воспитали. Но прошли годы, и они все поняли, сейчас гордятся мной. По иронии судьбы дочь сейчас живет в том доме, где меня арестовали.

Каждый день в тюрьме я думала, что умру, потому что там было очень холодно. Стены были не то в снегу, не то в инее. У меня был кожух, так его отобрали. Но Бог меня миловал, я ему молилась всегда, и Богородице молилась. И дожила до этих лет, и еще хочу написать мемуары. Если Бог мне на это даст здоровья, то так тому и быть. А сейчас я молодежи хочу сказать, что только тот одержит победу и получит свободу, кто идет путями Бандеры. Я сейчас смотрю, что делают ребята из «Свободы» и думаю: «Так они идут путями Бандеры!» Их бьют, им головы разбивают, а они идут вперед (разговор происходил за два месяца до начала украинских революционных событий 2013-2014 годов - А.В.). И когда я с ними встречаюсь, то говорю: «Вы себя пожалейте!», а они мне: «А вы себя жалели?» И они правы!

Я когда-то считала, что кагэбисты - это не люди. Я даже не представляла, что у них есть человеческие чувства. Моя ненависть была такова, что я ими пренебрегала. Вот и все. Но сейчас, когда я смотрю в прошлое, то понимаю, что они были людьми, и иногда очень глубоко чувствующими. Вы знаете, этот кагэбист Шевченко после моего освобождения писал мне поздравления на каждый праздник. Я ему отвечала. Сначала на русском, а потом стала по-украински. Но если я и молюсь за кагэбистов, то только за тех, что были в России украинцами и имели украинское сердце. Там работало много украинцев, а во Львове – москалей. Такая их политика была.

А.В. – После освобождения Вам предлагали сотрудничество с КГБ?

О.И. – Постоянно это делали, но не прямо, а давали такую ​работу, чтобы я падала от усталости – санитаркой, дворником. Думали, что я их попрошу о сотрудничестве ради квартиры и хорошей работы. Но я так и не пошла на сотрудничество, они поняли, что это бесполезно, и я доработала до пенсии во Львовском историческом музее.

А.В. – Что бы Вы посоветовали молодому поколению?

О.И. – Верьте в себя, доверяйте свою судьбу Богу и изучайте историю. Потому что будущее должно быть связано с прошлым. Хорошее будущее без связи с прошлым невозможно. И не бойтесь бороться за свою свободу. То, что сейчас происходит в Украине – это гораздо хуже чем то, через что прошли мы. Сейчас царит ложь и нечестность. Шухевич такого не допустил бы – он не дал бы так воровать, не молчал бы и не сидел сложа руки. Вы знаете, моя мама часто спрашивала Руководителя: «Когда возникнет государство Украина?» А он отвечал: «Лет через тридцать, не меньше. И мы еще будем сидеть в украинских тюрьмах».

Я не жалею, что пережила все это. На то была Божья воля.