Hellwig Hans

Опубликовано 26 июня 2016 года

24396 0

― Мне уже 92 года. Это ― серьёзный возраст, но я чувствую себя очень хорошо и бодро: и в теле, и в голове. Родился я 13-го октября 1921-го года в Ольденбурге. Мой отец тогда был полицейским. А до того ― короткое время работал в Нойкирхене. Потом его перевели в Ольденбург, где он познакомился с моей матерью. Они поженились ― и я был первым ребёнком в семье. Моя молодость ― вся прошла здесь. В 1928-м я поступил в 4-летнюю народную школу. В 1932-м ― перешёл в среднюю школу для мальчиков, где и учился до 1938-го года.

― С приходом Гитлера к власти в Вашей школе что-нибудь изменились?

― Мы тогда были детьми. Когда мне было 8 или 9 лет, образовалась так называемая «Шарнхорст-молодёжь». Это было подразделение «Стального Шлема»: организации, оставшейся с Первой мировой войны. Мы ходили в походы, там был хороший клуб (он до сих пор существует, там сейчас базируются молодёжные горноспасатели).

― Это были подростковые кружки патриотической направленности?

― Да. «Стальной Шлем» ― это были взрослые, а мы ― молодые ― отдельно. У нас была форма: тёмная рубашка и цепочка, имелось туристическое оснащение. Мы иногда собирались и учились ориентироваться на местности. Это было в 1930-1932-м году, до прихода Гитлера к власти. А при нём это всё было немедленно запрещено: и «Шарнхорст», и «Стальной Шлем», а нам сказали, что мы поступаем в «Юнгфольк».

В 1933-м году, когда пришли нацисты, мне было 11 или 12 лет. Мы получили новую униформу. А через 2 или 3 года тебе по возрасту уже нельзя было больше оставаться в «Юнгфольке», и ты шёл в «Гитлерюгенд».

Здесь, в Везер-Эмсе, была возможность попасть в морской «Гитлерюгенд»: у нас под боком было большое озеро Цвишенанер-Меер ― и нам выдали морскую униформу. О, мы ходили на настоящем корабле викингов, который нам в своё время подарил гауляйтер Рёвер [Carl Röver]. Он был отличный парень, относился к нам совершенно по-отцовски. У меня до сих пор остались фотографии, как мы на этом судне идём по Цвишенанеру.

Это был большой деревянный корабль: полный экипаж – 35 человек на вёслах. Он всё время стоял на озере, а в конце концов затонул, и это было кем-то сделано умышленно. Потом дерево от него всплыло, и из него построили прибрежные мостки.

― А в школьной программе ― были изменения? Начались какие-то политические уроки?

― Мы, подростки, тогда всем этим абсолютно не интересовались. Мы были в «Юнгфольке» ― и знали, что Гитлер взял на себя руководство страной; на этом для нас весь вопрос политики заканчивался.

― В классе на стене висел портрет Гитлера?

― Нет, точно нет. У нас с ним никаких дел не было. Мы всё больше общались с областным партийным руководителем. Он был оберстлойтнантом (Прим. ред.: подполковником.) и погиб в России.

― В 1933-м году ― дома стало лучше? Еда ― стала лучше?

― Нельзя так сказать. Мой отец был принципиально против Гитлера. Он, конечно, не мог об этом открыто заявить, потому что сразу потерял бы работу и его бы посадили, это точно. У нас в Цвишенане (Прим. ред.: Бад-Цвишенан.) это часто происходило с теми, кто не был с нацистами. Они периодически пропадали ― или попадали в лагеря для интернированных и находились там.

По новым законам ― после школы и перед армией я ещё должен был отслужить в Имперском трудовом агентстве. Мне было как раз 16,5 лет, когда я 4-го апреля 1938-го года попал туда на полгода.

3 месяца ― провёл в Карлсхофе: здесь мы осушали болота, копая канавы. Потом этот лагерь был распущен ― и нас перевели в Вествальд в Сааре, в Лейбах. Там мы прокладывали связь от бункера к бункеру, снова копая канавы под кабель. 25-го октября 1938-го года меня оттуда отпустили, так как закончилось моё время в Имперском трудовом агентстве.

Здесь важно будет упомянуть, что я всегда хотел быть солдатом. И, когда мне только исполнилось 17 ― я даже записывался добровольцем в школу унтер-офицеров в Потсдаме (потому, что там в 1909-м году служил мой отец). Я подал туда заявку ― но меня не приняли, потому что школа оказалась переполнена. Но там же мне сразу посоветовали поступить в армию здесь, неподалёку: это был 16-й пехотный полк в Ольденбурге. 11-го ноября 1938-го года я стал его солдатом. Сначала пару месяцев шла базовая подготовка, потом обычная служба, а 1-го сентября 1939-го началась война с Польшей. Хотя я и считался профессиональным военным ― но не имел ни малейшего понятия о настоящей войне: иначе бы никогда на такое не подписался!

― Когда началась Польская кампания, как Вы это восприняли? С радостью ― или?..

― Я был тогда простым солдатом: меньше года в армии. Первые 8 месяцев мы жили в мире. Мы, молодые солдаты, учились на полигоне, в полевом лагере, и это было прекрасно. У меня был контракт на 12 лет (таким образом я хотел пойти по стопам отца). Но если бы я знал, что сейчас, 1-го сентября, начнётся война ― я бы никогда не пошёл в армию добровольно, как профессиональный военный. Однако, меня бы всё равно призвали, я всё равно стал бы солдатом.

― 12-летний контракт: Вам всё это время должны были платить зарплату, а потом Вас ожидали какие-то привилегии?

― Да, я должен был отслужить 12 лет ― а потом мог пойти работать в полицию или стать финансовым чиновником. Или даже учителем. Нас называли «12-летниками», и многие хотели взять нас на работу: был спрос.

― Вам платили больше остальных?

― Нет. Но, как солдат, я получал 25 пфеннигов в день. Потом это немного поднялось, но это и всё, так что ― нет.

― Как Вы полагаете, почему Гитлер напал на Польшу?

― Нас нередко об этом спрашивают. Но там же была огромная предыстория! Немецкие колонии и целые области были изолированы Польшей. И это немцам не нравилось. И Гитлер сказал, что мы не будем терпеть, когда у немцев всё отбирают. Он вовремя против этого выступил ― и 1-го сентября вошёл в Польшу. Однозначно: войну начал он, но, с другой стороны, он должен был защитить польских немцев, которые там жили и работали. Там было просто невозможно, поляки давили на них…

― Как Вы оказались в Польше? Что делали?

― Наш полк был единственным, который успел полностью закончить десантную подготовку. И в августе 1939-го нас на поезде отправили в Силезию, в район Хальбау. Война началась только 1-го сентября, поэтому мы первое время помогали местным крестьянам собирать урожай. Вдруг нам неожиданно сказали, что мы летим в Польшу на Ю-52, потому что мы завершили подготовку по военной специальности!

Когда мы приземлились ― получили задание дойти до Бзуры [Bzura] (это там главная река), переправиться через неё и воевать дальше. Несколько дней мы теснили поляков, а потом эта кампания неожиданно закончилась ― и мы вернулись назад в Силезию, в Хальбау. Там мы чудесно провели пару недель...


― Вы прошли подготовку, как десантник?

― Да. Но не прыгать с парашютом, а десантироваться посадочным способом с Ю-52. Ю-52 Вы знаете? Это была не такая уж сложная подготовка. Нас разделили на группы (одна группа на один самолёт). Когда мы приземлялись ― надо было быстро выскочить из салона и покинуть взлётную полосу. Вот и всё, что было. И так же было в Роттердаме.

― То есть, Вы не прыгали с парашютом?

― Нет. Мы просто приземлялись на Ю-52: это была исключительно транспортная машина. Так, 10-го мая 1940-го мы вылетели из Падерборна, приземлились на полевом аэродроме Ваальхафен, откуда отправились к Роттердаму ― и завоевали его. Там были очень серьёзные бои. Наше задание из штаба полка было: завоевать мосты через Маас в черте города и защищать их до подхода основных немецких сил. Потому что они там «наверху» предполагали, что англичане сбросят на Роттердам парашютистов. Однако, такого не случилось.

Мы же прорвались к указанным мостам на Маасе, завоевали их и защищали. В нашем батальоне были 9-я, 10-я, 11-я и 12-я роты. Я был в 10-й. Голландские солдаты били по нам из окон домов на главной улице. Просто так к тем мостам дойти было нельзя. Нас постоянно обстреливали. То один, то другой солдат падал…

Было так, что голландский комендант Роттердама, получив от нас требование о сдаче города, не захотел сдаваться. Он не подчинился, а ответил, что они будут бороться дальше (ждал англичан, которые хотели сбросить туда парашютистов). Тогда наша сторона сказала, что, если Роттердам не сдастся ― то мы должны будем привлечь наши воздушные силы. И через какое-то время над городом появился флот бомбардировщиков из Германии ― и начал бомбить. При этом погибло много гражданских.

За первой волной бомбардировщиков должна была последовать вторая, но голландский комендант это вовремя предотвратил: тем, что всё-таки сдался. Тогда наши самолёты вернулись на свои аэродромы. Но первая бомбардировка ― была очень сильной, было много разрушений и много погибших. И в этом был виноват голландский комендант. Это на его на совести.

― Какое у Вас с собой было оружие?

― Сначала винтовка Г-98, потом пулемёт МГ-34. В боях в Голландии у меня был также лёгкий миномёт: 5-сантиметровый, он стрелял на 300 метров. Я из него несколько раз выстрелил. Но этот маленький миномёт довольно скоро сняли с вооружения, потому что он себя не оправдывал. Вместо него появились 8-сантиметровые миномёты. Они стреляли на большую дальность.

― Долго ли продолжалась Ваша Голландская кампания?


― Буквально через недельку бои закончились, и у нашего полка появилась возможность вернуться назад, на нашу базу, где мы разместились на частных квартирах. Мне повезло: я жил у моих родителей. Отец в то время был полицейским в Офенерфельде: это всего в 5-ти километрах. Я мог ночевать дома, а утром возвращаться в роту в Ольденбург на велосипеде.

Затем короткое время мы побыли в Вествальде, потом нас перевели на север, в Мекленбург-Померанию (на поезде), а оттуда ― снова на юг, в Магдебург. Оттуда ― автомобилями ― в Вену, Винер-Нойштадт. Потом на наших Ю-52 мы уже полетели через Карпаты в Румынию ― и приземлились в Плоешти.

― Когда Вас перебрасывали в Румынию ― Вы уже знали, что будет война с Россией?

― Нет. Нашей задачей, когда мы прилетели на Ю-52 из Вены в Румынию, были большие нефтяные поля. Мы должны были их защищать, потому что предполагалось, будто английские парашютисты хотят прибрать их себе. Мы должны были их опередить. Но вскоре нам сообщили, что английский десант не состоялся, поэтому нас всех посылают в Африку к Роммелю. В нашей дивизии ещё был 65-й пехотный полк ― из Дельменхорста, 47-й пехотный полк ― из Люнебурга, и вот наш 16-й пехотный полк ― из Ольденбурга. Но в Африку отправили не всех нас, а только 47-й пехотный полк. Он полетел в Тобрук. Потом Африканская кампания закончилась, и весь этот 47-й полк в полном составе попал в плен. Они все уже были в английском плену ― а мы всё ещё сидели в Румынии!

А у нас потом пошла война с Россией. Наступление туда началось 21-го [!] июня 1941-го года. На поезде полк отправили к границе, в Бессарабию. В этот момент мы не имели не малейшего понятия о том, что будет война с Россией. Кто тогда об этом думал? Мы не знали, было ли вообще это нужно. Ведь Гитлер со Сталиным заключили пакт о дружбе. В любом случае, мы отправились в Бессарабию ― и начали войну с Россией.

― Какие отношения у Вас были с румынами ― союзниками Вермахта? Были ли личные отношения с солдатами, с мирным населением?

― Что там политически происходило, мы не очень знали… А с гражданским населением там, где мы стояли ― в районе Плоешти ― у нас были хорошие отношения. Мы получали от них много яиц, и только ими и питались, потому что у всех местных были куры. Кроме этого ― отношения были очень хорошие, проблем никаких не было. Но румыны, когда мы там были, были довольно грязны. У них вообще нигде не было так чисто, как здесь.

― Ещё говорят, что румыны ― торгаши и мошенники?

― Да, правильно. Они всегда пытались что-то поменять, но у нас ничего не было. Кто-то менял свои часы на сигареты, потому что много курил. Я ― помню только, что было грязно и что нас постоянно кормили яйцами.

― Какой была Ваша военная карьера в России?

― Я был последовательно ефрейтором, обер-ефрейтором, потом унтер-офицером, а потом ― в октябре 1944-го года ― стал фельдфебелем.

― Когда Вы стали командиром отделения?

― Когда стал унтер-офицером: в 1942-м году.

― Перед нападением на Советский Союз командир роты зачитывал Вам обращение Гитлера?

― Я не могу этого вспомнить.

― Бои были тяжёлые? Какие Вы помните?

― Мой взвод всё время продвигался вперёд. Довольно тяжёлые бои были за Днепром. Мы перешли через Прут, потом через Днестр, потом через Днепр. Переход через Днепр был довольно широкий, и с другой стороны были русские, а мы должны были переправляться на резиновых лодках. Русские, конечно, по нам стреляли, и по многим резиновым лодкам с нашими солдатами, конечно, попали. Поэтому многие наши солдаты утонули в Днепре. В любом случае, мне повезло: я достиг противоположного берега в Каховке… и там у нас тоже были тяжёлые бои и большие потери.

Потом мы ещё оттеснили русских ― и получили немножко свободы. Поднялись через перешеек к Керчи, а потом направо: в Севастополь. На перешейке и под Керчью тоже было довольно тяжело, потому что русские там на нас сильно давили. Но, в любом случае, мы заставили их отступить. Затем шла череда маленьких боёв, тянувшаяся до самого первого штурма Севастополя.

― Что Вас поразило в России?

― Ну, мы не всё время были в боях: у нас была возможность общаться с русским населением. И, удивительным образом, хотя там был коммунизм ― многие русские и даже целые их семьи были против него! И против Сталина. Они были рады, что пришли немецкие солдаты, чтобы избавить их от коммунизма. Они были нам рады, и мы им ничего плохого не делали. Когда у нас бывали паузы в боях ― мы жили у русских. Нормальных кроватей у них не было, но мы как-то устраивались. Я могу свидетельствовать, что мы с русским населением находили общий язык. Нельзя сказать, что они смотрели на нас, как на врагов.

― Вши ― были?

― Да, у всех, и у меня тоже. Это очень неприятные «животные». Всё время всё чешется… их было невозможно вывести! Когда у нас была возможность, мы вечером раздевались ― и их щёлкали, там был вот этот звук. (Показывает.)

― Когда они появились? В России ― или раньше?

― Я уже не помню. Первое время их не было. Да, всё-таки, наверно, в России.

― Что Вы несли на себе во время маршей?

― Ремень, ружьё, маленькая сумка на спине… справа был хлебный мешок… ещё стальной шлем…

― Противогаз?

― Верно! Противогаз в бачке, но его никогда не использовали. Их даже выкидывали, потому что они были не нужны, а в баках от них носили патроны, еду и всякую всячину. У меня, по-моему, ещё сейчас остался этот бачок. Я носил в нём еду, потому что мы знали, что русские не будут использовать газы. И мы тоже не будем. Когда вечером снабжение прибывало к нам ― они доставляли и еду, и что-нибудь попить. А если полевая кухня почему-либо не могла к нам добраться, то начальство выделяло несколько солдат ― два или три ― и они всё приносили. Всё это было в зависимости от дорог.

― Что у Вас было во фляге?

― Вода, кофе, иногда чай. То, что давали на кухне ― то и было.

― Какой у Вас был самый длинный марш? Приходилось ли спать на ходу?

― В России мы должны были очень много маршировать. Проходили минимум по 50-60 километров в сутки. Нет, на ходу нельзя спать. Тех, кто больше не мог идти, сажали на машины. С нами были машины ― и на них подсаживали тех, у кого были разбиты ноги. Мы прошли от Бессарабии до Севастополя: это же верных пара тысяч километров!

― Что было на ногах: носки или портянки?

― Иногда ― носки, но, как правило ― портянки. У русских ― тоже были портянки, и только портянки! Их можно было стирать.

― Что из Ваших вещей Вы сдавали в обоз на маршах?

― Ничего. Сапёрную лопатку тоже несли с собой на ремне. Также на нём были патронные подсумки, штык-нож, сухарная сумка…

― Русская авиация атаковала на маршах?

― Да, они атаковали. Обычно мы их слышали заранее. И кричали: «Рассредоточиться вправо и влево, спрятаться в канавы!» Как они назывались… «Ратас»! (Прим. ред.: «Rata» испанское название советского истребителя И-16: «Крыса».) Потом нас опять собирали, строили ― и уцелевшие шли дальше. Потому что были и погибшие, и раненые. Они невовремя высовывались: думали, что самолёты уже улетают, но те продолжали стрелять. А надо было всего лишь укрыться и дождаться, когда они окончательно улетят.

― С русскими танками ― встречались?

― Да, во время марша в Крым они нас атаковали. Но у нас были противотанковые средства ― и мы подбили пару танков. Экипажи из них выскочили ― и мы их взяли в плен.

― Первый штурм Севастополя. Почему Вам не удалось его взять?

― Штурм был под Рождество 1941-го года. Не получилось ― потому, что русские внезапно высадились в Феодосии и Керчи! У нас там было два резервных лазарета, полностью заполненных ранеными, медсёстрами и медицинским персоналом. Там появились русские ― и «очистили» эти госпиталя, убив и раненых, и медсестёр. Затем оттуда начались атаки на немецкие части, которые должны были брать Севастополь…

Это наш тогдашний командир дивизии, генерал-лейтенант граф фон Шпонек [Generalleutnant Hans Graf von Sponeck], который был главнокомандующим в Крыму, допустил, что русские смогли высадиться. За это он был немедленно разжалован Гитлером в рядовые и приговорён к смертной казни. Потому что он не должен был этого допустить. Геринг же добился того, чтобы его не расстреляли, а посадили в крепость. Он и сидел там два года, а потом в 1944-м эта свинья Гиммлер его действительно расстрелял.

― Как Вы встретили Рождество 1941-го года?

― В Севастополе. Незадолго до этого было первое наступление на город. Оно провалилось, и мы сидели или в окопах, или уже построили блиндажи, в которых можно было нормально находиться. Там мы и отпраздновали Рождество. Из обоза нам привезли еду, рождественскую ёлочку или венок из еловых веток. У некоторых были губные гармошки (к примеру, у меня ― была), мы играли рождественские песни, пели, думали о доме…

― Русские не стреляли?

― На Рождество ― нет. Была полная тишина и с немецкой стороны. Ничего не было. Но потом ― опять пошло.

― Как показала себя Ваша винтовка в зимних условиях?

― Да, собственно, хорошо. За оружием ― ухаживали… с этим не было проблем.

― У Вас не было зимней одежды; что Вы делали против холода?

― Ничего. У нас ничего не было. Поэтому и было так много обморожений. На это никто не рассчитывал. В Крыму все годы до того ни разу не было настоящей зимы. Нам сказали, что зимней одежды нам не нужно: дескать, там всегда плюсовые температуры. Но как раз зима 1941-1942-го годов была очень холодная. Мы замерзали до смерти. Когда к нам привезли зимнюю одежду ― была весна, и она была уже не нужна.

От холода мы засовывали в сапоги и ботинки солому и газеты. Если сапог был достаточно большой ― можно было намотать на каждую ногу по две портянки. Потом у нас появились такие грелки, которые получал каждый солдат: их можно было приложить к телу и как-то согреться. Это были такие маленькие пакеты. А так ― зимних курток у нас никаких не было. Была только наша стандартная европейская униформа, плащ-палатки ― и всё. Русским, конечно, было лучше: у них были их ватные куртки, у нас таких не было.

― Вы что-то брали у русских? Ватники?

― Нет. Я ― нет. И в нашей части вообще такого не было. Могло быть, что если где-то лежали павшие русские ― то с них кто-то снимал куртки. Тогда надо было также смотреть за тем, чтобы они были похоронены. Несмотря на то, что земля была замёрзшей.

― Вы и Русским оружием не пользовались?

― Нет.

― Какое, по-Вашему, самое опасное русское оружие?

― Тогда это были ракетные установки: да, «сталинские органы». Это было самое опасное. Русские никогда без них не наступали. Когда мы их обнаруживали, то с нашей стороны сразу запрашивали «Штуки» (Прим. ред.: пикирующие бомбардировщики Ю-87 «Sturzkampfflugzeug» «Stuka».). Они прилетали с ужасным воем (когда «Штуки» пикировали ― всегда стоял ужасный вой) ― и их атаковали. «Сталинские органы» ― это было да... почему, кстати, они так называются?

― Русские называли их «Катюша».

― «Катюша»? Это не «Катюша».

― Все немцы называют их «сталинскими органами», но почему ― мы не знаем.

― Я тоже не знаю. Для нас они были опасные.

― А ночные бомбардировщики?

― Да, они тоже были.

― Как Вы их называли?

― Не помню.

― С какого-то момента обморожения в немецкой армии рассматривались как членовредительство?

― Да-да. Когда начались массовые обморожения ― то «наверху» возникло подозрение, что это делается умышленно. Но это было неправда, так не было! Если у тебя были сапоги и портянки, и ты обморозил ноги ― то ты в этом не был виноват.

― Как было в этой ситуации с моралью, с боевым духом?

― Командование следило за тем, чтобы поддерживать мораль. Иногда какие-то проявления слабоволия трактовались даже как мятеж, и реально были короткие процессы, солдат отправляли в штрафные отряды. Я вспоминаю 500-й штрафной батальон: туда попадали люди, которые себя неправильно вели, что-то не то сделали. Этот батальон применялся в самых горячих точках.

― Он был в Вашей дивизии?

― Нет. Но я не знаю: может быть, и в нашей был такой. Мне это не известно.

― Из Вашей роты кто-то туда попадал?

― Насколько мне известно ― нет.

― За что могли туда отправить?

― За кражу у товарища. Неподчинение приказу. Оставление своего поста. В таких случаях, как тогда говорили, штрафной батальон был «конечной станцией».

― Перебежчики с русской стороны ― у Вас были?

― Да, было достаточно русских солдат, которые перебегали к нам. Они думали, что если они будут у немцев, то спасут свои жизни (это и была их первая и главная мотивация). Они были так рады, что война для них закончилась… мы их отправляли к себе в тыл и размещали в лагерях для военнопленных. Где были эти лагеря ― я не знаю, мы там никогда не были. С немецкой стороны ― тоже были перебежчики: наоборот, к русским.

― Будучи солдатами, как Вы относились к этим перебежчикам?

― Бывшие «свои» с каждой стороны должны были их судить за бегство, за дезертирство. Ну, если они попадались. А потом за это обычно расстреливали. Опять же, если ловили.

― Можно ли сказать, что Вы к ним относились с презрением?

― Да, определённо: они же своих ― предали. Они были в войсковой части ― и сбежали. Точно так же, как у нас: «Почему они перебежали к русским, ну как это?» Они оставили свои части. Это не солдатское поведение ― бежать, бросая товарищей.

― Представляли ли для Вас проблему русские снайперы?

― Да, они были очень сильные, прекрасно подготовленные. Но именно в моей роте ― было не так много жертв их огня. Это сильно зависело от участка фронта: были ли там задействованы снайперы. На все участки их просто не хватало. Но вообще ― русские были известны своими снайперами. Позднее и у нас тоже появились свои специалисты.

― Можете описать тот момент, когда Вы поняли, что Вам нужна медицинская помощь из-за обмороженных ног?

― Да, это было в начале января 1942-го. Мы слишком долго лежали в окопах ― и в конце концов я почувствовал, что мои ступни в сапогах ― просто горят, пылают! Я спросил себя: «Парень, это что там такое?!» Тут же позвал санитара, и он сказал мне: «Хельвиг, быстро снимай сапоги: посмотрим, не обморожены ли у тебя ноги». Потом он сам снял мне сапоги: ноги были чёрно-красные, разноцветные. Санитар приказал: «Немедленно в тыл, на главный перевязочный пункт!»

Уже оттуда я попал в резервный госпиталь, в Николаев, и был там 2 или 3 недели. Меня лечили ихтиоловой мазью: такая чёрная. Ею мне мазали ноги утром и вечером. Потом самолётом отправили в Германию. Приземлился я уже в Оденвальде, в Дармштадте.

― Как Вы восприняли то, что Вас отправили с фронта?

― С одной стороны ― я был рад, что покидаю свою роту. Я, конечно, не знал, что со мной будет дальше. Это было для меня большой удачей, что у меня было обморожение. Ведь наши парни остались под Севастополем! В июне 1942-го года было второе наступление на город, он был взят большой кровью, и если бы я был там ― то, скорее всего, здесь бы сейчас не сидел. Меня бы там и похоронили.

― Чего было больше: облегчения ― или сожаления, что Вы покидаете своих товарищей?

― Ну, те товарищи, которые со мной там были, говорили мне: «Ханс, радуйся, что ты отсюда уходишь!» А мне и в самом деле теперь надо было думать и заботиться о моих ногах: чтобы они выздоровели.

После Оденвальда я служил в резервном батальоне здесь же, в Ольденбурге, в качестве преподавателя. Получив звание унтер-офицера, пошёл к командиру ― майору Фосту ― и сказал, что хочу обратно в мой полк, который в то время был уже на Крите. Фост мне ответил: «Хельвиг, Вы уже и так хорошо повоевали; теперь Вы нужны здесь, как преподаватель». Так я остался в Ольденбурге до лета 1944-го года. Только тогда меня перевели во вновь формируемый маршевый батальон. В июне нас вновь послали на фронт из-за того, что американцы и англичане уже были в Голландии и Бельгии…

В Голландии, в Нимвегене ― я дослужился до фельдфебеля. Нашей задачей там была оборона от парашютистов. И мой взвод много их взял в плен. Но преимущество англичан и американцев стало таким подавляющим, что у нас не оставалось больше никаких возможностей сопротивляться. Мы должны были отступить обратно в Германию ― и отступили. Через Везель, потом через Рейн… в это время англичане и американцы образовали Рурский «котёл». И мы тоже угодили в него.

А 19-го апреля 1945-го года я вместе с моим взводом попал в американский плен. Нас взяли тогда, когда мы этого и не предполагали. Мы остановились переночевать на одной фабрике, а утром хотели идти прорываться на восток. Но как только вышли за ворота ― увидели американцев, они и взяли нас в плен.

Мы вынуждены были отдать им всё, что несли с собой, и в первую очередь ― оружие. Также у нас забрали часы и даже ордена, у кого они были. Там стояли наготове грузовики, водителями которых были чёрные. Нас туда очень плотно утрамбовали. Первый лагерь военнопленных был ― Брилон, в Хохзауэрланде: там нас держали примерно неделю. Потом опять приехали американские грузовики, и нас повезли на запад, к Рейну, и мы переехали через него.

― Когда Вы поняли, что война проиграна?

― Когда мы были в Голландии и увидели превосходство американцев. Когда нас заставили отступить в Германию и далее вглубь неё через Рейн. На этом война для нас была проиграна. Было понятно, что «наверху» можно говорить всё, что хочешь, но дальше уже так нельзя. У нас не было никакой возможности что-то изменить или куда-то спрятаться. Так мы это рассматривали. В какой-то момент мы даже обрадовались покушению на Гитлера 20-го июля 1944-го года. Мы надеялись, что война закончится. Но этого не произошло: Гитлер остался жив и война продолжилась, хотя уже до того давно было ясно, что она проиграна. Его гибель ― если бы она произошла именно тогда ― могла бы сохранить жизнь целому миллиону немецких солдат.

― Как Вы узнали о капитуляции и как Вы её восприняли?

― Это было 8-го мая 1945-го года: я с моим взводом был в американском плену, как раз в знаменитом Райнвизене [Рейнский луг].

Это был американский и английский лагерь, но охрана частично была французской. Там, прямо на берегу Рейна, сидело неизвестно сколько тысяч пленных немецких солдат, отдельный лагерь был для медсестёр, пригнали ещё и гражданских с детьми: всех туда собрали. Многие люди ― солдаты, медсёстры, гражданские ― там умерли от голода, потому что никто не рассчитывал на такое количество военнопленных, и соответствующее снабжение не было создано. Это случилось по вине американского главнокомандующего Эйзенхауэра, который позже стал президентом США. Он умышленно сделал так, чтобы мы не получали нужного снабжения, хотя у американцев в достатке были их сухие пайки. Это выяснилось позднее. Есть книга одного канадца, называется «Запланированная смерть».

Но после капитуляции мы начали получать больше снабжения, а потом неожиданно в лагере начали искать сельскохозяйственных рабочих. Хотя я был профессиональный солдат, а мой отец служил, я ему иногда помогал в сельском хозяйстве. Я подумал, что мне надо туда записаться ― и записался. Меня забрали из лагеря в качестве сельскохозяйственного рабочего вместе с примерно 100 пленными. На грузовиках нас отвезли в Мюнхенгладбах, и переправили на остров. Там были англичане. Они хотели оттуда отправлять нас на работу, но это у них почему-то так и не сложилось.

В мае 1945-го мы оставались в Мюнхенгладбахе. Тогда же нам сказали, что нас скоро отпустят. И англичане действительно озаботились тем, чтобы нас отпустить. Я сразу поехал на поезде в направлении Ольденбурга: там на конском рынке было бюро по демобилизации. В нём я получил свидетельство о завершении моей армейской службы ― и в июле смог вернуться к родителям в Офенерфельд. Там мне надо было сразу же отметиться в местной администрации, а потом идти в бюро по трудоустройству.

Мой отец тогда сказал: «У тебя нет профессии, что ты будешь делать?» А мне хотелось заниматься сельским хозяйством. Я вспомнил, что неподалёку от жилья моих родителей, на другой стороне, был большой крестьянский двор. Я пошёл к этим крестьянам (так как ранее уже у них трудился, когда был дома в отпуске). Спросил, нет ли для меня работы. И их глава семьи мне сказал: «Ханс, ты был солдатом, а в сельском хозяйстве сейчас всё равно плохо; иди-ка ты лучше в полицейские». Так с 1-го октября 1945-го года я поступил в полицию…

― А когда Вы стали полицейским, в Ваши функции входило искать людей с нацистскими взглядами?

― Нет, абсолютно ничего такого не было. Хотя после войны у нас было так устроено, что старых нацистов ― нацистских учителей и так далее ― «принимали» и отправляли в лагеря, и они там работали. Но спустя 3 или 4 года всё это было снова забыто, мы получили так называемую «демократию», Аденауэра и так далее. Это было уже совсем другое время.

Пойдя в полицию, я до марта 1946-го года учился в полицейской школе в Ольденбурге. Потом нас, молодых коллег, распределили по полицейским участкам. Мой первый участок был здесь: в Клайн-Шарреле, в Аммерланде. Я сидел в кабинете вместе с начальником, который там же и жил. Мне же повезло получить комнату у одного крестьянина. Так я служил.

Это было время, когда у населения было недостаточно еды, процветал «чёрный рынок». Нашей задачей тогда, как полицейских, было ограничить его. Полностью победить его мы не могли, но это и не было нужно. Так же было с алкоголем: борьба с самогонщиками, чтобы они не перегоняли в спиртное драгоценные зерно и картофель. Это тогда было запрещено. Вот такими вещами мы занимались.

Ещё были поляки, которые здесь работали многие годы, а после войны ― начали грабить. И в первую очередь – крестьянские дворы, нападали на крестьян. Я помню, как трое поляков напало на крестьянский двор: хотели украсть там кровать. Крестьянин, конечно, защищался, и поляки его прямо на месте застрелили. Тогда были плохие времена, но с годами стало получше.

― Можно ли сказать, что большей частью преступников были бывшие остарбайтеры?

― Нет, так нельзя сказать. Но первые годы ― такое было: они приходили и искали свои старые семьи.

― Многие ли из Ваших сослуживцев ныне живы?

― Я буквально позавчера встречался с одним товарищем из Сообщества кавалеров Рыцарского креста и Железного креста (у меня тоже Железные кресты второго и первого класса). Он всего на год меня старше (ему в октябре исполнилось 93), но он в хорошей форме. Закончил службу ― гауптманом Люфтваффе, был ночным лётчиком на Ю-88. 64 сбитых самолёта. Получил не только Рыцарский крест, но и Дубовые листья к нему.

Это наше Сообщество ― жителей Бремена, Ольденбурга и Восточной Фризии. Теперь нас тут осталась всего пара-тройка человек. У председателя ― Рыцарский крест. Он получил его от Роммеля в Африканском корпусе, потому что он со своим стрелком подбили шесть английских танков из противотанковой пушки. Он всё ещё бодр, но ходит с палочкой.

Мы иногда все встречаемся, ужинаем. Кроме пары-тройки товарищей с Железными крестами или с Рыцарским, остальные все ― женщины, мужья которых уже умерли. Я ― один из этих трёх-четырёх оставшихся. Мы обычно гуляем, проходим с километр, а потом едим блюдо из капусты. Но я ― его не заказываю. Не люблю капусту: тяжела для желудка. Поэтому беру себе просто шницель, мне этого достаточно.

― Какие у Вас ещё есть награды за войну?

― Я сейчас все принесу ― сами увидите. (Показывает.) Это ― знак за ближний бой. Это ― Железный крест первого класса [EK1], это ― второго [EK2]. Пехотный штурмовой знак. Знак за ранения. Восточная медаль.


― «Мороженое мясо».

― Да, правильно, «Мороженое мясо». Это ― значок Имперского трудового агентства, в котором я был в Вествальде. А это ― за Крым: Крымский щит. Это я ― ефрейтор, это обер-ефрейтор, здесь унтер-офицер, это фельдфебель...


― Где Вы получили знак за ближний бой?

― В России. Ближний бой был с русскими солдатами. Мы стояли прямо друг напротив друга: или ты его, или он тебя. Но я не помню, чтобы я кого-либо убил, я наверняка лишь ранил их в ногу или руку: этого было достаточно, чтобы получить знак за ближний бой. Не видел, чтобы я убил кого-то из них.

― А Вы помните тот ближний бой, за который получили знак?

― У меня их было 15, и это самая нижняя степень знака. У него было ещё две высших ступени: в серебре и в золоте, за большее количество боёв. А эти мои 15 ― все были именно с русскими солдатами, да.

― Когда Вы получили Железный крест первого класса?

― В октябре 1944-го года, за Голландию. А второго ― в январе 1942-го.

― Война ― это самое главное событие у Вас в жизни?

― Я был молодым человеком, солдатом. Конечно, я об этом постоянно думаю. О моих товарищах, с которыми мы были вместе и которые погибли. Эти картины до сих пор возникают по ночам у меня в голове, они мне снятся. И тогда я опять думаю об этом: о том, что мы тогда пережили, о самом страшном. Это не выходит из головы, это останется навсегда.

― Спасибо.

Интервью: А. Драбкин
Перевод на интервью: А. Пупынина
Расшифровка: В. Селезнёв
Лит. обработка: А. Рыков

Читайте так же

Klein Erich

В 1944 году немецкие солдаты были полностью деморализованы. Было страшное перенапряжение, было много самоубийств в действующей армии, особенно в районе Могилёва, Минска и Березино. В том краю много болот, и в то время там было очень много партизан, которые атаковали немецкие войска маленькими группами, загоняли в непроходимые топи, из которых невозможно было выбраться на твёрдую землю, поэтому многие так и не смогли прорваться к Минску, многие просто пустились в бегство. Войска были оставлены без поддержки. И так продолжалось до самой Восточной Пруссии.

Damerius Dieter

Мы тоже это делали, это было неприятной задачей, - иногда надо было брать пленного для допроса. То же самое делали русские. У них были такие группы, у них периодически была задача взять пленного. Это было неприятно. Я как-то раз тоже получил такое задание. Мы знали, где стоят русские посты и хотели похитить часового. Между нашими позициями и его постом был маленький лес. Это была наша первая цель, - добраться до него. Мы туда дошли, это было ночью, в темноте. Мы крались, а не шли. В лесу лежали сухие ветки, поэтому было слышно, что в кустах кто-то есть. Русский часовой выстрелил, - у него был хороший пистолет-пулемет. Очередь пошла очень близко, я чувствовал, как пули летят мимо моей куртки. Мне очень повезло: очередь прошла очень близко. Продолжать эту акцию желания у нас не было, и мы ползком вернулись обратно. Но русские хорошо это умели – ходить в разведку. Это были люди, близкие к природе.

Eberhard Heder

Я понимаю заявления русских солдат, когда они говорят, что с 1943 года мы стали другими. В 1941-м и летом 1942-го мы были мотивированы как антикоммунисты. Но сопротивление резко усилилось, когда Сталин очень удачно превратил все это в отечественную войну. Тогда многие, и даже антикоммунисты, сказали: «Все. Теперь речь идет о защите России!» Тогда русский солдат внутренне приблизился к нам, а мы потеряли мораль во время постоянных отступлений.

Когда ты все время отступаешь, то ты несешь необратимые потери. Русские потери были, конечно, выше: примерно один к десяти. Но нас не устраивал даже такой расклад. Я лично чувствовал, что, черт возьми, неужели мы не можем воевать лучше?

Munk Jan

У меня был отличный пулемет, первоклассный второй номер и полно  боеприпасов неважного качества. Обычно мы старались контролировать  стрельбу и выпускать только короткие очереди. На этот раз, однако,  количество вражеских солдат, перемещающихся напротив нас, было столь  значительным, что требовалась стрельба длинными очередями. Это привело к  перегреву ствола, и еще до того, как я успел поменять ствол, пулемет  заклинило. Лакированный патрон застрял в раскаленном стволе...  Предпринимая усилия, чтобы отладить пулемет, я забыл о том, что  необходимо укрываться, и в этот момент мне показалось, что кто-то ударил  меня молотком по плечу. Я не чувствовал боли, однако, к счастью, все  еще мог двигать рукой.

Ewert Gottfried

Первый бой был с русскими пограничниками. Пограничная застава заняла  оборону в оборудованных окопах. Первые потери, первые пленные. Несмотря  на сопротивление, в этот день мы прошли 30  километров по Литве. Через  несколько дней мы вышли на реку Юра у города Паюрис. К этому времени  полк уже потерял пять офицеров.

Burkhard Erich

Мы замерзали и умирали от ран, лазареты были переполнены, перевязочных  материалов не было. Когда кто-то погибал никто, как это ни печально,  даже не поворачивался в его сторону, чтобы ему как-то помочь. Это были  последние, самые печальные дни. Никто не обращал внимания ни на раненых,  ни на убитых. Я видел, как ехали два наших грузовика, товарищи  прицепились к ним и ехали за грузовиками на коленях. Один товарищ  сорвался, и следующий грузовик его раздавил, потому что не смог  затормозить на снегу. Это не было для нас тогда чем-то потрясающим –  смерть стала обычным делом. То, что творилось в котле последние десять  дней, с последними, кто там остался невозможно описать.

comments powered by Disqus