Buentgens Ernst

Меня зовут Эрнст Бюнтгенс, я родился 25 декабря 1923 года в Дюссельдорфе в глубоко верующей семье. Отец, торговый агент по профессии, являлся активным членом Партии католического центра и местной церковной общины. Мать, домохозяйка, растила четырех детей: меня; старшего брата, погибшего в самом конце войны в Восточной Пруссии, и двух младших сестренок.

Ревностные католики, родители относились к национал-социалистам с большой неприязнью. Отец, человек неосторожный, пару раз попадал в серьезные неприятности из-за резких высказываний в адрес НСДАП и ее фюрера. Слава богу, по торговым делам он был неплохо знаком с некоторыми важными персонами из нацистской верхушки города – благодаря связям все как-то удавалось замять. До беды дело не дошло, но семью лихорадило от страха.

Родители категорически запретили мне вступать в Гитлерюгенд, пока в 1935 году классный наставник – учителя все были, им полагалось, членами НСДАП – не заявил ультиматум: либо я поступаю в Гитлерюгенд, либо меня исключают из школы – тут им пришлось смириться. Отец вновь прибег к связям – он хорошо знал руководителя местного Марине-Гитлерюгенда – и я был принят в эту относительно цивильную организацию.

Приходилось разрываться между родительским домом, школой и Гитлерюгендом: домашним я не смел и признаться, что мне в Гитлерюгенде нравится. Мы изучали азбуку Морзе, флажковую сигнализацию, карты, пользование компасом и много других полезных вещей. У нас было четыре больших весельных лодки, мы плавали на них по Рейну. Кто в молодости не любит соревнования, приключенческой романтики? – все это было. Нам жилось весело.

В 1937 году «служба» в Гитлерюгенде пришлась, как нарочно, на день церковной процессии со Святыми дарами на Праздник Тела и Крови Христовых. Не смея ослушаться родителей – так мы были воспитаны – я принял участие в процессии. Меня кто-то увидел и заложил. В итоге, я получил повестку явиться в т.наз. Патрульную службу Гитлерюгенда (HJ-Streifendienst), что-то вроде филиала гестапо. Назревали крупные неприятности, посерьезней «просто» исключения из школы. Вновь пошли в ход связи отца – начальник Патрульной службы являлся его коллегой – и дело удалось замять. Но пережитые страхи приучили к осторожности. Позднее, в письмах с фронта, я боялся жаловаться даже на погоду: не дай бог, цензор заподозрит в пораженческих настроениях. Все хорошо, жив-здоров. Примерно такие же письма я получал и из дома: все хорошо, все здоровы. Уверен, большинство думало и поступало, как я. Так, что не стоит верить фронтовым письмам: о том, что на самом деле творилось в душе солдата на передовой они представления не дадут.

Впрочем, на фронте мне не раз приходилось сталкиваться и с людьми неосторожными на язык. Особенным легкомыслием отличались уроженцы Кельна, города со старыми церковными, но и сильными коммунистическими традициями – их было в нашем полку немало. Солдату из Кельна ничего не стоило рассказать анекдот вроде нижеприведенного, нисколько не задумываясь о том, что за люди в компании слушателей:

Сидит Тюннес и поет (Тюннес и Шэль – герои кельнского фольклора):

«Наша кошка родила семерых котят – шестеро нацисты, один беспартийный».

Проходит мимо Шэль, думает: « Надо бы привести Геббельса – послушал, вот бы порадовался!»

Идет Шэль пару дней спустя, слышит Тюннес поет совсем другую песню:

«Наша кошка родила семерых котят – шестеро коммунисты, один беспартийный».

«Послушай, Тюннес, отчего ты раньше пел про нацистов, а теперь поешь про коммунистов?»

«Так раньше я пел, когда котята были еще слепыми. А нынче они прозрели.»

Помню, уже унтер-офицером я не раз просил одного такого: «Слушай, Карл, думай о чем и при ком ты говоришь. Ты, ведь, не только себя, но и нас, твоих товарищей, подставляешь». Но это так, к слову.

В 1940 году я оставил школу, поступив в ученичество к свояку отца, торговцу автомобилями. Мое будущее было решено за меня в семейном совете: я должен был со временем унаследовать предприятие. Дело мне нравилось, так, что возражений с моей стороны не имелось.

В ноябре 41го года – мне еще не исполнилось 18ти лет – я получил призывную повестку в Имперскую службу труда (RAD). Лагерь RAD, куда я прибыл первого декабря, находился в Эмсланде, неподалеку от местечка Херцлаке/Бакерде к востоку от Меппена. Раньше здесь производились ирригационные работы. Однако, в то время, когда я там был, ни о каких земляных работах не приходилось и думать: зима, по местным меркам, выдалась необычайно суровой; холод, пришедший из России, взял Европу в клещи. Муштра, муштра и еще раз муштра – вот и все, чем заполнялись наши дни.

Мы жили в деревянных бараках, поделенных перегородками. В каждом отсеке, предназначенном на десятерых, пять двухэтажных кроватей, по тумбочке каждому и кафельная печка посредине – все в большой тесноте. На четыре барака – плац, где нас гоняли с утра до вечера. Туалеты, не имевшие дверей, и умывальники находились на улице. Воду после умывания отключали, остаток сливали, чтобы не прорвало трубы.

Кормили скверно под предлогом мобилизации всех ресурсов для Восточного фронта. Форманы, внештатные инструкторы – такие же призывники, как и мы, но выслужившиеся – раз в неделю, к возмущению рядовых, получали добавочный ужин. Эти составляли особую касту, обращавшуюся с нами хуже, чем штатные служащие RAD. Особенно свирепствовал один оберформан, за что, в конце-концов, его настигла расплата: по пути домой он был жестоко избит товарищами на вокзале в Мюнстере.

За все лишения нас вознаградили на Рождество. Войдя в столовую, мы не поверили своим глазам: столы ломились от еды.

Мне повезло: в начале января я был направлен на какие-то – теперь уж не вспомню какие – курсы в Хазелюне и, по окончании, переведен в управление Арбайтсгау, находившееся в Ольденбурге. Здесь я выполнял обязанности внештатного квартирмейстера, отвечая за распределение дневных рационов табака. На этой должности я проработал до конца службы в RAD. Понятно, что жилось там значительно лучше, чем в лагере. Даже пивка попить не составляло проблемы: я мог свободно ходить в город.

28го февраля 1942 года, перед отправкой домой, мне было вручено мобилизационное предписание. 25 марта я должен был явиться в Херфорд/Вестфалия для прохождения службы в 76ом пехотном учебном батальоне. В Херфорде я повстречал многих товарищей из RAD. Условия здесь были комфортабельней, чем в Херцлаке – обучение, напротив, поставлено еще хуже, чем там. Нас изнуряли шагистикой, словно готовили не для фронта, а к параду. На стрельбы, занятия на местности отводилось, в совокупности, не более двух недель учебного времени. Короче, ничему мы там не научились. Все мало-мальски полезное, что нам преподавали, мы уже знали по RAD или Гитлерюгенду. 18го мая нам выдали новую форму и отпустили в увольнение на выходные. Наш учебный батальон получил название маршевого или полевого запасного батальона 329/3. Инструкторов, обучавших нас, сменили неизвестные нам унтер-офицеры. Мы предназначались для пополнения 329й «Hammer»-пехотной дивизии, понесшей большие потери в боях по деблокаде Демьянского котла («Хаммер», по-немецки, молот – эмблемой дивизии были молот и молния).

22 мая 1942 года нас погрузили в товарные вагоны, сорок человек на вагон – три взвода по 12 человек, на каждый взвод – унтер-офицер и взводный в рангах соответственно фельдфебеля и оберфельдфебеля. Поезд прошел через всю Германию, Прибалтику, Плескау (Псков), Порхов и Дно.

27 мая нас выгрузили на станции Тулебля, дальше шли пешком в восточном направлении. Стояла изнурительная жара, дорога утопала в пыли, весь багаж и оружие мы тащили на себе. Вес моей поклажи – вещмешок, противогаз, карабин Маузер 98к со ста двадцатью патронами, ручной пулемет (LMG 34), два запасных ствола и боеприпасы – составлял где-то 70 килограммов. Невыносимо хотелось пить. Воды не было. Колодцы в деревнях, попадавшихся на пути, охранялись постовыми с оружием на взводе.

Неужели такое возможно? – уже 30 кг нести не так просто...

Могу лишь подтвердить, что все рассказанное мной правда. Неслучайно уже лет пятьдесят, как мучаюсь со спиной – еще один «подарок» с войны.

Обогнув лежавший в развалинах город Старая Русса, мы, пробыв в пути два с половиной дня, наконец, добрались до лесного лагеря 329й дивизии в Подцепочье, к югу от озера Ильмень. В тот вечер я выпил шесть литров чая и, поужинав лишь ломтем хлеба, уснул мертвецким сном прямо под открытым небом. Из 900 человек, выгрузившихся в Тулебле, нас осталось, примерно, 150. Отставшие подтягивались еще два дня.

В Подцепочье нас начали, наконец, учить по-настоящему, с учетом опыта прошедших боев: занятия на местности, особенности ухода за оружием и снаряжением в тех условиях, в которых нам предстояло воевать. А воевать предстояло в болотах. Допекали комары, особенно по ночам. Их укусы вызывали нестерпимый зуд. Перед сном мы пытались отпугнуть мошкару табачным дымом. Безуспешно. Как-то ночью меня так покусали, что утром я не смог надеть каску. Для моей распухшей головы она оказалась мала.

На фронте, проходившем недалеко от нас, если судить по нестихавшей канонаде, шли упорные бои. Нас же если кто беспокоил, то только русские самолеты, прозванные нами за характерный стук мотора «швейными машинками» (По-2). Время от времени они посещали нас ночью, сбрасывая небольшие бомбы, а то и валуны. Иногда они подлетали бесшумно, выключив мотор. Вдруг ночную тишину разрывал «Бум!» - звук падения. Если за ним не следовало взрыва, было ясно, опять Иван кинул в нас камнем.

В самом деле камни? Может неразорвавшиеся бомбы все-таки?

Это были однозначно камни, сам ходил смотреть. И разговоров между нами по этому поводу было предостаточно. «Швейные машинки» порой сильно надоедали, но как опасность всерьез не воспринимались.

Русская авиация нам неприятностей не доставляла. Не припомню случая, чтобы нас бомбили или обстреляли. Пролетали на нашими головами куда-то дальше, но редко. По самолетам я не стрелял. Тем более Ил-2 из пулемета сбить невозможно, ну, а «швейные машинки» нельзя было разглядеть в темноте.

Были ли какие-то прозвища у Ил-2?

Прозвищ не помню, но самолет боялись. Я его узнавал единственный из всех русских самолетов, наверно, тоже как-то было с этим связано.

Во второй половине июля нас разделили по ротам, я попал в десятую роту 551го полка 329й пехотной дивизии первым номером пулеметного расчета (MG-Schuetze I). Новый марш по шоссе, шедшем по берегу Ловати, в такую же пыль и жару, как по прибытии. Небезопасная переправа в виду противника по недавно возведенному мосту через реку у Рамушево. И вот, наконец, мы в месте, на солдатском жаргоне называвшемся «шланг» (русское название – «Рамушевский коридор»). Всего пятнадцать километров длиной, в некоторых местах шириной лишь до двух километров, «шланг» был единственным наземным путем к окруженным под Демянском войскам. Его надо было удержать во чтобы то не стало. Здесь война началась для меня по-настоящему.

Впечатления первого дня были, скорее, приятными: в дороге мы встретили отряд самоходчиков из Ваффен-СС. Они щедро наливали каждому, кто просил, красного вина. Мне достался полный стакан.

«Крещение огнем» состоялось на следующий день. При выходе на позицию попали под сильный минометный обстрел. Спасались в воронках от снарядов. Среди убитых и раненых находились, в том числе, мои товарищи по Херфорду. – Наши первые потери.

Позиция располагалась в гиблом месте, окруженном поросшей кустарником топью. Траншеи метровой глубины примерно на треть заливала вода. Бункеры, по условиям местности, не строились. Спать приходилось в т.наз. «боевых ячейках» (Kampfstand – перевод приблизительный: обычно это слово переводится, как ДОС, здесь же имеется в виду крытый окоп на одного солдата), норах, высотой примерно 60 сантиметров. В них заползали на четвереньках. И в том же положении выползали, пятясь задом, т.к. развернуться не было никакой возможности. Пулемет можно было направить лишь в одну сторону, на север. Пища доставлялась в канистрах. Разносчики передвигались, как и мы, на карачках. Прелести добавляли мухи, комары и вши, евшие нас поедом. Единственное утешение: русским приходилось не легче.

В таком месте мы могли не опасаться атак, однако, перестрелки вспыхивали регулярно, держа нас в неослабном напряжении.

В один из дней в конце августа – ночи были уже холодными – я почувствовал резкую боль в левой ноге. С трудом разувшись, обнаружил, что нога ниже колена и ступня сильно распухли и покраснели. Из-за опухоли не смог, как ни старался, вновь натянуть сапог. Ничего не оставалось, как отправиться ползком к главному перевязочному пункту. После осмотра меня направили в полевой лазарет, располагавшийся в Дно. Всю дорогу туда проспал, как убитый.

В Дно я пробыл два дня – меня перенаправили дальше, в Ригу. В Риге, первым делом, мне пришлось пройти дезинфекцию: все покрытые волосами участки кожи были обработаны какой-то жгучей жидкостью. Затем я получил койку в палате на 12 человек, бывшей классной комнате – до войны в этом здании помещалась школа. На ногу наложили шину и мазевый компресс, перевязали. Мне был предписан постельный режим.

Наутро проснулся со странным ощущением: все тело покрылось прыщами, зуд невыносимый. «Клопы», – поставил диагноз лечащий врач. Так я познакомился с этими кровожадными тварями, на солдатском жаргоне их называли «моторизованной чечевицей». Никаких средств против них в госпитале не имелось. Пришлось прибегнуть к домашним – ядровому мылу. Помогало не слишком, но было лучше, чем ничего.

Лежачие больные коротали время, рассказывая байки из фронтовой жизни. От одного соседа по палате, унтершарфюрера СС, я узнал тогда о существовании большого концентрационного лагеря неподалеку от Гляйвица – он имел в виду Аушвиц. Кое-кто резался в карты, хотя это и было строжайше запрещено. Я, в основном, отсыпался.

Далеко не все рвались обратно на передовую. Распространенным видом членовредительства – на жаргоне – «Heimatschuss» (буквально: «выстрел на родину») – были переломы и прострелы суставов, о том, каково будет жить увечным после войны, никто особо не задумывался. Некоторые, как могли, затягивали лечение: не принимали предписанных лекарств, срывали повязки.

Прошли две недели. Опухоль на ноге спала, мне было позволено вставать и выходить в город. Я использовал предоставленную свободу для ознакомления с достопримечательностями старой Риги, ее ганзейским прошлым. В Доме солдата (Soldatenheim) ежедневно давали кино, ревю или варьете – смотрел все подряд.

Лечение продолжалось, в общей сложности, четыре недели. По выписке меня направили в дом отдыха 329й дивизии, находившийся в Тукуме, в 60 километрах от Риги. Здесь солдатам, чтобы не гнили от безделья, полагалось нести легкую службу. Я был назначен в «охрану» замка Дурбен, оставленного владельцами. Сутки находился на «службе», сутки – «отдыхал». В старинной замковой мебели расплодилось невероятное количество блох. Мы убивали время, выдумывая новые, все более изощренные способы их ловли; мне пришлось убедиться, поймать блоху вовсе не так просто. На «отдыхе» развлекались вечеринками и танцами. Танцевать я не умел, мне доставалась роль зрителя.

В начале ноября – погода стояла сырая, холодная; у меня не было шинели – я был отправлен на фронт. Пока добирался до станции в Тукуме, промок до нитки – дождь лил, как из ведра. Рига встретила мокрым снегом. Прождав несколько часов, сел в поезд, направлявшийся в Плескау (Псков). Плескау утопал в снегу. В комендатуре мне выдали, наконец, шинель, перчатки и паек на три дня. Вернувшись на вокзал, улегся на скамью, укрывшись шинелью. Вновь предстояло провести долгие часы в ожидании поезда, на сей раз до Порхова.

Название конечной станции я уже не припомню. Оттуда нужно было добираться пешком. Из-за мороза – десять – пятнадцать градусов ниже нуля – и снежных заносов, я продвигался медленней, чем рассчитывал, проходя в день, в среднем, по двадцать километров. Несколько раз пришлось продлевать приказ на марш и получать дополнительный паек – в ожидании документов с удовольствием отогревался. Ночевал в деревнях: ночью температура опускалась ниже двадцати градусов, под открытым небом можно было легко замерзнуть. Однажды водитель пятилитрового кабриолета Хорх, шикарной машины, полагавшейся командирам дивизий и армий, сжалился при виде сиротливой фигурки немецкого солдата, затерянной в снежной пустыне. Затормозив, он сам предложил подвезти. Так мне повезло прокатиться километров шесть с генеральским комфортом.

Это нормально - из госпиталя в часть вот так в одиночку добираться? Да еще и без оружия...

Для одного солдата никто не стал бы выделять ни транспорта, ни сопровождения. Оружие, конечно, неплохо было бы выдать с учетом разных эвентуальностей. Почему мне его не дали, понятия не имею.

На руках у меня находился лишь приказ на марш. Как добираться в Демянск, я не знал, поэтому путешествовал от комендатуры до комендатуры. Дойдя до одной, выяснял, куда идти дальше. В комендатурах я и ночевал, а не у жителей населенных пунктов, попадавшихся на пути.

В середине ноября, к ночи, я прибыл, наконец, в Демянск. Наутро выяснилось местопребывание моей роты – она занимала позицию в 25 километрах от Демянска, на крайнем севере-северовостоке котла, у Пестовского озера, северной оконечности озера Велье.

Дорога туда большей частью – примерно 18 километров – шла по лесу, где бесчинствовали партизаны. Мне выдали карабин с боеприпасами, посоветовав держать его постоянно на взводе.

Партизаны меня, слава богу, прозевали. Без каких-либо приключений я добрался в сумерки до своих. Меня определили в просторный бункер к семи товарищам, обрадовавшимся моему появлению: с моим приходом для них сокращалось время нахождения на посту. На нашу группу приходился примерно 100-метровый отрезок траншеи с выдвинутой вперед пулеметной точкой. Траншея проходила по небольшой возвышенности, что давало хороший обзор. Пост располагался в шестидесяти метрах от передовой; в двухстах метрах, примерно шестьдесят метров ниже, находился берег Пестовского озера, простиравшегося с юго-востока на север к западу от озера Велье. Озеро в нашем месте было шириной 600 – 800 метров, его северный берег был удален приблизительно на такое же расстояние. На северном берегу находились позиции русских, хорошо нам заметные. Местность к северу и востоку от озера отлично просматривалась; была надежно пристрелена; склон же перед нами был покрыт до самого берега озера густым кустарником, что, с одной стороны, помогало маскировать нашу позицию, с другой, под прикрытием ночи, облегчало задачу разведывательным и ударным группам противника. Поэтому, если днем достаточно было одного человека, то с наступлением темноты, примерно с 15.30 до девяти утра, на посту находились вдвоем.

Менялись каждые два часа, в промежутке, теоретически, могли шесть часов отдыхать. В пургу поспать не удавалось, за какой-нибудь час, даже меньше, траншею засыпало снегом и тогда всем приходилось ее откапывать – сизифов труд: едва оканчивали работу, как нужно было начинать все сначала.

Столбик термометра в феврале 43го опускался ниже 40 градусов. Но одеты мы были не так, как в 41-м – сухой мороз уже не казался таким страшным. Постовому выдавалась длинная шуба до пят, передававшаяся затем сменщику. Отлично согревавшая, она затрудняла движения: влажный мех замерзал, превращая шубу в ледяной панцирь. Кормили нас так: ежедневно в обед перловый суп. Войска, находившиеся в котле, снабжались частично по воздуху, частично – наземным путем. Однако возможности снабжения всегда были ограниченными. Отсюда перловка, так надоевшая нам тогда: соотношение веса и питательности перловой крупы представлялось снабженцам особенно благоприятным. Дополнительно мы получали по полбуханки хлеба, испеченного в полевой пекарне, 20 грамм маргарина, 100 грамм колбасы или сыра и небольшую порцию мармелада или меда. На Рождество всем раздали еще и по три картофелины.

Ночами, когда постовой может рассчитывать, в основном, на слух, мы простаивали свои два часа, почти не шевелясь, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Это не мешало мне любоваться, особенно, в светлые ночи, роскошным звездным небом, северным сиянием, метеоритными бурями. Днем, в ясную погоду, открывался фантастический вид на Валдай, нам были видны сверкающие золотом купола Валдайского собора – незабываемые картины.

Я находился на сравнительно спокойном участке фронта. Спокойном – не значит безопасном, таких на фронте не бывает. Помню, как-то раз к нам наведался командир полка, кавалер Рыцарского креста, подполковник Вернер Шульце:

«Почему вы стоите позади, а не впереди?»

«Потому, что впереди невозможно.»

Бравой походкой подполковник прошел вперед и был немедленно встречен пулеметными очередями. Я чуть не прыснул от смеха, увидев его выползающим на полусогнутых.

«Хорошо стоите, камерад», - буркнул он на ходу, вновь приняв осанку, подобающую заслуженному воину.

Незадолго до Рождества моя нога вновь напомнила о себе. Опухшая ниже колена, она покрылась нарывами, причинявшими сильную боль. Несколько раз мне пришлось наведаться на перевязочный пункт, где мне накладывали мазевые повязки. Однажды, возвращаясь с перевязки, я сбился с пути и, не заметив, оказался вдруг, к своему ужасу, перед русскими блиндажами. Слава богу, я не попался никому на глаза: уйти, хромая и опираясь на палку, мне вряд ли бы удалось. В другой раз, после Нового года, меня было оставили в санчасти, но, в скором времени, вернули в строй: нехватка пулеметчиков.

Так проходил день за днем. В свободное время боролись с вшами, протягивая швы одежды над пламенем свечи. В этой борьбе побеждали неизменно вши: на смену сгоревшим заступали полчища новых. Разговоры в то время велись, в основном, о Сталинграде. Наконец, наступил долгожданный день, когда наше командование, во избежание второго Сталинграда, решилось эвакуировать войска, находившиеся в котле.

Во второй половине дня 16 февраля 1943 года мы получили приказ об отходе. Быстро погрузив оружие, снаряжение и багаж на сани, ровно в 16.30 двинулись в сторону Демянска. Валил сильный снег. Мы невероятно измучились, толкая наши сани по здоровенным сугробам, и были рады, два часа спустя, дойти до леса, где везти их было несколько легче, чем в открытом поле.

Мне, с моей больной ногой, приходилось в особенности тяжело. Валенок на нее давно не влезал. Разрезав его на части, связав их при помощи бинтов, утеплив половиками, я сконструировал для ноги некое подобие обуви. Когда в 4 часа утра мы, наконец, дошли до Демянска, силы были окончательно на исходе. Мое жалкое состояние не укрылось от батальонного врача, встречавшего нас в городе. Он направил меня в санитарный поезд. Рассказывали, мне повезло попасть на последний санитарный поезд, покинувший котел. Сам же я мало что помню: оказавшись внутри, сразу отрубился, придя в себя лишь на подъезде к Кенигсбергу.

Кенигсберг навсегда запомнился таким, каким я его видел из окна лазарета – занесенным снегом. В лазарете – обычные процедуры: ванна, дезинфекция, мазевые компрессы. Скучать не давал один товарищ, лежавший на животе: разрывной пулей ему вырвало здоровый кусок задницы. Свое несчастье он воспринимал с юмором висельника, что, пожалуй, и было в его положении наилучшим выходом.

26 февраля меня перевели в резервный лазарет в Лейпциге-Линденау, куда я прибыл два дня спустя. Опять все те же процедуры, затем консилиум врачей, диагноз – «флегмона», т.е. воспаление клетчатки, вызываемое, как это теперь известно, стрептококками и стафилококками. Тогда эффективно излечивать такую инфекцию не умели, антибиотиков не было, лечили мазями и покоем.

Лазарет размещался в бывшем школьном здании, классы были превращены в палаты на десять человек. Из раненых мне запомнились двое. У одного после ранения в голову был поврежден речевой центр, ему приходилось учиться говорить заново. Врач пообещал ему дополнительные продукты, как только он сможет правильно произнести их названия, и этот несчастный разучивал целыми днями слово «колбаса» (Wurst), чтобы получить лишний кусок. Со словом «яйцо» (Ei) у него уже вышел успех. Другой был весь покалечен и все же являлся редкостным счастливчиком: его переехал танк, а он ухитрился остаться в живых, попав между гусениц.

Здесь, в Лейпиге, я честно пытался прочесть до конца «Преступление и наказание» Достоевского. Целую неделю. Сдавшись, принялся за Куртс-Малера (бульварный писатель).

Через три недели мне разрешили вставать, поначалу пришлось чуть ли не заново учиться ходить. Как и в Риге, с удовольствием бродил по городу, знакомясь с достопримечательностями. Особенно сильное впечатление произвели вокзал и Памятник Битвы народов.

После восьминедельного пребывания в лазарете меня выписали, дав две недели восстановительного отпуска и еще две недели отпуска на родину, пробежавшие быстро, не оставив никаких следов в памяти, кроме воспоминания о том, как приятно было походить в гражданской одежде.

Мое новое место службы находилось в Бонне. В запасном полку меня произвели в ефрейторы. Я был аттестован, как годный к несению гарнизонной службы на родине (Garnison-verwendungsfaehig-Heimat (GvH)). Первоначально охранял лагерь с боеприпасами – день в карауле, день отдыха. Через месяц охрана была расформирована – пришлось нести обычную службу, заниматься строевой подготовкой. Последнее нравилось мне гораздо меньше. На переаттестации в июле 1943 года я был признан годным для фронта (Kriegsverwendungsfaehig (KV)). Нас перевели в Ван под Кельном, откуда отправили в трехдневный отпуск.

Из отпуска я, неумышленно перепутав даты, возвратился с опозданием на 18 часов, приведя, тем самым, в бешенство старшего унтер-офицера роты в звании штабсфельдфебеля. Построив роту, он обратился к командиру: «Вот он, этот парень! На дорогу от Дюссельдорфа до Вана (примерно 55 километров) ему понадобилось аж 18 часов!» «Так, так»,- спокойно отреагировал командир и распустил строй.

Два дня спустя, изрядно выпив и подкрепившись на дорогу, мы уже ехали на восток.

На место прибыли через четыре дня. Название конечной станции я позабыл, знаю только, она находилась неподалеку от линии фронта: весь путь от станции до моей новой части, 11й роты 551го полка, занял не больше трех-четырех часов. Мы нашли хорошо подготовленную позицию с бункерами, сложенными из бетонных плит заводского изготовления и прикрытыми, как и у русских, толстым слоем земли. Наше командование, очевидно, кое-что переняло от противника: у русских было в обычае нагружать поклажей солдат, идущих на передовую – простой способ решить проблемы снабжения. Вот и нам пришлось тащить по стандартной двадцатипятикилограммовой бетонной плите каждому.

Наш участок фронта пролегал к северу и югу от Старой Руссы. Мы находились в обороне. Задачей было не допустить прорыва русских. Днем вели наблюдение с помощью стереотрубы. Особенно тщательно контролировалась проходившая с севера на юг, в двух-трех километрах от наших позиций, дорога. Болотистая местность перед нами поросла густым кустарником, затруднявшим обзор. В ночное время охрана обеспечивалась небольшими – два-три человека – группами разведчиков.

Разведка противника также регулярно наведывалась к нам. В этом я убедился, найдя однажды в трехстах метрах от передовой, на нашей стороне, банку американской тушонки, потерянную каким-то русским. Тушонку, произведенную в Чикаго, мы употребили. По качеству продукт не уступал аналогичным немецким. Так, что поели с удовольствием. Одновременно было не слишком приятно убедиться воочию, что противник снабжается из Америки.

Расскажите, пожалуйста, немного подробней о бытовых условиях жизни на передовой...

В «шланге» («Рамушевском коридоре») условия были до предела примитивными: «Кампфштанд» – укрепленная позиция примерно 1,30 – 1,50 м длиной и 0,6 м высотой с небольшой выемкой для того, чтобы можно было кое-как сесть, спустив ноги; входное отверстие и, на другой стороне, отверстие для пулемета, достаточно узкое, так, что ствол можно было развернуть не больше, чем на 90 – 120 градусов.

Позднее, под Демянском, мы располагались в бункере, непривычно просторном для полевых условий: приблизительно 3х5 метров и не меньше двух метров высотой. Построен он был из бревен, примерно 20 – 25 см в диаметре, и укрыт полуметровым слоем земли. Внутри находились четыре двухэтажных койки, небольшой стол и печка, сложенная из камней. Бункер располагался на обратном к противнику склоне возвышенности, примерно в десяти метрах от траншеи, с которой его связывал особый ход, он был, так сказать, интегрирован в систему.

 Медпункт находился при батальонном штабе. От нас это было примерно в получасе ходьбы в тыл. Он представлял собой просторный бункер, сложенный из бревен и разделенный на две части: в одной помещался батальонный врач, в другой – 2 – 3 санитара. К этому бункеру вплотную примыкал второй бункер – санчасть на три койки. Когда меня там, раз, оставили, я был единственным больным: как правило, больных и раненых перенаправляли дальше, в лазареты. Кухня также находилась при батальонном штабе. Так было всегда, за исключением случаев, когда расстояние между ротами оказывалось слишком большим – тогда приготовление пищи организовывалось непосредственно в ротах. В бане я за все время в Демянске ни разу не был.

После Демянска жить пришлось уже в «обычных» условиях: бетонный бункер, 2х3 метра, внутри – двухэтажные нары на 8 человек – четыре человека наверху, четыре – внизу. На каждого приходилось – в ширину – по 50 см, но так спали редко, т.к. обычно всегда кто-то отсутствовал – находился на посту, выполнял какие-то задания и т.п.

Зимой 1943 – 1944 гг нас три или четыре раза водили в русскую сауну – смыть грязь было невероятным счастьем. Тогда же привык обтираться снегом. Ощущение чистоты тела придавало бодрости – помню, я чувствовал себя в прекрасной физической форме и даже как-то радовался зиме.

Много ли приходилось копать?

Мне повезло: в основном, я заставал уже подготовленные позиции. Под Демянском приходилось часто расчищать снег, копать же – относительно редко. Много копать пришлось в ноябре 1943 – январе 1944 гг. Особенно тяжело было в декабре: январь выпал относительно теплым, слой мерзлоты не превышал 15 – 20 см, его рубили топором – это еще куда ни шло. В декабре земля промерзала на полметра, мерзлоту приходилось разбивать киркой – каторжный труд. Работать предпочитали русскими лопатами: они были крепче и надежней.

Одной из больших проблем для нас были русские снайперы. Для борьбы с ними решили подготовить свои кадры. В конце сентября вышел приказ по дивизии, провести в каждой роте соревнование по стрельбе и отправить лучших стрелков в школу снайперов. В нашей роте я вышел победителем. Направляя меня в школу, командир заявил: «Хочу еще раз с Вами попробовать». – А я-то думал, что мое злосчастное опоздание из отпуска давно позабыто!

Курсы снайперов находились в Шимске, на берегу озера Ильмень. Нас было 35 человек из разных рот. Вооружены одинаково: 98й карабин без оптического прицела. Размещались в двух избах, хозяев не было. С наступлением темноты выставлялся охранный пост из двух часовых, менялись каждые два часа. Упражнения в стрельбе по неподвижным мишеням из разных положений – стоя, лежа, с расстояний от ста до трехсот метров – не представляли ни для меня, ни для товарищей большой трудности. Иначе выглядело со стрельбой по движущимся мишеням. Лишь один из нас, в мирной жизни лесник, справлялся без особого труда, на порядок опережая всех остальных вместе взятых.

В начале ноября, в связи со срочной передислокацией дивизии в район к северо-западу от Невеля, школа снайперов – внезапно для нас – прекратила существование. На стыке северного и среднего участков Восточного фронта противнику удалось прорвать оборону и продвинуться на 15ти километровом отрезке до тридцати километров вглубь, захватив важные стратегические пункты. Форсированным маршем, частично по железной дороге, мы были переброшены в Холм, находящийся примерно в ста километрах от Старой Руссы. Оттуда, на грузовиках, нас отвезли на станцию Забелье по железнодорожной ветке в сторону Пустошки. От Забелья поехали поездом в Великие Луки, где находился опорный пункт снабжения 329й дивизии.

Вечером 12 ноября 1943 года, к юго-западу от деревни Брод, наша рота, находившаяся в составе «боевой группы Шульце» («Kampfgruppe Schulze»), вошла в соприкосновение с противником. Ночью рыли окопы. Наутро пошли в атаку на высоту, где находились хорошо укрепленные позиции русских. Огнем своего MG я прикрывал атакующих. Нарвавшись на шквальный огонь, они отступили. В течение дня предприняли еще несколько попыток. Все атаки захлебнулись, рота потеряла при этом до 40 человек. Двоих тяжелораненых, оставшихся лежать в поле, я, оторвавшись от пулемета, вытащил из-под огня. Одного ранило в живот, второго разрывной пулей в локоть. К ночи бой затих.

На следующий день командир роты с группой из шести человек попытался застать русских врасплох – все семеро полегли. В их числе были два брата-близнеца. Для роты смерть командира явилась шоком, командование взял на себя фельдфебель. Наступило затишье. В окопах появились артиллерийские наблюдатели. Ровно в 15.00 по высоте ударили наши пушки. После массированной артподготовки нам, наконец, удалось ее взять. Но еще целый день 15го февраля мы отражали атаки противника, пытавшегося выбить нас оттуда.

Баланс трехдневных боев: высота 187 была взята, в наших руках находились селения Брод и Подберезье; был пробит путь на юг к косам озер Рудо, Уща и Усвеча (Пустошкинский район Псковской области), занятых 18го ноября группой Шульце несмотря на упорное сопротивление врага. Нам достались богатые трофеи, в особенности, много артиллерийских боеприпасов. Из пропагандистского отдела прибыли люди, снимавшие их со всех сторон для отчета Вермахта.

Успех достался нелегкой ценой: от роты, насчитывавшей 12го ноября 88 бойцов, уцелело семь человек, из них двое раненых, оставшихся в строю. Одним из них был я. Моя одежда была продырявлена в семи местах. Но лишь один осколок снаряда – как нарочно, немецкого, а не русского: мне «повезло» попасть под огонь нашей артиллерии – задел бедро; сидел неглубоко, так, что извлекли его на перевязочном пункте. В лазарет не поехал, отдохнул, пока не поправился, в обозе.

В конце ноября мне был вручен Железный крест второго класса, а несколько позже, в начале декабря, черный нагрудный знак за ранение.

Рота получила пополнение и нового командира, лейтенанта Эриха Оттера, с которым у меня сразу наладились отношения. В части его хорошо знали, он проходил у нас раньше «испытание фронтом» («Frontbewaehrung» – Курсанты офицерских училищ направлялись на несколько месяцев на фронт, где должны были принять участие в боях; успешное прохождение фронтовой практики являлось условием производства в офицеры). Ему я признался, что хочу стать кандидатом в офицеры запаса (Reserveoffiziersbewerber (ROB)). Желание стать офицером зародилось давно, еще в 1939 году, когда я, мальчишкой, гордился, идя по городу рядом со свояком, хауптманном, тогда еще лейтенантом, Вилли Мюлензипом, павшим в феврале 1944 года в Крыму. Заявить его на фронте означало подвергнуть жизнь большей опасности: кандидатам в офицеры поручались самые трудные дела – они должны были показать себя.

Когда понадобился язык, я вызвался добровольцем, хотя и не имел опыта в подобных делах. Поход завершился неудачей. Мой напарник, камерад Хегер, погиб; я уцелел чудом. Все же мои наблюдения дали ценную информацию о противнике.

До конца года на нашем участке царила напряженная тишина, в то время, как совсем рядом с нами шли упорные бои. Я привык растираться снегом – это давало приятное ощущение чистоты тела. По-прежнему безуспешно, вели войну с вшами, прожаривая одежду над пламенем свечи. Питание в то время было превосходным за счет «посылок фронтовым бойцам» («Frontkaempferpaeckchen»). В них находились сухая колбаса, сыр, шоколад и т.д. Из-за больших потерь в роте скопился изрядный запас лишних посылок – теперь они пошли нам на пользу. К Рождеству 1943 года мы находились в прекрасной физической форме, это отражалось и на настроении солдат.

329я дивизия занимала в то время участок от Пустошки до Невеля, в основном, пролегавший вдоль дороги Плескау – Витебск, к северо-западу от Невеля, к югу от современной автострады Москва – Рига. На отдельных участках боевого расположения дивизии временами возникали кризисные ситуации. Поэтому, в конце 1943 года, было решено создать группу быстрого реагирования, получившую название Дивизионной боевой школы 329 (Divisionskampfschule 329 (DKS)) – ее предполагалось использовать для переброски на опасные участки. Дивизионная боевая школа находилась в личном распоряжении командира дивизии, генерал-лейтенанта д-ра Йоханнеса Майера. Командиром назначили старшего лейтенанта Шульте-Эбберта. Каждая рота должна была направить в DKS двух опытных бойцов, в нашей роте избрали меня и Мартина Левена. 2 января 1944 года мы прибыли в лагерь Школы, располагавшийся на окраине селения, чье название я позабыл. Воду нам приходилось брать из одного колодца с местными жителями.

Всего в DKS набралось 127 бойцов, в отделениях, в среднем, было по 10 человек. Я получил тяжелый MG 42, отличное оружие, вторым номером у меня стал камерад Левен. 22 января наша Школа провела свой первый бой у деревни Ребле. Мы с Мартином залегли на вершине небольшого холма. Видимость была скверной – пришлось использовать трассирующие патроны. После боя нас хвалили за меткую стрельбу. Мы же натерпелись изрядно. Трассирующие патроны выдали нашу позицию – нас завалили минами. То, что мы не только выжили, но и не были отмечены ни одной царапиной, явилось подлинным чудом.

Подробности второго боя в составе DKS, состоявшегося вскоре, стерлись из памяти. Помню лишь, что с нашей стороны обошлось без потерь.

Тогда же мне запоздало вручили нагрудный штурмовой пехотный знак в серебре. Его давали за участие в трех атаках, за мной к тому времени числились семь.

1 марта 1944 года DKS совершала отход из района к северо-западу от Невеля в направлении на запад от Пустошки. Стоял легкий мартовский морозец. Порошил снег. Впрягшись по двое, попеременно тащили сани, нагруженные багажом, оружием и боеприпасами. Настроение было бодрым, в тоже время, слегка напряженным. В сумерки добрались до заранее подготовленного промежуточного лагеря. Его палатки раскинулись у подножия холма, на гребне чернели избы какого-то селения.

Как сейчас помню, на ужин раздали густой, наваристый гороховый суп.

Деревня наверху спала – или так казалось: ни огонька, ни звука. Задним числом мне представляется, а, может, так оно и было на самом деле, меня в тот вечер не оставляло недоброе предчувствие.

Немецкая сборная огневая точка (по крайней мере мне её так опознавали) на окраине бывшей деревни Жарки под Великими Луками (где подняли Т-34-76 "рабочий казахстана")

Едва мы успели расправиться с ужином, как вдруг: «Тревога! Подготовиться к контратаке!» – русские показались прямо над нами, на вершине холма. Сколько их там было, никто не знал.

Дальнейшее уместилось в считанные секунды. Стрельба. Крики. Стоны. Хаос. Возясь с установкой пулемета, заметил краем глаза, как сверкнул блиц на каске товарища. Еще успел подумать: «Следующая пуля может оказаться твоей».

Удар я услышал, не почувствовав боли. В глаза брызнул ослепительно-яркий свет, словно разом вспыхнули десятки солнц. Меня раскачивало на теплых волнах, уносивших куда-то... все быстрей… все быстрей... все быстрей... Хотелось плакать от счастья – это душа моя радостно расставалась с искалеченным телом.

В тот день, однако, мне не дали умереть спокойно. Истошный крик: «Бюнтгенс, почему не стреляете?!!!» вернул меня к жизни.

Я ощупал каску – она была пробита, спереди расползлась длинная и широкая трещина. Сняв каску, провел рукой по лицу. Правый глаз повис на щеке, изо рта, носа, ушей хлестала кровь. Во рту творилось черт знает что. Два товарища – Арнольд Вальтершайд и Франц Хаазе – дотащили до перевязочного пункта, находившегося примерно в четырехстах метрах. Здесь меня начало жутко рвать, чуть не выблевал все внутренности – верный признак поражения мозга. Я был уложен на повозку вместе с другим раненым, нас повезли дальше, к следующему перевязочному пункту, где, наконец, оказали первую помощь. Все это время я находился в полубессознательном состоянии, в конце-концов, сознание улетучилось совсем.

Очнулся четыре дня спустя, 5 марта 1944 года, в Кригслазарете IV в Розиттене (ныне Резекне, Латвия), в палате на 30 человек. Мучили сильные боли, стоило шевельнуть головой – и они становились невыносимыми. 7 марта меня прооперировали. Были удалены остатки правого глаза, зашита глазница, выправлена сломанная верхняя челюсть и скреплено разбитое небо. Также извлекли многочисленные осколки – я был ранен разрывной пулей. Из-за перелома основания черепа и многочисленных ушибов (контузии) мозга, мне был предписан строжайший покой. Лежал, не шевелясь, как мумия, по-прежнему страдая от мучительной боли. Есть, поначалу, не мог – только пить. Постепенно, с великим трудом, начал привыкать к каше.

И все же я, должно быть, родился в рубашке. Хирург, оперировавший меня, между прочим, с фамилией, очень подходившей к его ремеслу, профессор д-р Ляйхер (Leicher; Leiche, по-немецки, труп – доктор Трупный), говорил позднее, ему еще не приходилось видеть человека, выжившего после такого ранения. После войны я встретился с одним из моих спасителей, Арнольдом Вальтершайдом, возвратившемся на родину, в Бургштайнфурт, Вестфалия, из русского плена, где он провел четыре года. По его словам, старший лейтенант Шульте-Ебберт предпринял тогда атаку на свой страх и риск, даже не поставив в известность командование. Никакой разведки произведено не было. Дело завершилось полным разгромом нашей Боевой школы – из 127 человек уцелели 24. Мне повезло получить ранение в самом начале боя. Случись это позже – спасать меня было бы некому.

20 марта отправлялся санитарный поезд на родину. Тяжелораненым перевозка была противопоказана. Каким-то чудом удалось получить особое разрешение. И вновь судьба оберегла меня. 24 или 25 марта лазарет в Розиттене был разрушен в результате налета авиации противника. Мне рассказали об этом позднее; мой информант не знал всех подробностей, однако, слышал, что жертвы были большими. Кто знает, может быть, и я погиб бы в тот день под развалинами?... Но нет, мне суждено было жить.

Моя койка находилась у окна. Когда не спал, смотрел, как проплывают мимо заснеженные саксонские, тюрингские, гессенские, баденские пейзажи. На каждой стоянке кого-то выгружали. Последние раненые покинули поезд в Эльзасе – Цаберне, Хагенау и Страсбурге. 27го марта 1944 года и я прибыл в лазарет, специализировавшийся на ранениях глаз и головы, а, также, пластических операциях лица. Этот лазарет, ныне известный, как Клиник Адасса (Clinique Adassa), размещался в Страсбурге, на Хагенауэр Платц.

Весь апрель находился на обследовании. Пришлось выдержать ряд болезненных процедур, таких, как, например, молочные инъекции для предотвращения помутнения левого глаза. Мне загоняли – без наркоза – длинные иглы в правую сторону лица, затем делали рентген: искали неизвлеченные осколки. Вскоре я уже вставал и был в состоянии совершать прогулки по городу. А в конце апреля, получив от родных известие, что наша квартира в Дюссельдорфе погибла во время бомбежки, смог съездить в недельный отпуск домой.

По возвращении меня встретило письмо из моей старой части. Командир, лейтенант Оттер, сообщал о том, что, в связи с особым испытанием пред лицом врага, я, с 1 марта 1944 года, произведен в унтер-офицеры. По этому случаю мне выдали в лазарете новую форму. Тогда же я получил нагрудный знак за ранение в серебре.

В мае меня начали оперировать, готовя глазницу под протез. Последняя, третья операция состоялась в середине июня; в конце июня я получил временный протез, замененный двумя неделями спустя первым постоянным.

В начале июня, в Страсбурге, случайно, стал свидетелем выступления генерал-фельдмаршала Роммеля перед группой солдат. Запомнились его слова: «Для нас наступают тяжелые времена». Мне пришлось не раз вспомнить о них уже какой-то месяц спустя. После покушения на Гитлера в июле 1944 года эльзасские лазареты стали усиленно разгружать, чтобы высвободить место для раненых, поступавших с Западного фронта. 25 июля выписали и меня, отправив в двухнедельный восстановительный отпуск и, затем, на две недели домой. Возвратиться я должен был к новому месту службы, им стал батальон выздоравливающих в Нимвегене, Голландия.

В Нимвегене я командовал отделением. Служебные обязанности были легкими; от дежурств меня, по состоянию здоровья, освобождали. Так продолжалось до 8го или 10 сентября, когда, в связи с наступлением противника, батальон отправили маршем на фронт, предварительно отсортировав 16 человек, негодных к несению боевой службы, меня в том числе. Нас отослали в Дуйсдорф, тогда еще самостоятельный город, ныне район Бонна.

Так я оказался в 365м запасном пехотном батальоне, где мне приходилось ничуть не тяжелее, чем в Нимвегене.

В октябре мне стало известно указание Гитлера, согласно которому заслуженные тяжелораненые унтер-офицеры допускались к производству в офицеры. Таким образом надеялись восполнить тяжелые потери, понесенные офицерским корпусом вермахта в боях за Мец в августе-сентябре 1944 года, высвободив офицеров, служивших в военной администрации, для фронта. Канцелярские обязанности вполне могли выполнять и инвалиды. Предпосылкой в моем случае являлась рекомендация командира 551го полка 329й дивизии майора Мюллера, в получении которой я нисколько не сомневался и не ошибся в своей уверенности. В середине ноября меня произвели в юнкера.

В качестве юнкера я представился командиру батальона, хауптману с ампутированной ногой, и был направлен в другую роту, состоявшую, в основном, из охранного персонала и проштрафившихся солдат, ожидавших суда, всего, примерно, 60 человек. Отсюда меня послали в служебную поездку за арестованным, содержавшимся в военной тюрьме в Праге. Мне пришлось сделать крюк через Дрезден, чтобы передать посылку родным одного из наших офицеров. Воспользовавшись случаем, посмотрел достопримечательности этого чудесного города, тогда еще не тронутого войной. В Праге мне также повезло: прибыв в понедельник, узнал, что смогу забрать заключенного в пятницу. Я устроился в Доме офицеров в центре города и прожил неделю, как турист; помню, меня особенно поразило радушие горожан – дело было в самом конце войны.

Мой подопечный оказался славным парнем. Его преступление состояло в том, что, выписавшись из лазарета в Бранденбурге, он поехал в Бонн кружным путем через Прагу, желая навестить родителей – в Праге его замели. На обратном пути нам выделили служебное купе, где мы неплохо провели время за разговорами. Позднее я узнал, ему дали четырнадцать суток.

В целом, моя служба в запасном батальоне была несложной и не изобиловала яркими событиями. Одним из самых замечательных явился реферат по современной истории Франции, порученный мне командиром батальона. На подготовку дали три недели, вся имевшаяся в наличии литература была на французском языке. Мне кажется, я недурно справился с заданием.

В начале февраля 1945 года меня призвали в 6ю Военную школу Меца (Kriegsschule VI Metz), находившуюся тогда в Потсдаме. Я попал в инвалидную секцию (Inspektion für Schwerverwundete), которой командовал безногий хауптман Вальдемар Леманн, кавалер Рыцарского креста и Немецкого креста в золоте, имевший также очень редкий нагрудный знак «За ближний бой» в золоте. Теорию нам преподавали интенсивно; занятия на местности, напротив, были предельно облегчены с учетом состояния здоровья курсантов-инвалидов. В начале марта школу перевели из Потсдама в Шверин, на характере обучения передислокация никак не отразилась.

Неужели в под конец войны имело хоть какой-то смысл учить солдат, получивших инвалидность, на офицеров?

В августе – сентябре 1944 года тогдашний командир Военной школы Меца полковник фон Зигрот сформировал из курсантов и офицеров школы, к которым присоединились отряды СС, боевую группу, оборонявшую Эльзас и Лотарингию от наступавших американцев. Продвижение американцев действительно удалось притормозить, однако, ценой гибели всей группы. Только потери среди офицеров и юнкеров составили от 1600 до 1800 человек – большой удар по офицерскому корпусу вермахта. Нехватку офицеров на фронте было решено возместить за счет высвобождения чинов, служивших в военной администрации. Их должны были заменить инвалиды: с обязанностями где-нибудь в комендатуре, с письменной работой вполне может справиться и безногий, и безрукий, и раненый в голову, как я.

Что касается обучения, то никакой особой учебной программы для нас создано не было – и здоровых и инвалидов готовили по обычной учебной программе офицерских школ. Что для нас упростили, так это, по вполне понятным причинам, обучение на местности.

В конце марта со мной приключилась беда: товарищ неумышленно толкнул меня в умывальнике в тот момент, когда я споласкивал свой протез. Стеклянный глаз выпал из рук и разбился в раковине. В тот же день меня отослали в Гамбург за новым. В Гамбурге отсутствовали необходимые материалы – меня перенаправили в Лаушу, Тюрингия, где, в Институте Грайнер-Петтера, протез, наконец, изготовили.

Вернувшись 7 апреля 1945 года в Шверин, я застал казарму опустевшей. Командир школы, подполковник, чье имя не сохранилось в памяти, без обиняков сообщил мне, что, в связи с угрозой Берлину, все мои товарищи вызвались добровольцами на фронт; он ожидает, я присоединюсь к ним, с тем, что он и меня мог представить к производству в лейтенанты. «Jawohl, Herr Oberstleutnant“ – и я отправился собирать вещи. Спустя какой-то час, с командировочным предписанием на руках, я уже находился в пути к моей новой части, дислоцировавшейся в Деберице, на западе Берлина.

9го апреля я прибыл в часть, ее название и номер стерлись из памяти, помню лишь, что она вроде бы относилась к армии Венка. Один из первых визитов нанес полковому врачу. Тот, с изумлением воззрившись на меня, заявил: «Что Вы здесь делаете? Все это не для Вас. Отправляйтесь-ка, лучше, в лазарет.» – Так я попал в лазарет в Олимпийской деревне, где пролежал десять дней на обследовании, не давшем никаких новых результатов, и хорошо отдохнул, восстановив силы. Условия в лазарете были комфортабельными, питание – по тем временам – просто замечательным.

Вернувшись в часть, получил, наконец, направление в роту – отныне мне было известно, куда я отношусь. В штабе сообщили также, что документы на присвоение звания лейтенанта запаса и награждение Железным крестом первого класса получены, они находятся у командира, завтра он должен мне все вручить. До этого, однако, сперва не дошло: я еще не успел толком представиться новым товарищам, как роту подняли по тревоге. Всю ночь, в непогоду – дождь лил, как из ведра – мы шли к новому месту дислокации, району к северу – северозападу от Тройенбритцена.

Наша боевая задача на тот момент состояла в обороне дорог, по которым шел поток беженцев. Рота состояла, в основном, из сопливых мальчишек – только что из RAD, необстрелянных, плохо обученных, зато невероятно фанатичных. На вооружении – одно стрелковое оружие, никакого противотанкового. Не было даже гранат. И это при том, что, по данным разведки, от Ютербога в нашу сторону двигались 160 – 180 русских танков.

Свежеиспеченный лейтенант, я занимал со своими людьми позицию у местечка Шалах, когда показались первые танки противника. Пехоты видно не было. На наше счастье, три головных машины застряли в дренажной канаве, затормозив, тем самым, продвижение всей группы.

Мои подчиненные рвались в бой, с винтовками на танки. Я знал, чем это закончится. – Избиением младенцев. Мало я навидался нелепых, ничем не оправданных смертей? Умножать их число не было ни малейшего желания. Я скомандовал отступление на северо-западную окраину Шалаха, где находилась большая часть роты во главе с командиром, унтештурмфюрером Ваффен-СС. Вернувшись, доложил о невозможности удержать позицию. Мои действия были одобрены.

И тут, из-за пережитого напряжения, со мной приключился сильнейший нервный припадок. Пока бегали за врачом я лежал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, ни вымолвить слова, прямо на земле, в сарае. Вдруг туда забегают два юнца из моей команды.

«Смотри, он тут валяется, эта трусливая свинья. Не пристрелить ли нам его?»

Я все прекрасно слышал. Сердце переполняла горечь. За время войны я не меньше года находился на передовой – для пехотинца целая вечность. Неоднократно ходил в атаку, был тяжело ранен. И вот теперь эти сопляки, не нюхавшие пороха, готовы меня пристрелить, как собаку. За что? За то, что я спас их от бессмысленной гибели?!

Вернулись командир с врачом. Командир хотел меня оставить, временно отстранив от дел. Обещал дать отдохнуть, отличия и награды. Врач настаивал на госпитализации в американском госпитале на востоке от Магдебурга, это означало американский плен. Обида не исчезала – я согласился на госпиталь, лишь бы только уехать оттуда. На машине с красным крестом врач отвез меня. Обе стороны соблюдали Женевские соглашения – раненым противника предоставлялась медицинская помощь. При всем том, меня, конечно, никто не отправил бы в американский госпиталь, если бы неподалеку были свои. Однако, к тому времени кольцо окружения вокруг Берлина уже сомкнулось, пробиться туда больше не представлялось возможным и, в этих условиях, госпиталь под Магдебургом оказался ближайшим к нам.

Госпиталь был переполнен. Не меньше семи тысяч раненых и больных. Лежали вперемешку, солдаты и офицеры, до тридцати человек на палату. Питание – тарелка супа в обед и полбуханки хлеба. Все мы верили, как минимум следующие четверть века, немцам другой рацион полагаться не будет.

Несколько дней спустя, первого мая 1945 года, американцы передали госпиталь шведскому Красному кресту, а шведы, почти сразу, русским. Так я оказался в русском плену, чего всю войну боялся до смерти. Буквально на следующий день все ходячие больные и раненые, числом до двух тысяч человек, были построены и уведены под конвоем неизвестно куда.

Вдвоем с товарищем, как и я, не спешившим повидать Сибирь, решили бежать. Побег сравнительно легко удался: госпиталь, где оставались одни лежачие, охранялся не слишком строго. Шли на север, так скоро, как позволяли силы, надеясь переправиться через Эльбу к северо-востоку от Бурга. В дороге удалось обменять форму на гражданскую одежду; уничтожили, на всякий случай, документы.

Это не мог быть госпиталь Американского общества красного креста?

Этого я не знаю. это был немецкий госпиталь, который не успели/не смогли эвакуировать. Весь персонал оставался немецким, ни одного американца, как и ни одного шведа я там не видел. Нам только объявили, что мы теперь под шведами. Так, что в американский плен меня записывали немцы в немецкой канцелярии. Он оказался в русской зоне оккупации, когда американцы отвели войска на западный берег Эльбы.

Так дошли до восточного берега Эльбы. На другом, западном берегу, относившемся к американской зоне, находилось местечко Рогатц. Здесь оказались в толпе беженцев – женщины, дети – все ждали от американцев, что те переправят их к себе – напрасные надежды. Внезапно появился советский комиссар и на хорошем немецком языке предложил женщинам уйти на ночлег в соседнюю деревню. Никто не воспользовался предложением. Мы с товарищем заночевали в старой барже, ржавевшей неподалеку.

На следующий день, мучительно вспоминая школьный английский, я прокричал американскому посту на другом берегу просьбу перевезти нас. Нам ответили, мы и сами можем переправиться. Утро прошло в работе по сооружению плота, использовали доски, оторванные на барже. Где-то в 10.30 спустили наше сооружение на воду. Здесь нас ожидал неожиданный подарок судьбы: мы выловили неповрежденный ящик мясных консервов – 24 большие банки топленого свиного сала. Радости не было границ – как раз накануне вечером были съедены два последних куска хлеба, захваченного из госпиталя.

Американцы отнеслись к нам вполне дружелюбно, поделившись сигаретами и подарив плитку шоколада. В тот самый момент, когда мы, больше знаками, пытались объясниться, с другого берега донесся истошный крик. Женщины-беженки кричали от страха: русские солдаты занимали восточный берег Эльбы. Мы, слава богу, уже находились вне опасности.

Поблагодарив американцев, насколько позволял скудный запас английских слов, направились на северо-запад, в сторону Ангерна. В шести километрах от цели наши пути разошлись: товарищу надо было в Тангермюнде. Я же по жаре – солнце припекало немилосердно – добрался в тот день до Ухтшпринге, где с большим трудом удалось устроиться на ночлег в переполненном лагере для беженцев и получить пару кусков хлеба и чай к ужину. Поужинав, сразу уснул, отрубился, растянувшись на каком-то столе – импровизированной постели в ту ночь. На следующий день, девятого мая 1945 года, мне довелось узнать об окончании войны. Помню, тогда я отреагировал на эту новость совершенно равнодушно, как если бы она меня не касалась. В ней не было ничего удивительного – конец ожидался давно.

Так начался мой поход на Запад. Поклажа состояла из доли консервов, выловленных на Эльбе, и «джентльменского набора» – открывашка, нож, вилка, ложка – , прошедшего со мной всю войну. В Гарделегене, как предупреждали, нужно было вести себя предельно осторожно: в городе находился лагерь поляков-цвангсарбайтеров. Жестокие нападения на немцев происходили постоянно. Со мной, слава богу, ничего не случилось.

Я сохранил на всю жизнь благодарность к местным жителям-крестьянам, пускавшим переночевать, подкармливавшим, предупреждавшим об опасности. Без их помощи – сил оставалось немного – мне выпал бы несравненно более тяжкий путь. В Фаллерслебене одна женщина сама предложила мне ночлег. С повязкой, прикрывавшей пустую глазницу – стеклянный глаз, которым очень дорожил, я, на всякий случай, вынул – , в потрепанной одежонке я выглядел разбойником с большой дороги. За ужином поинтересовался, как она не побоялась пустить меня в дом. Ее супруг, хауптман, находился в плену. Она надеялась, что и ему кто-то когда-то окажет милосердие. Наутро она подарила мне рубашку из мужниного гардероба, я же поделился с ней своим неприкосновенным запасом. Мы распрощались очень трогательно.

Следующей заботой было раздобыть пропуск от оккупационных властей. Рискованное предприятие, т.к. никаких документов, удостоверяющих личность, у меня не имелось. В местечке Вехельде находилась американская комендатура. Направился туда не без тревоги за исход дела. Все обошлось. Старший лейтенант-американец, свободно говоривший по-немецки, формально допросил меня и выписал пропуск до Падерборна, где начиналась британская оккупационная зона.

16 мая я добрался до Падерборна. Английский офицер, как и его американский коллега из Вехельде, неплохо владевший немецким языком, задав мне пару дежурных вопросов, выдал пропуск до Дюссельдорфа. 22го мая я был в Меттманне, где нашел приют у родственников. Наутро я побывал в ратуше для получения продовольственных карточек. Затем мне, как бывшему солдату вермахта, пришлось отметиться в британской комендатуре. Комендант, учитывая мое ранение и состояние здоровья, освободил меня от направления в лагерь для военнопленных – у британцев, как и у американцев, не было в обычае бить лежачего, за что я обеим нациям по сей день признателен.

Так для меня закончилась война. Несколько позже, в феврале 1946 года, была объявлена амнистия для солдат и офицеров вермахта, не имевших документов о демобилизации. Комиссия из британских офицеров и врачей, осматривавшая меня, вынесла заключение: «Ограниченно работоспособен». Так завершилась и моя военная карьера. 24 года бумажной волокиты, комиссий и судов потребовались мне для признания инвалидом войны на родине – «По тому, как нация обходится со своими солдатами, потерпевшими поражение, можно судить о ее характере.» (Шарль де Голль).

Как сложилась дальнейшая судьба? Дома меня ожидал сюрприз: отец, рассорившись со свояком, запретил мне работать на его фирме. Ослушаться я не мог, так воспитан. Встал вопрос: Что делать дальше? – у меня не было никакого запасного варианта. Я решил учиться. Сначала приобрел законченное среднее образование, затем получил диплом учителя Народной школы, сдал экзамен на учителя реальной школы. Работал учителем английского и французского языков и математики в реальной школе. В 1980 году досрочно, как инвалид, вышел на пенсию. Пенсионером прожил несколько лет в Испании, в окрестностях Барселоны. Потом вернулся на родину.

Мой хороший друг, хауптман Макс Хашбергер, кавалер Рыцарского креста, умерший в 2002 году, давно приглашал меня в их объединение. Все возражения – я Рыцарским крестом не награждался – он отметал «аргументом»: «Ну и что, все равно ты наш». В конце-концов, я поддался на уговоры. С тех пор, вот уже в течение многих лет, мы с женой принимаем участие в жизни объединения. С каждым годом ветеранов становится все меньше, а те, кто еще жив, уже не могут, по состоянию здоровья, совершать дальних поездок. В последней ежегодной встрече участвовало более ста человек, из них двенадцать воевавших, остальные – коллекционеры.

Отношение к ветеранам в Германии сквернее некуда. Для сегодняшнего немецкого обывателя слова «ветеран войны» и «военный преступник» – синонимы. В этом немалая заслуга левого крыла социал-демократов, партии зеленых и, не в последнюю очередь, господина Гвидо Кноппа (автор популярных фильмов и программ по истории на втором канале немецкого телевидения). Нас упорно записывают в нацисты, места наших встреч неизменно окружают демонстранты с плакатами: «Нацисты, убирайтесь вон!» Ну какой же я нацист? Я им не был при Гитлере, с какой стати я стал бы им сейчас? Самое обидное, нас судят невежественные люди, в то время не жившие, никакого понятия о том времени не имеющие и иметь не желающие.

Возмущают памятники дезертирам. Солдатам, честно исполнившим долг, памятников не ставится, а, вот, дезертирам, пожалуйста! Дезертиры, перебежчики для меня – предатели. Одного такого я знал, правда, не слишком близко – в друзьях мы не ходили. Это был солдат родом из Кельна, из квартала, традиционно державшегося коммунистов. В 1942 году он перебежал к противнику – единственный известный мне случай и, надо же, как нарочно, в моем отделении. Неясно, правда, смог ли он до русских дойти: наши позиции окружала непроходимая топь. Для его же собственного блага надеюсь, он утонул в болоте, так и не взяв на душу грех измены.

Входили ли в Объединении кавалеров Рыцарского креста «настоящие» нацисты?

Да, поначалу, была парочка из тех, что живут до сих в понятиях давно прошедшего времени. Свои же товарищи с ними поговорили и они притихли. Нам ничего такого не надо.

Какое влияние оказала война на вашу веру?

Никакого. Я верил до войны и продолжаю верить по-прежнему. На фронте, кстати, я нечасто вспоминал о боге, как-то не до того было. Думал больше, как выжить. Но, по крайней мере, два момента, где, убежден, не обошлось без Провидения, в памяти остались. Это мое ранение и еще один случай, не менее удивительный. Вместе с товарищем отправились за языком. Нас прикрывала группа из двенадцати человек. Подползаем осторожно, остается метров шесть до русских окопов. Но Иван, оказывается, не дремал. Выстрелы. Мой товарищ убит наповал пулей в лоб. Врастаю в снег, притворяясь мертвым. Жду помощи от группы прикрытия – ее нет. Лихорадочно пытаюсь сообразить, что делать. Сколько так лежу – минуту, две, час, другой – не знаю, мне кажется – вечность. И вдруг – я уже потерял всякую надежду – помощь приходит в буквальном смысле с неба. Ни с того ни с сего начинается снегопад, да такой неистовый, что на расстоянии вытянутой руки ничего не разглядишь: снег упал, как занавес. Постепенно доходит, если я больше не вижу русской траншеи, то и меня не видят. Отползаю, волоча труп товарища. Ползти приходится с полчаса, прежде, чем, совершенно обессилев, не оказываюсь в безопасности. Такое, вот, чудесное спасение.

Понятно что "в окопах атеистов не бывает", хотелось бы услышать про религиозный опыт на войне, например, заключал ли какие нибудь "договора" с Богом.

О Боге вспоминал редко, должно быть, это объяснялось и возрастом. Ну, сколько мне исполнилось лет, когда попал на фронт? – восемнадцать. Я был еще мальчишкой.

Все же глубочайшее духовное переживание моей жизни связано именно с войной. Это необычайно интенсивное, исполненное света и радости, чувство приближения к Вечной Благодати, растворения в ней. Чем дольше живу, тем чаще возвращаюсь к этому воспоминанию. Смерть не страшит так, как это было до ранения – для меня она навсегда связана с ощущением безграничного счастья.

Видел ли вы русских пленных?

С пленными контакта не имел. Живых солдат противника вплотную видеть не приходилось, только убитых. Тех я повидал немало.

Хоронили ли убитых русских?

Да. Этим занималась похоронная команда, состоявшая из обозников. Разница состояла в том, что убитых немцев хоронили в индивидуальных могилах, ставился березовый крест с именем павшего; русских же – в братских могилах, укладывая трупы в ряд.

Обозначались ли захоронения?

Не знаю, не помню.

Если говорить о еде, что считалось самым годным/плохим?

Я не скажу, что нас кормили плохо, но уж очень однообразно: день за днем одно и тоже. В Демянске это был неизменный перловый суп. Иногда туда добавляли мясо, иногда – картошку. Вот и все вариации. Ограниченный выбор объяснялся как условиями приготовления пищи в передвижной полевой кухне, в просторечьи – «гуляшевой пушке» («Gulaschkanone»); так и причинами, связанными с транспортировкой и хранением продуктов, например, ту же перловую крупу перевозить и хранить легко. Кое-что зависело и от старшин (Hauptfeldwebel): в 11й роте 551 полка солдаты питались намного лучше, чем в десятой – заслуга старшины.

Отъедались в лазаретах – здесь готовили вкусней, в первую очередь, разнообразней.

Что касается отдельных блюд, то, помню, очень любили суп с макаронами и тушонкой.
Приходилось ли воевать рядом с частями СС?

Мне рядом с Ваффен-СС воевать не довелось, но, допускаю, у тех, кто воевал по соседству с ними, могло быть ощущение спокойствия: части Ваффен-СС оснащались на несколько порядков лучше, чем мы, простые пехотинцы. Что не мешало им нести в сравнении с нами большие потери: их всегда бросали в самое пекло.

Полевая полиция лютовала, как в известных мемуарах, или в глаза не видел?

Видел, но не боялся. Бояться полевой жандармерии приходилось тем, кто имел на это причины, вроде, например, того парня, которого мне пришлось сопровождать из Праги.

Политофицеры?

Политофицеров у нас не встречал. В госпиталях были т.наз. «национал-социалистические офицеры по уходу» (NS-Betreuungsoffiziere). Эти занимались делами раненых, в основном, тяжелораненых. Чисто бытовыми и личными вопросами, никакой пропаганды не вели.

Что можете сказать о пулемете МГ?

Немецкое автоматическое оружие в целом – это касалось не только пулеметов – было значительно чувствительней русского к экстремальным погодным условиям. Пулеметы приходилось укрывать, чтобы избежать попадание снега; в сильные холода замерзали, не стреляли.

Сравнить МГ-34 и МГ-42 что лучше, что хуже. Правда ли, что МГ-42 называли "пожиратель патронов"?

Оба пулемета, с моей точки зрения, имели удачную конструкцию. МГ-34, однако, был не в пример восприимчивей к погоде. Для обоих пулеметов требовалась особенно тщательная заправка пулеметной ленты, при малейшем перекосе их заклинивало. Если не ошибаюсь, МГ-34 способен был – теоретически – произвести 800 выстрелов в минуту, МГ-42 – 1200 или даже больше. Так что «пожирателем патронов» его можно назвать с полным правом.

Были ли пристрелочные патроны?

Если имеются в виду трассирующие патроны, то, раз употребив их, мы чуть не погибли, выдав себя с головой. Противник немедленно забросал нас минами.

С какой дистанции он бы открыл огонь по наступающей пехоте?

Зависело от конкретной ситуации в бою. По пехоте мне приходилось стрелять, самое близкое, со ста метров; самое далекое – с восьмисот.

Были ли дуэли с русскими пулеметчиками?

Дуэлей, как таковых, не было. Но под Демянском, когда я, что-то заметив, посылал очередь, то каждый раз слышался характерный стрекот с другой стороны – мне тут же отвечали русские пулеметы.

Имелись ли нормы расхода боеприпасов?

Нет, норм расхода боеприпасов не существовало; тратил столько, сколько нужно.

Стреляли ли ночью и если да, то как?

Нет, ночью не стреляли ни мы, ни противник.

ЛМГ был с ленточным или коробчатым питанием? Что лучше?

Питание было ленточным, т.к. пулемет использовался под Демянском в качестве станкового. Лента укладывалась в коробки — это было обязанностью второго номера – с тем, чтобы избежать попадание камешков, земли и т.п. посторонних тел: я уже говорил, пулемет был очень чувствительным к перекосам. Коробки с лентой складывались возле пулемета.

Смена ствола на пулемете насколько сложна? Через сколько выстрелов надо менять?

В зависимости от погоды через 150 – 250 выстрелов при непрерывном огне. Смена не представляла сложности.

Встречался ли с патронами со стальной гильзой? Были ли из-за них проблемы?

Проблем не было.

Трофеи, кроме консервов, валенки, полушубки, оружие и т. д. брали?

У меня был трофейный автомат, к нему два барабана патронов. Конструкция простенькая, но безотказный. Когда кончились патроны, пришлось, к сожалению, выбросить. Кроме того, имел русские плащ-палатку и лопатку. Наши складные лопаты не отличались надежностью, часто ломались.

Фотоаппарат был, приехал с ним? как печатали? как отправляли? цензура по фото была?

Поначалу у меня был фотоаппарат, довольно примитивный – помнится, купил его перед войной за шесть марок. Им я сделал снимков 15-16. Снимал, в основном, товарищей. Когда попал в первый раз в лазарет, его переслали туда из части вместе с другими личными вещами. Что с ним потом стало – не помню, кажется, потерял. Во всяком случае, больше не снимал.

Не знаю порядков в других частях, но у нас фотографировать, как и вести дневник, запрещалось. Фотографировать имели право лишь сотрудники пропагандистского отдела. Не скажу, однако, чтобы за этим сильно следили – и кое-кто запрет нарушал, снимали тайком.

Что может рассказать про смерть генерала? – На их участке фронта (оз. Пестовское) был убит проверяющий...

Должно быть, это случилось до меня: ни о чем подобном в мою бытность там не слышал.

Что в отношении генералитета помню, так это в русских листовках, что сбрасывали на нас, призывали порвать с нашими генералами, конретно имелся в виду будущий генерал-фельдмаршал Буш.

Неужели разрешалось читать русские листовки?

Нет, не разрешалось, мы должны были их собирать и сдавать. Но, пока собирали, читали, конечно. Я, во всяком случае, читал, да и другие, уверен, тоже, хотя никто об этом не распространялся.

Насколько действенна была советская пропаганда?

На меня она растрачивалась понапрасну. Сильно идеологизирована, я же большевистской идеологии не разделял. Думаю, что и на других она не влияла. Хотя, как сказать... Один перебежчик от нас все-таки был.

О чем говорили между собой?

Да нет, о женщинах не припомню. В основном, о еде. Сталинград был большой темой. Все сходились на том, что теперь Иван возьмется за нас. И не ошиблись.

Вообще же, говорили мало. Каждый был занят собой, своими мыслями. Да и уставали сильно: слишком часто и помногу приходилось долбить мерзлый грунт, рыть траншеи. Поэтому, добравшись до бункера, обычно сразу заваливались спать.

Как развлекались, когда была возможность?

Дурачились: играли в снежки, боролись, устраивали розыгрыши. Как-то затеяли на пари стрельбу по телеграфным проводам, призом была бутылка шнапса. Я выиграл, но пришлось разделить шнапс с товарищами из моего бункера – нас было восемь человек – так, что всем досталось по глотку и мне тоже.

В рождественские дни устанавливалось негласное перемирие: русские нас не тревожили, мы, в свою очередь, не портили им их праздник. Русское Рождество было для нас чем-то вроде концерта: слушали, как они поют свои песни. Дважды я праздновал Рождество на передовой и оба раза было так. Наступление Нового года отмечали салютом. Однажды баловство с ракетницей в новогоднюю ночь чуть не вышло мне боком. Слава богу, отделался легким испугом да простреленной перчаткой.

Какие отношения были между солдатами и офицерами?

Зависело от офицера. Я знавал таких, которые невероятно заносились, и таких, что были для солдат заботливей родных отцов. Так, что все определялось не званием, а характером человека. Нет, никаких особых пайков офицерам не полагалось; получали то, что и солдаты. Случаи, когда нелюбимому офицеру свои же стреляли в спину, мне не известны.

Хиви у нас не было.

Какие у вас впечатления от местного населения?

Видите ли, моя фронтовая биография сложилась так, что мы никогда не были расквартированы в населенных пунктах. Поэтому тесных контактов с населением не имелось, каких-то особых впечатлений память не сохранила. Помню, люди были доброжелательны. Вот, пожалуй, и все. За время войны мне пришлось, кроме России, побывать во Франции, Голландии, в самом конце, в Чехии. И нигде не припомню и тени недоброжелательства по отношению ко мне от простых людей, с которыми приходилось сталкиваться. Я еще тогда убедился, если ты не тычешь человеку карабином под нос, относишься к нему порядочно, то и он платит тебе такой же монетой.

"джентльменский набор", который Buentgens Ernst упоминает (с вариациями выпускается и сейчас)

За что конкретно получили Железные Кресты?

Первый крест, второго класса, мне дали за спасение товарищей: с риском для собственной жизни я вытащил двоих раненых под сильным огнем противника. Второй, первого класса, получил, если можно так выразиться, «по совокупности», к лейтенантским погонам. Вообще, надо Вам сказать, в последние месяцы войны награждали несравненно щедрей, чем в ее начале. Делалось это, очевидно, «для поднятия духа». Не хочу быть нескромным, но уверен, что Железный крест первого класса я заслужил, так, что никакой ошибки не было.

В связи с первой наградой припоминается такой эпизод. В 1944 году в Дуйсдорфе захожу пообедать в унтер-офицерское казино и сталкиваюсь нос к носу с одним из спасенных мной в ноябре 43го – наша первая встреча с того времени. Товарищ бросился ко мне и, рассыпавшись в благодарностях, пригласил к своему столу. И бывает же такое: за его столом сидел тот самый штабсфельдфебель, что в августе 43го добивался моего наказания за опоздание из отпуска, да и позднее попортил мне много крови. Надо было видеть, как вытянулась его физиономия. На следующий день я его там больше не встретил, должно быть, попросился о переводе в другое место.

Почему среди своих отличий вы не упоминаете «Демянский щит»?

Ответ простой: у меня его не было. Этот знак давался солдатам, находившимся в котле те три месяца, когда он был полностью окружен. Я же оказался под Демянском позже, уже был пробит коридор.

Самое страшное оружие противника?

Гнус – комары и мошки – сколько он попортил крови, не описать! Ну, а, если серьезно... Сильно боялись 7,62 см пушки (76-мм дивизионная пушка образца 1942 года (ЗИС-3)), мы называли ее «ратшбум». Однажды пришлось попасть под залпы «сталинских органов» («Катюш»), стрелявших зажигательными снарядами. Я оказался в море огня. Есть вещи, которые не хотелось бы пережить вторично ни при каких обстоятельствах. В моем списке этот опыт занимает далеко не последнее место.

Очень опасны были русские снайперы, вот и мне досталось от одного из них.

Что я думал, когда началась война?

Знаете ли, я и сейчас полагаю, что ни поляки, ни чехи, ни англичане, в особенности же, поляки, не являлись такими уж невинными жертвами, какими их теперь представляют. По крайней мере, часть вины лежит и на них. Что касается французов, то вся нация – независимо от того, как люди относились к нацистам – рукоплескала победе: это была сладкая месть за Версаль. Одновременно, я рад, что в послевоенной Европе отношения между нашими народами в такой степени изменились к лучшему. У нас с женой масса друзей во Франции, некоторых, к сожалению, уже нет в живых. Вот, посмотрите (показывает на корзину с бутылками вина) вином нас снабжают французские друзья. До сих пор. Вино сравнимого качества из Германии – золотого тельца у нас не водится – нам не по карману.

Война с Советским Союзом. Я лично не питал никакой враждебности к народу этой страны. Как раз наоборот. Со школьной скамьи я знал, что русский народ угнетается большевиками: в стране, традиционно сельскохозяйственной, беспрестанный голод; люди нищие. Дело Тухачевского, репрессии, расстрелы, Сибирь. Как верующего, меня в особенности возмущали гонения на церковь. Я воспринял эту войну, как войну с большевизмом, антинародным режимом. И этим она в моих глазах была морально оправдана.

Что поразило в России?

Простор. Под Демянском, стоя на посту, я видел Валдай, удаленный от нас на 25 километров. Меня это необыкновенно впечатляло.

Хотелось бы еще раз посетить эти места?

Очень хотелось бы, но, боюсь, уже не удастся в моем возрасте. Один из моих друзей побывал там лет двадцать назад, рассказывал, что мало изменилось.

Каким представлял послевоенный порядок?

Знаете ли, в войну я об этом совершенно не задумывался. Как-то раз, уже в 1990е годы, один товарищ задал мне вопрос: «Как ты полагаешь, что было бы, если бы мы тогда выиграли?» Вот тут-то я и задумался об этом впервые и пришел к выводу, что, скорее всего, меня послали бы каким-нибудь управляющим или комендантом, вероятно, в тот регион, который я уже знал, куда-нибудь под Старую Руссу или в Демянск. И эта – воображаемая – перспектива совсем не показалась мне привлекательной.

Что изменилось, когда стало ясно, что война проиграна?

Ничего не изменилось. Воевали, как прежде. Долг, дисциплина не были для нас отвлеченными понятиями, так нас воспитали. Имелся и еще один фактор – страх перед русским пленом.

Был ли вы суеверны?

Нет. О смерти старался не думать – думал о том, как выжить.

Снилась ли война?

Первые годы очень часто, теперь уже нет. Нет, товарищи не снились, а больше разные ситуации, в которые попадал.

Знакома ли ностальгия по фронту?

Видите ли, мне хватает «ностальгии» с моим ранением. Тому, кто не был в нашей шкуре, никогда не понять вполне, какое это великое счастье уцелеть. С нашей стороны в этой войне погибло три миллиона солдат, с русской – двенадцать. Комиссары гнали их на убой; первый с винтовкой, за ним – десяток безоружных, только и ждавших, когда он будет убит или ранен.

Ernst Buentgens

Приходилось ли самому видеть подобные атаки?

Нет, не приходилось.

Как вы относились к противнику?

Ненависти не испытывал: такие же солдаты, как и мы.

Встретились бы вы сейчас с тем нашим бойцом, чья пуля вас изувечила?

Да. Встретился бы и пожал бы ему руку. Он воевал, я тоже. Меня обучали и на снайпера. При другом раскладе мы могли бы поменяться местами, я мог его ранить. Так, что зла на него не держу. Кому до сих простить не могу – это тем, кто велел ему стрелять патронами, запрещенными Женевской конвенцией.

Нынешнему поколению и не представить, сколько взаимной ненависти существовало когда-то между немцами и французами. Франция была для нас заклятым врагом, мы для нее тоже. Лет пятьдесят назад, по инициативе де Голля и Аденауэра, началось сближение. В итоге мы превратились в добрых друзей. Искренне хочу, чтобы в один прекрасный день такая же дружба связала немецкий и русский народы. В то, что этот день наступит скоро, я, однако, не верю. Дело здесь за новыми поколениями. Мы, ветераны, по крайней мере, большинство из нас, давно уже заключили мир: всем нам крепко досталось, повторения – не дай бог.

Каким вам видится итог жизни?

Если бы предоставилась возможность прожить жизнь дважды, я прожил бы ее точно также, разве, что в мелочах, с учетом приобретенного опыта, иначе. Но не в главном.

Что же, опять воевать?

Если бы вновь должен был пойти воевать – пошел бы.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

(прощаясь): Вот тут мы, люди, пережившие войну, не избалованы вниманием. Скажите, а какое мнение по поводу откровений немецкого ветерана будет, по-вашему, у русского читателя?

Сложный вопрос. Это раньше было единое мнение – «безоговорочно одобряли и поддерживали» или «клеймили позором». Нынче у каждого свое мнение. А люди разные. Так что разные будут мнения.